Еду я третьего дня с Курского вокзала, и как увидел я, братцы мои. Театральную площадь. Большой театр…
Мишка (басом). И Малый. Выпьем за Большой и за Малый.
Анна Ивановна. Полное отсутствие интересов. Я целое лето работала фельдшерицей на одном пункте… Так это же ужас! Доктор, еще молодой совсем, а такой пьяница, картежник…
Физик. Пьяница — ничего, картежник — дурно.
Мишка (жалобно). Да будет вам панихиду тянуть. Ну, удрали и удрали, и радуйтесь этому. Молодым людям надо быть веселыми, — расскажи-ка лучше, Фрушончик, как тебя опять из тихого семейства выгнали.
Зинаида Васильевна. Какая славная девушка с Глуховцевым. Кто это?
Архангельский. Его знакомая. Правда, очень милая. Но уж очень скромная, все краснеет.
Мишка. Ну, ну, расскажи, Фрушончик.
Блохин. Нет, это удивительно: такого скандалиста, как Онуфрий, во всей Москве не найти… И зачем ты, Онуфрий, лезешь непременно в тихое семейство?
Онуфрий. Роковая тайна. По натуре я, собственно говоря, человек непьющий…
Хохот.
Мишка. Физик, объясни.
Анна Ивановна. Его специальность — химия.
Физик. Но не алхимия. Здесь же, несомненно, припахивает чертовщиной.
Онуфрий. Совершенно серьезно, Анна Ивановна. И не только непьющий, но склонный к самым тихим радостям. Что такое меблированные комнаты? Ваш Фальцфейн, например? — Грязь, безобразие, пьянство, а я этого совершенно не выношу, Зинаида Васильевна. Вот я и выискиваю по объявлениям тихое интеллигентное семейство. Переезжаю, конечно, и все мне очень рады. Онуфрий Николаевич, говорят, приехал. Но только…
Мишка. Несчастный ты человек, Онуфрий. Выпьем за тихое семейство.
Онуфрий. С удовольствием, Миша. И вот здесь, Анна Ивановна, начинается роковое сцепление обстоятельств. Третьего дня, например, поселился я у одного присяжного поверенного; такой приятный, знаете, человек, и тихо до того, что ежели блоха в дверь входит, то слышно, как она лапками стучит. Но только в эту же ночь я как-то напился и вернулся домой так часиков в шесть.
Блохин. У… утра?
Онуфрий. Нет, Сережа, — пополуночи. Все бы это ничего, но только меня губит любовь к людям, Анна Ивановна… Вдруг мне до того жалко стало этого адвоката, что не вытерпел я, прослезился и начал барабанить кулаками в дверь, где они с женой почивают: вставай, говорю, адвокат, и жену подымай, пойдем на бульвар гулять! На бульваре, брат, грачи поют, так хорошо! Ну и что же?
Анна Ивановна. Попросили уехать, конечно?
Онуфрий. Нет, и не просили даже. А просто сам адвокат связал мои вещи и даже, кажется, за извозчиком сам бегал. До свидания, говорит, Онуфрий Николаевич, до свидания, ищите себе другое тихое семейство.
Мишка. Злополучный ты человек, Онуфрий. Выпьем.
Онуфрий. С удовольствием, Миша. Однако, как они запропастились.
Зинаида Васильевна. Далеко. Пока дойдут до реки.
Блохин. Давайте петь, господа, какого черта!
Зинаида Васильевна. Да! да! Петь! Михаил Иванович, да оторвитесь вы от бутылки хоть на минуту.
Мишка (в отчаянии). Братцы, что же это такое? Пришел я на Воробьевы горы, думал хоть тут отдохнуть душою, а Блохин петь хочет.
Онуфрий. Не обижай его, Миша; разве он виноват, что голос у него такой скверный? Пой, Сережа, пой, только высоко не забирайся — опасно.
Вбегают, запыхавшись, Ольга Николаевна и Глуховцев.
Глуховцев. Ой-ой-ой, как я жрать хочу.
Ольга Николаевна. Я тоже. Можно мне здесь присесть?
Анна Ивановна. Пожалуйста, голубчик, вот колбаса, вот сыр, сардинок не советую есть, — кажется, с запахом.
Мишка. Говорил, лучше селедку взять — селедка никогда не обманет.
Глуховцев. Налей-ка, Миша.
Ольга Николаевна. Вы же не хотели пить, Николай Петрович.
Глуховцев. Одну рюмочку.
Анна Ивановна. Вы не московскую гимназию окончили, Ольга Николаевна?
Ольга Николаевна. Нет, я была в институте.
Физик. В институте? Это надо хорошенько рассмотреть. (Надевает сверх очков пенсне.)
Мишка. Братцы, Физик вторые очки надел.
Онуфрий. Четырехглазый осьминог.
Физик. Но почему же осьминог?
Блохин. Глаза уже есть, а ноги будут.
Зинаида Васильевна. У вас такой прекрасный голос, Михаил Иванович, — отчего не споете?
Мишка. Можно.
Запевает, и все согласным хором подхватывают.
Не осенний мелкий дождичек
Брызжет, брызжет сквозь туман,
Слезы горькие льет молодец
На свой бархатный кафтан.
— Полно, брат молодец,
Ты ведь не девица,
Пей, — тоска пройдет.
Пей, пей, — тоска пройдет.
(Обиженно). Братцы, Блохин опять врет.
Блохин (вскакивает). Это свинство! Это… это черт знает что такое! Я больше никогда… (Уходит к обрыву и стоит там один насупившись.)
Голоса. Сергей, Сережа!
— Сергей Васильевич!
— Он нарочно.
— Он шутит.
— Иди сюда!
Блохин. Хороши шутки. Тоже товарищи.
Мишка (подходит сзади и обнимает его). Ну, не сердись, Сережа, я ведь нарочно. У тебя голос прямо, брат, для оперы.
Блохин. Оставь меня, Михаил. Я знаю, что у меня очень плохой голос, но если мне хочется петь, — как ты этого не понимаешь? Я, может быть, всю жизнь отдал бы, чтобы иметь такой голос, как у тебя. Ты не знаешь и никто из вас не знает, что у меня в душе все время музыка звучит.
Мишка. Если бы ты не врал, Сережа, а то ведь ты врешь.
Блохин. Ну и вру. На то вы товарищи, чтобы…
Мишка (покаянно). Верно, брат Сережа, верно! Свинство это. Поцелуй меня! Больше никогда, брат, слова не скажу — ври сколько хочешь. (Соболезнующе.) У тебя тенор, что ли?
Блохин (насупившись). Тенор.
Мишка. Ну, ничего, брат, пойдем выпьем.
Уходят. Заходит солнце, заливая пурпуром стволы берез и золотистую листву. Над Москвою гудит и медленно расплывается в воздухе колокольный звон: звонят ко всенощной.
Архангельский. Зазвонила Москва. До чего ж я люблю ее, братцы!
Онуфрий. По какому случаю трезвон?
Архангельский. Завтра же воскресенье. Ко всенощной.
Мишка. Молчи, молчи! Слушайте! (Издает грудью певучий, глубокий звук в тон поющим колоколам.) Гууууу, гууууу…
Глуховцев (вскакивает). Нет, я не могу! Это такая красота, что можно с ума сойти. Оля, Ольга Николаевна, пойдемте к обрыву.
Голоса. И мы, и мы.
— Да оставьте вы ваше пиво, Онуфрий Николаевич.
Все высыпают на край обрыва, Мишка со стаканом пива, Онуфрий держит бутылку и время от времени пьет прямо из горлышка. Слушают.
Онуфрий. «Вечерний звон, вечерний звон, как много дум наводит он». (Пьет.)
Мишка. Молчи!
Анна Ивановна. Москву действительно трудно узнать.
Глуховцев (горячо). Это такая красота! Это такая красота!
Ольга Николаевна (тихо). Мне захотелось молиться.
Глуховцев. Молчи, Оль-Оль. Тут и молитвы мало.
Мишка (грустно). Кончилось. Но если ты, Онуфрий, еще раз попробуешь в таком торжественном случае гнусавить, как заблудившийся козел, то я тебе…
Онуфрий. Жестокое непонимание. Роковая судьба. Лучшие порывы души угасают, не долетая до небес. Всю жизнь мою ищу тихое семейство — что же, о жалкий жребий мой! Анна Ивановна! Вы женщина строгая и добродетельная, давайте образуем с вами тихое семейство.
Анна Ивановна. Вы пьяны, Онуфрий Николаевич.
Онуфрий. Выпивши, но не пьян. Дамам эта разница недоступна, но вместе с тем очень значительна.
Блохин. «Мы рождены для вдохновенья, для звуков сладких и молитв».
Зинаида Васильевна. Ай-ай, чайник закипел.
Архангельский. Бежим! Лови его!
Мишка. Зловредный ты человек, Онуфрий. Только тебе и остается что пить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14
Мишка (басом). И Малый. Выпьем за Большой и за Малый.
Анна Ивановна. Полное отсутствие интересов. Я целое лето работала фельдшерицей на одном пункте… Так это же ужас! Доктор, еще молодой совсем, а такой пьяница, картежник…
Физик. Пьяница — ничего, картежник — дурно.
Мишка (жалобно). Да будет вам панихиду тянуть. Ну, удрали и удрали, и радуйтесь этому. Молодым людям надо быть веселыми, — расскажи-ка лучше, Фрушончик, как тебя опять из тихого семейства выгнали.
Зинаида Васильевна. Какая славная девушка с Глуховцевым. Кто это?
Архангельский. Его знакомая. Правда, очень милая. Но уж очень скромная, все краснеет.
Мишка. Ну, ну, расскажи, Фрушончик.
Блохин. Нет, это удивительно: такого скандалиста, как Онуфрий, во всей Москве не найти… И зачем ты, Онуфрий, лезешь непременно в тихое семейство?
Онуфрий. Роковая тайна. По натуре я, собственно говоря, человек непьющий…
Хохот.
Мишка. Физик, объясни.
Анна Ивановна. Его специальность — химия.
Физик. Но не алхимия. Здесь же, несомненно, припахивает чертовщиной.
Онуфрий. Совершенно серьезно, Анна Ивановна. И не только непьющий, но склонный к самым тихим радостям. Что такое меблированные комнаты? Ваш Фальцфейн, например? — Грязь, безобразие, пьянство, а я этого совершенно не выношу, Зинаида Васильевна. Вот я и выискиваю по объявлениям тихое интеллигентное семейство. Переезжаю, конечно, и все мне очень рады. Онуфрий Николаевич, говорят, приехал. Но только…
Мишка. Несчастный ты человек, Онуфрий. Выпьем за тихое семейство.
Онуфрий. С удовольствием, Миша. И вот здесь, Анна Ивановна, начинается роковое сцепление обстоятельств. Третьего дня, например, поселился я у одного присяжного поверенного; такой приятный, знаете, человек, и тихо до того, что ежели блоха в дверь входит, то слышно, как она лапками стучит. Но только в эту же ночь я как-то напился и вернулся домой так часиков в шесть.
Блохин. У… утра?
Онуфрий. Нет, Сережа, — пополуночи. Все бы это ничего, но только меня губит любовь к людям, Анна Ивановна… Вдруг мне до того жалко стало этого адвоката, что не вытерпел я, прослезился и начал барабанить кулаками в дверь, где они с женой почивают: вставай, говорю, адвокат, и жену подымай, пойдем на бульвар гулять! На бульваре, брат, грачи поют, так хорошо! Ну и что же?
Анна Ивановна. Попросили уехать, конечно?
Онуфрий. Нет, и не просили даже. А просто сам адвокат связал мои вещи и даже, кажется, за извозчиком сам бегал. До свидания, говорит, Онуфрий Николаевич, до свидания, ищите себе другое тихое семейство.
Мишка. Злополучный ты человек, Онуфрий. Выпьем.
Онуфрий. С удовольствием, Миша. Однако, как они запропастились.
Зинаида Васильевна. Далеко. Пока дойдут до реки.
Блохин. Давайте петь, господа, какого черта!
Зинаида Васильевна. Да! да! Петь! Михаил Иванович, да оторвитесь вы от бутылки хоть на минуту.
Мишка (в отчаянии). Братцы, что же это такое? Пришел я на Воробьевы горы, думал хоть тут отдохнуть душою, а Блохин петь хочет.
Онуфрий. Не обижай его, Миша; разве он виноват, что голос у него такой скверный? Пой, Сережа, пой, только высоко не забирайся — опасно.
Вбегают, запыхавшись, Ольга Николаевна и Глуховцев.
Глуховцев. Ой-ой-ой, как я жрать хочу.
Ольга Николаевна. Я тоже. Можно мне здесь присесть?
Анна Ивановна. Пожалуйста, голубчик, вот колбаса, вот сыр, сардинок не советую есть, — кажется, с запахом.
Мишка. Говорил, лучше селедку взять — селедка никогда не обманет.
Глуховцев. Налей-ка, Миша.
Ольга Николаевна. Вы же не хотели пить, Николай Петрович.
Глуховцев. Одну рюмочку.
Анна Ивановна. Вы не московскую гимназию окончили, Ольга Николаевна?
Ольга Николаевна. Нет, я была в институте.
Физик. В институте? Это надо хорошенько рассмотреть. (Надевает сверх очков пенсне.)
Мишка. Братцы, Физик вторые очки надел.
Онуфрий. Четырехглазый осьминог.
Физик. Но почему же осьминог?
Блохин. Глаза уже есть, а ноги будут.
Зинаида Васильевна. У вас такой прекрасный голос, Михаил Иванович, — отчего не споете?
Мишка. Можно.
Запевает, и все согласным хором подхватывают.
Не осенний мелкий дождичек
Брызжет, брызжет сквозь туман,
Слезы горькие льет молодец
На свой бархатный кафтан.
— Полно, брат молодец,
Ты ведь не девица,
Пей, — тоска пройдет.
Пей, пей, — тоска пройдет.
(Обиженно). Братцы, Блохин опять врет.
Блохин (вскакивает). Это свинство! Это… это черт знает что такое! Я больше никогда… (Уходит к обрыву и стоит там один насупившись.)
Голоса. Сергей, Сережа!
— Сергей Васильевич!
— Он нарочно.
— Он шутит.
— Иди сюда!
Блохин. Хороши шутки. Тоже товарищи.
Мишка (подходит сзади и обнимает его). Ну, не сердись, Сережа, я ведь нарочно. У тебя голос прямо, брат, для оперы.
Блохин. Оставь меня, Михаил. Я знаю, что у меня очень плохой голос, но если мне хочется петь, — как ты этого не понимаешь? Я, может быть, всю жизнь отдал бы, чтобы иметь такой голос, как у тебя. Ты не знаешь и никто из вас не знает, что у меня в душе все время музыка звучит.
Мишка. Если бы ты не врал, Сережа, а то ведь ты врешь.
Блохин. Ну и вру. На то вы товарищи, чтобы…
Мишка (покаянно). Верно, брат Сережа, верно! Свинство это. Поцелуй меня! Больше никогда, брат, слова не скажу — ври сколько хочешь. (Соболезнующе.) У тебя тенор, что ли?
Блохин (насупившись). Тенор.
Мишка. Ну, ничего, брат, пойдем выпьем.
Уходят. Заходит солнце, заливая пурпуром стволы берез и золотистую листву. Над Москвою гудит и медленно расплывается в воздухе колокольный звон: звонят ко всенощной.
Архангельский. Зазвонила Москва. До чего ж я люблю ее, братцы!
Онуфрий. По какому случаю трезвон?
Архангельский. Завтра же воскресенье. Ко всенощной.
Мишка. Молчи, молчи! Слушайте! (Издает грудью певучий, глубокий звук в тон поющим колоколам.) Гууууу, гууууу…
Глуховцев (вскакивает). Нет, я не могу! Это такая красота, что можно с ума сойти. Оля, Ольга Николаевна, пойдемте к обрыву.
Голоса. И мы, и мы.
— Да оставьте вы ваше пиво, Онуфрий Николаевич.
Все высыпают на край обрыва, Мишка со стаканом пива, Онуфрий держит бутылку и время от времени пьет прямо из горлышка. Слушают.
Онуфрий. «Вечерний звон, вечерний звон, как много дум наводит он». (Пьет.)
Мишка. Молчи!
Анна Ивановна. Москву действительно трудно узнать.
Глуховцев (горячо). Это такая красота! Это такая красота!
Ольга Николаевна (тихо). Мне захотелось молиться.
Глуховцев. Молчи, Оль-Оль. Тут и молитвы мало.
Мишка (грустно). Кончилось. Но если ты, Онуфрий, еще раз попробуешь в таком торжественном случае гнусавить, как заблудившийся козел, то я тебе…
Онуфрий. Жестокое непонимание. Роковая судьба. Лучшие порывы души угасают, не долетая до небес. Всю жизнь мою ищу тихое семейство — что же, о жалкий жребий мой! Анна Ивановна! Вы женщина строгая и добродетельная, давайте образуем с вами тихое семейство.
Анна Ивановна. Вы пьяны, Онуфрий Николаевич.
Онуфрий. Выпивши, но не пьян. Дамам эта разница недоступна, но вместе с тем очень значительна.
Блохин. «Мы рождены для вдохновенья, для звуков сладких и молитв».
Зинаида Васильевна. Ай-ай, чайник закипел.
Архангельский. Бежим! Лови его!
Мишка. Зловредный ты человек, Онуфрий. Только тебе и остается что пить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14