– Ось полегчало, аж продрало, – и, покончив с этим простым житейским удовольствием, чиркнул взглядом по фигуре Ремешкова. – А ты що ковыряешься, як дедок в подсолнухах? Ты-то некурящий?
– Я не… Я не курю, я ведь некурящий, – забормотал Ремешков заикающимся голосом.
Он суетливо вставлял диск в автомат, руки тряслись, напряженная шея наклонена, тень падала на лицо, и Новиков, вспомнив его вещмешок – горб на спине, недавний ужас в глазах, его унизительные жалобы на ногу, подумал, что в течение суток он беспощадно испытывал этого парня риском, близостью смерти, жестоко и сразу приучал к ощущению прочности человеческой жизни на войне, от которой Ремешков отвык за шесть тыловых месяцев, как, возможно, отвык бы и сам Новиков. И, подавляя в себе чувство жалости, Новиков спросил, готовый на мягкость:
– Нога болит?
Ремешков повесил автомат через шею, так же спеша скачущими пальцами застегивал шинель, оглядываясь на город, на близко фыркающие звуки танковых болванок. Он теперь знал, что никакая болезнь ноги в этой обстановке уже не поможет, как не помогла прежде, и словно торопился, обрывая все, к тому страшному, что ждало его, что в течение суток видел, пережил несколько раз.
Новиков скомандовал вполголоса:
– Все по местам! Порохонько и Ремешков за мной, – и двинулся по ходу сообщения.
– Товарищ капитан!..
Его остановил неуверенный оклик Алешина. Пропуская вперед солдат, Новиков задержался, увидел в темноте неясно светлеющее лицо младшего лейтенанта, голос его зазвучал преувеличенно равнодушно:
– Голодные они там. Передайте, пожалуйста, Лене, раненым. Это у меня от трофеев осталось. Вот. Не от меня, конечно, а так… от всех. Передайте… – Он сунул Новикову три плитки шоколада, теплые, размякшие от долгого лежания в карманах, добавил одним дыханием: – Ни пуха ни пера, – и замер, опершись о стенку окопа.
– Посылать к черту не буду. Ты слишком хороший парень, Витя. Ну, смотри здесь. Остаешься за меня.
«Я второй раз передаю от него шоколад Лене, – думал Новиков, шагая по ходу сообщения и с твердой для себя определенностью чувствуя какую-то тайну их взаимоотношений, которую не замечал. – Что ж, так и должно быть. Но почему я не знал? Что, я считал, что на войне не может быть обыкновенного человеческого счастья?»
Они один за одним спустились по скату высоты к озеру. Здесь, перед черной полосой кустов, Новиков приказал остановиться.
– Я в пехоту, к чехам, ждать здесь, – сказал он шепотом и пропал в темноте.
Сухое шипение осенней травы, внезапный шелест и шум катящихся из-под ног камней, шорох одежды громом отдавались в ушах, когда они спускались сюда, и теперь Порохонько и Ремешков, присев, положив автоматы на колени, слышали гулкий, учащенный стук крови в висках. Одновременно взглянули» на озеро, на высоту. Озеро все – до низкого противоположного берега – теплело лиловым отсветом; высота за спиной кругло и темно выгибалась среди кровавого зарева и так ясно была вычерчена, что четко вырисовывались острые стрелки травы над бруствером огневой. Канонада из города доносилась сюда приглушенно.
Справа, в стороне пехотных траншей, оглушив трескучим выстрелом, с дрожащим визгом взмыла ракета. Повисла, распалась зеленым оголяющим светом. Ремешков вздрогнул, съежился, сдерживая стук зубов, выговорил прыгающим шепотом:
– Тут… рядом… за кустами… Колокольчиков убитый, связист. Я давеча наткнулся на него. Лежит…
– Ты чего это зубами стукаешь? Боишься, а? – спросил Порохонько, подозрительно-зорко вглядываясь в Ремешкова. – Чего тогда пошел? Для мебели? А ну замолчи! Идет кто-то…
Зрачки его зло вспыхнули, и Ремешков, вытянув шею, с покорностью замолк, наблюдая вдоль ската высоты. Там, едва слышно шелестя травой, шел, приближался к ним человек. Ремешков, не выдержав, позвал сдавленным вскриком:
– Товарищ капитан!.. – И, не получив ответа, шепотом выдавил: – Смотри, на связиста наткнулся… на этого…
– Цыть! Какие тут тебе капитаны! Молчи! – зашипел Порохонько, стискивая трясущееся колено Ремешкова.
…Когда Новиков спрыгнул в ход сообщения чехословацкой пехоты, его остановил голос из полутьмы:
– Гдо там? (Кто идет?)
– Русский капитан. Это шестая рота?
Месяц вставал над Лесистыми Карпатами; в тени, падавшей на одну сторону траншей, двое чехов дежурили у пулемета – курили на патронных ящиках спиной друг к другу, заученно при каждой затяжке нагибаясь ко дну окопа. У ног их металлически светились груды стреляных гильз. Увидев Новикова, один вскочил, правой рукой, в которой была сигарета, козырнул, широко улыбаясь, как давнему знакомому, и сейчас же вскочил и второй пулеметчик, тоже козырнул. Они узнали его – Новиков был здесь полчаса назад. Оба с любопытством, белея улыбками, рассматривали Новикова, заговорили вместе обрадованно, выделяя слова заметным акцентом:
– Товарищ кап-питанэ… О, русове… Хорошо! Разумитэ?
– Разумею, – сказал Новиков. – Здесь командир батальона?
– Ано, ано (да, да), просим… товарищ… товарищ капитана. Просим…
Они проводили его до землянки, услужливо распахнули дверь, и Новиков вошел.
Командир батальона, высокий, с прямой спиной чех, сидел за столом в накинутом на плечи френче, глядел на разложенную карту, освещенную «летучей мышью», задумчиво черкал по карте отточенным карандашом. Двое других офицеров, прикрыв ноги шинелями, спали на нарах – лиц не было видно в полусумраке. Фуражки, полевые сумки, ручные фонарики, новые ремни лежали на пустых патронных ящиках.
– Капитана? – вполголоса воскликнул командир батальона и с выправкой строевого офицера встал, надевая френч, запахивая его на груди. – Капитана, сосед, ано? Так по-русски? Сосед!..
Он протянул руку Новикову и, сильно сжав его пальцы, дважды тряхнул, не отпуская их, потянув книзу, этим движением приглашая сесть к столу. Лицо чеха не было молодым, однако не казалось старым, – он выглядел человеком неопределенного возраста: морщины прорезали выбритые щеки, старили высокий лоб, но из-под рыжеватых бровей живо светились карие глаза. Он почти силой усадил Новикова на ящик, потом, садясь напротив Новикова, предлагая ему сигареты, заговорил по-прежнему негромко, – видимо, чтобы не разбудить спящих офицеров:
– Просим, сигареты! Я хотел… очень сказать… кто жив… из пушек?.. Вы имеете связь? Сигареты, просим…
– Спасибо, – ответил Новиков, закуривая сигарету. – Я бы хотел еще раз предупредить, что мы выходим на нейтральную полосу. К орудиям. Будем там около часа. Можно вашу карту?
– Да, да, очень просим, – пододвинул карту чех.
– Мы пойдем вот сюда. За ранеными. Вы знаете эту позицию. Что бы там ни случилось, прошу вас огня не открывать. И в течение этого часа не надо освещать минное поле ракетами.
– Разумитэ. Очень понимаю, – подтвердил чех, кивая. – Мы можем помочь… Много раненых вояку? Я дам вам чехов…
– Пока этого не надо, – сказал Новиков.
Говоря это, он увидел на карте Карпатский кряж, озеро, извилистую границу Чехословакии, за ней в долине, на черной нити шоссе Ривны – Касно, жирно обведенный красным карандашом город Марице, возле – кружочки других городов, где партизаны начали восстание, ожидая наступления с востока. Чех заметил его взгляд, разгладил изгибы карты, пальцем провел от ущелья по шоссе Ривны – Касно – Марице, сказал:
– Марипе!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45