Отсюда порыв агрессии и злобы способен вернуться встречной вспышкой такой же неуправляемой непримиримости; в свою очередь, готовность к уступке – встречной же готовностью к компромиссу. Поэтому общим охранительным принципом регулирования совместного бытия должно становиться – и становится – такое положение вещей, при котором даже готовность к немедленному нападению облекается в психологическое состояние острого приступа страха.
Иначе говоря, впервые сформулированное в Нагорной проповеди Христа: "Итак, во всем, как хотите, чтобы с вами поступали люди, так поступайте и вы с ними; ибо в этом закон и пророки" рождается отнюдь не на пустом месте.
4. ИСТОРИЯ ДУШИ
4.1. Объект эволюции
Итак, мы видим, что основания нравственности и начала творчества с самого начала оказываются неотделимыми друг от друга; именно их становление знаменует собой окончание долгого эволюционного пути, который венчается становлением нового биологического вида Homo Sapiens. Конечно, это еще не совсем творчество. Конечно, это еще совсем не тот нравственный закон, чудо которого великий Кант уподобил чуду звездного неба над нашей головой. Ведь даже гомеровские герои еще не знают его, единственная добродетель признаваемая ими, – это мужество, единственный порок – это трусость. Правда, над врагами уже не глумятся, но то, что мы читаем в сцене погребения Патрокла:
Бросил туда ж и двенадцать троянских юношей славных,
Медью убив их; жестокие в сердце дела замышлял он.
После, костер предоставивши огненной силе железной,
Громко Пелид возопил, именуя любезного друга:
"Радуйся, храбрый Патрокл, и в Аидовом радуйся доме!
Все для тебя совершаю я, что совершить обрекался:
Пленных двенадцать юношей, Трои сынов знаменитых,
Всех с тобою огонь истребит…"
все еще не вызывает никаких содроганий. Не знают этого закона и ветхозаветные персонажи, хотя уже в Ветхом завете во весь голос звучит тема сочувствия чужой боли. Все сказанное выше означает собой не более чем возможность того и другого, лишь развившуюся способность нового существа к реализации одного и восприятию повелений другого. Лишь только через тысячелетия можно будет с определенностью говорить об их действительном становлении. И вместе с тем это уже то оплодотворенное начало, из которого и предстоит развиться всему, что сегодня олицетворяет собой человеческую духовность.
С появлением именно этого начала возможности чисто эволюционного развития живой материи оказываются практически полностью исчерпанными.
Существует одна не всегда замечаемая нами проблема. Дело в том, что в сугубо биологическом аспекте кроманьонец, появление которого, как представляется на некритический взгляд, знаменует собой завершение антропогенетического процесса, – это уже вполне законченный человек. Но следует ли отсюда, что он и в самом деле наделен всеми атрибутами разумного (а самое главное – одушевленного) существа? Означает ли формирование биологических механизмов всего того, что обеспечивает человеческую духовность, действительное завершение антропогенеза и одновременное начало собственно человеческой истории? Или все же существует некий промежуточный период, в течение которого морфологически законченное существо, развиваясь уже не по эволюционным биологическим законам, вынужден накапливать критическую массу каких-то новых отличий, присущих совершенно другой форме организации и движения материи, и собственно человеком он может стать лишь по ее образовании.
Если поверить тому, что с завершением чисто морфологических преобразований наш предшественник становится ничем, кроме, конечно, полученного воспитания, не отличимым от нас, то получается, что все возможности социальной формы движения уже изначально, то есть задолго до ее фактического появления, заложены в свойствах биологических молекул и тех сложных конфигураций, в которые они объединяются. Такой взгляд на вещи существует, и рациональному опровержению не поддается (как, впрочем, не поддается и рациональному доказательству). Но можно взглянуть и по-другому, ибо нет (во всяком случае достаточных) оснований утверждать, что уже в древнекаменном веке еще только вчера порвавший со своим животным прошлым человек уже сегодня обретает вполне сформировавшуюся способность к абстрактному мышлению и осмысленной членораздельной речи. Между тем, в согласии с первым утверждением уже кроманьонец должен быть способен не только к ним, но и ко всему тому, на что способны мы, далекие его потомки. Иными словами, уже он должен быть в состоянии сыграть в турнире "Большого шлема" или Национальной хоккейной лиги, создать "Критику чистого разума", изваять мраморную "Нику", расшифровать Розеттские письмена и так далее, и так далее…
Человек древнекаменного века – и шахматы, дикарь – и высокая философия?! И все же теоретически это должно быть именно так, в противном случае говорить о становлении собственно человека все еще рано. Правда, если не существует никаких, как говорят философы, качественных материальных отличий между далеким пращуром и нами, то вся писаная история человечества оказывается не более чем (соразмерно ли?) величественным и грандиозным фоном количественной преформации того, что уже сложилось когда-то сорок тысячелетий тому назад.
Трудно утверждать что-либо определенное, слишком мало данных для вынесения вердикта в пользу того или иного утверждения. Но вопрос о том, что же в самом деле отличает современного человека от его едва только завершившего антропогенезис предшественника, остается в любом случае. Что дала нам череда истекших с тех времен тысячелетий? Неужто и в самом деле вся разница между нами может быть объяснена только накопленным знанием, практическим и чувственным опытом, другими словами, количеством прочитанных книг, умением пользоваться ватерклозетом и впадать в неуправляемое буйство при первых же звуках зажигательных популярных ритмов?
Обнаруженное выше позволяет утверждать, что единственным надежным критерием отличия является творчество. Поэтому, формулируя подобный вопрос, стоит все же уточнить: что же именно за все тысячелетия созданное человеком является символом самого человека? Накопленные знания, мощь применяемых им орудий? Едва ли: все эти вещи сами по себе не способны объяснить решительно ничего – ведь они характеризуют отнюдь не нас, конкретных живых людей, но все человеческое общество в целом. Нам же важно уяснить, чем отличаются индивиды, иначе говоря, каждый из нас, ибо изменения, накапливающиеся на протяжении десятков тысяч лет, должны прослеживаться не только на уровне целого рода, но и на уровне отдельно взятого индивида.
Вдумаемся. Понятие "человек" означает собой как отдельно взятую личность, так и весь человеческий род в целом, включая сюда не только тех обитателей далеких континентов, кто современен нам, но и всю череду уже гинувших в Лету поколений и всех тех, кому еще только предстоит последовать нам. Но сегодня, наверное, никому не придет в голову отождествить два эти значения. Ни один индивид, пусть это будет даже самый одаренный из всех ныне здравствующих людей, не в состоянии вместить в себя полную совокупность определений человеческого рода. В каком-то смысле род и индивид соотносятся друг с другом как две диаметрально противоположные величины – бесконечно малая и бесконечно большая.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46
Иначе говоря, впервые сформулированное в Нагорной проповеди Христа: "Итак, во всем, как хотите, чтобы с вами поступали люди, так поступайте и вы с ними; ибо в этом закон и пророки" рождается отнюдь не на пустом месте.
4. ИСТОРИЯ ДУШИ
4.1. Объект эволюции
Итак, мы видим, что основания нравственности и начала творчества с самого начала оказываются неотделимыми друг от друга; именно их становление знаменует собой окончание долгого эволюционного пути, который венчается становлением нового биологического вида Homo Sapiens. Конечно, это еще не совсем творчество. Конечно, это еще совсем не тот нравственный закон, чудо которого великий Кант уподобил чуду звездного неба над нашей головой. Ведь даже гомеровские герои еще не знают его, единственная добродетель признаваемая ими, – это мужество, единственный порок – это трусость. Правда, над врагами уже не глумятся, но то, что мы читаем в сцене погребения Патрокла:
Бросил туда ж и двенадцать троянских юношей славных,
Медью убив их; жестокие в сердце дела замышлял он.
После, костер предоставивши огненной силе железной,
Громко Пелид возопил, именуя любезного друга:
"Радуйся, храбрый Патрокл, и в Аидовом радуйся доме!
Все для тебя совершаю я, что совершить обрекался:
Пленных двенадцать юношей, Трои сынов знаменитых,
Всех с тобою огонь истребит…"
все еще не вызывает никаких содроганий. Не знают этого закона и ветхозаветные персонажи, хотя уже в Ветхом завете во весь голос звучит тема сочувствия чужой боли. Все сказанное выше означает собой не более чем возможность того и другого, лишь развившуюся способность нового существа к реализации одного и восприятию повелений другого. Лишь только через тысячелетия можно будет с определенностью говорить об их действительном становлении. И вместе с тем это уже то оплодотворенное начало, из которого и предстоит развиться всему, что сегодня олицетворяет собой человеческую духовность.
С появлением именно этого начала возможности чисто эволюционного развития живой материи оказываются практически полностью исчерпанными.
Существует одна не всегда замечаемая нами проблема. Дело в том, что в сугубо биологическом аспекте кроманьонец, появление которого, как представляется на некритический взгляд, знаменует собой завершение антропогенетического процесса, – это уже вполне законченный человек. Но следует ли отсюда, что он и в самом деле наделен всеми атрибутами разумного (а самое главное – одушевленного) существа? Означает ли формирование биологических механизмов всего того, что обеспечивает человеческую духовность, действительное завершение антропогенеза и одновременное начало собственно человеческой истории? Или все же существует некий промежуточный период, в течение которого морфологически законченное существо, развиваясь уже не по эволюционным биологическим законам, вынужден накапливать критическую массу каких-то новых отличий, присущих совершенно другой форме организации и движения материи, и собственно человеком он может стать лишь по ее образовании.
Если поверить тому, что с завершением чисто морфологических преобразований наш предшественник становится ничем, кроме, конечно, полученного воспитания, не отличимым от нас, то получается, что все возможности социальной формы движения уже изначально, то есть задолго до ее фактического появления, заложены в свойствах биологических молекул и тех сложных конфигураций, в которые они объединяются. Такой взгляд на вещи существует, и рациональному опровержению не поддается (как, впрочем, не поддается и рациональному доказательству). Но можно взглянуть и по-другому, ибо нет (во всяком случае достаточных) оснований утверждать, что уже в древнекаменном веке еще только вчера порвавший со своим животным прошлым человек уже сегодня обретает вполне сформировавшуюся способность к абстрактному мышлению и осмысленной членораздельной речи. Между тем, в согласии с первым утверждением уже кроманьонец должен быть способен не только к ним, но и ко всему тому, на что способны мы, далекие его потомки. Иными словами, уже он должен быть в состоянии сыграть в турнире "Большого шлема" или Национальной хоккейной лиги, создать "Критику чистого разума", изваять мраморную "Нику", расшифровать Розеттские письмена и так далее, и так далее…
Человек древнекаменного века – и шахматы, дикарь – и высокая философия?! И все же теоретически это должно быть именно так, в противном случае говорить о становлении собственно человека все еще рано. Правда, если не существует никаких, как говорят философы, качественных материальных отличий между далеким пращуром и нами, то вся писаная история человечества оказывается не более чем (соразмерно ли?) величественным и грандиозным фоном количественной преформации того, что уже сложилось когда-то сорок тысячелетий тому назад.
Трудно утверждать что-либо определенное, слишком мало данных для вынесения вердикта в пользу того или иного утверждения. Но вопрос о том, что же в самом деле отличает современного человека от его едва только завершившего антропогенезис предшественника, остается в любом случае. Что дала нам череда истекших с тех времен тысячелетий? Неужто и в самом деле вся разница между нами может быть объяснена только накопленным знанием, практическим и чувственным опытом, другими словами, количеством прочитанных книг, умением пользоваться ватерклозетом и впадать в неуправляемое буйство при первых же звуках зажигательных популярных ритмов?
Обнаруженное выше позволяет утверждать, что единственным надежным критерием отличия является творчество. Поэтому, формулируя подобный вопрос, стоит все же уточнить: что же именно за все тысячелетия созданное человеком является символом самого человека? Накопленные знания, мощь применяемых им орудий? Едва ли: все эти вещи сами по себе не способны объяснить решительно ничего – ведь они характеризуют отнюдь не нас, конкретных живых людей, но все человеческое общество в целом. Нам же важно уяснить, чем отличаются индивиды, иначе говоря, каждый из нас, ибо изменения, накапливающиеся на протяжении десятков тысяч лет, должны прослеживаться не только на уровне целого рода, но и на уровне отдельно взятого индивида.
Вдумаемся. Понятие "человек" означает собой как отдельно взятую личность, так и весь человеческий род в целом, включая сюда не только тех обитателей далеких континентов, кто современен нам, но и всю череду уже гинувших в Лету поколений и всех тех, кому еще только предстоит последовать нам. Но сегодня, наверное, никому не придет в голову отождествить два эти значения. Ни один индивид, пусть это будет даже самый одаренный из всех ныне здравствующих людей, не в состоянии вместить в себя полную совокупность определений человеческого рода. В каком-то смысле род и индивид соотносятся друг с другом как две диаметрально противоположные величины – бесконечно малая и бесконечно большая.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46