К сожалению, неполное.
Богомазов, Бенедиктов, Кукольник рассматривают листок.
Преображенцы выпивают.
Кукольник. Боже мой, боже мой, и это пишет русский! Преображенцы, не
подходите к этому листку! Богомазов. Ай-яй-яй... (Долгорукову.) Дозвольте мне списать. Люблю, грешник,
тайную литературу. Долгоруков. Пожалуйста. Богомазов (усаживаясь к столу). Только, князь, никому, тссс... (Пишет.) Кукольник. Ежели сия поэзия пользуется признанием современников, то,
послушайся, Владимир, не пиши на русском языке! Тебя не поймут! Уйди в
тот мир, где до сих пор звучат терцины божественного Аллигиери, протяни
руку великому Франческо! Его канцоны вдохновят тебя! Пиши
по-итальянски, Владимир! Салтыков. Агафон! В итальянском шкафу у нас есть место? Агафон. Есть, Сергей Васильевич. Салтыкова (выходя из гостиной). Все спорите, господа? (Скрывается, пройдя
столовую.) Богомазов. Браво, браво, Нестор Васильевич! Бенедиктов. Из чего ты так кипятишься, Нестор? Кукольник. Потому что душа моя не принимает несправедливости! У Пушкина было
дарование, это бесспорно. Неглубокое, поверхностное, но было дарование.
Но он растратил, разменял его! Он угасил свой малый светильник... он
стал бесплоден, как смоковница... И ничего не сочинит, кроме сих
позорных строк! Единственное, что он сохранил, это самонадеянность. И
какой надменный тон, какая резкость в суждениях! Мне жаль его. Богомазов. Браво, браво, трибун! Кукольник. Я пью здоровье первого поэта отечества Бенедиктова! Воронцова (на пороге библиотеки). Все, что вы говорили, неправда.
Пауза.
Ах, как жаль, что лишь немногим дано понимать превосходство перед собою
необыкновенных людей. Как чудесно в Пушкине соединяется гений и
просвещение... Но, увы, у него много завистников и врагов!.. И вы
простите меня, но мне кажется, я слышала, как именно черная зависть
говорила сейчас устами человека. И, право, Бенедиктов очень плохой
поэт. Он пуст и неестественен... Кукольник. Позвольте, графиня!..
Долгоруков хихикает от счастья, завалившись за спину
Богомазова. Салтыкова возвращается в библиотеку.
Салтыкова. Ах, Александра Кирилловна... Позвольте мне представить вам
литераторов Нестора Васильевича Кукольника и Владимира Григорьевича
Бенедиктова.
Долгоруков от счастья давится.
Преображенцы тихо отступают в столовую и, обменявшись
многозначительным взором, исчезают из нее.
Воронцова. Ах, боже мой... Простите меня великодушно, я увлеклась...
простите, милая Александра Сергеевна, я убегаю, я убегаю... (Скрывается
в гостиной.)
Салтыкова идет за ней.
Бенедиктов с искаженным лицом выходит в столовую.
Кукольник идет за ним.
Бенедиктов. Зачем ты повез меня на этот завтрак? Я сидел тихо дома... а все
ты... и вечно ты... Кукольник. Неужели ты можешь серьезно относиться к бредням светской женщины? Салтыков (в библиотеке). Агафон! Снимай обоих, и Пушкина и Бенедиктова, в ту
комнату, в шкаф "зет"...
Занавес
ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ
Ночь. Дворец Воронцовой. Великая роскошь. Зимний сад.
Фонтан. В зелени - огни, меж сетками порхают
встревоженные птицы. В глубине колоннада, за ней
пустынная гостиная. Издалека доносится стон оркестра,
шорох толпы. У колоннады, неподвижен, негр в тюрбане. В
самой чаще, укрывшись от взоров света, сидит на
диванчике Долгоруков в бальном наряде. Перед
Долгоруковым шампанское. Долгоруков подслушивает
разговоры в зимнем саду.
Недалеко от колоннады сидит Пушкина, а рядом с ней
Николай I.
Николай I. Какая печаль терзает меня, когда я слышу плеск фонтана и шуршание
пернатых в этой чаще! Пушкина. Но отчего же? Николай I. Сия искусственная природа напоминает мне подлинную, и тихое
журчание ключей, и тень дубрав... Если бы можно было сбросить с себя
этот тяжкий наряд и уйти в уединение лесов, в мирные долины! Лишь там,
наедине с землею, может отдохнуть измученное сердце... Пушкина. Вы утомлены. Николай I. Никто не знает и никогда не поймет, какое тяжкое бремя я обречен
нести... Пушкина. Не огорчайте нас всех такими печальными словами. Николай I. Вы искренни? О да. Разве могут такие ясные глаза лгать? Ваши
слова я ценю, вы одна нашли их для меня. Я хочу верить, что вы добрая
женщина... Но одно всегда страшит меня, стоит мне взглянуть на вас... Пушкина. Что же это? Николай I. Ваша красота. О, как она опасна! Берегите себя, берегите! Это
дружеский совет, поверьте мне. Пушкина. Ваше участие для меня большая честь. Николай I. О, верьте мне, я говорю с открытым сердцем, с чистой душой. Я
часто думаю о вас. Пушкина. Стою ли я этой чести? Николай I. Сегодня я проезжал мимо вашего дома, но шторы у вас были закрыты. Пушкина. Я не люблю дневного света, зимний сумрак успокаивает меня. Николай I. Я понимаю вас. Я не знаю почему, но каждый раз, как я выезжаю,
какая-то неведомая сила влечет меня к вашему дому, и я невольно
поворачиваю голову и жду, что хоть на мгновенье мелькнет в окне лицо... Пушкина. Не говорите так. Николай I. Почему? Пушкина. Это волнует меня.
Из гостиной выходит камер-юнкер, подходит к Николаю I.
Камер-юнкер. Ваше императорское величество, ее императорское величество
приказала мне доложить, что она отбывает с великой княжной Марией через
десять минут.
Пушкина встает, приседает, выходит в гостиную,
скрывается.
Николай I. Говорить надлежит: с ее императорским высочеством великой княжной
Марией Николаевной. И кроме того, когда я разговариваю, меня нельзя
перебивать. Болван! Доложи ее величеству, что я буду через десять
минут, и попроси ко мне Жуковского.
Камер-юнкер выходит.
Николай I некоторое время один. Смотрит вдаль тяжелым
взором. Жуковский, при звезде и ленте, входит, кланяясь.
Жуковский. Вашему императорскому величеству угодно было меня видеть. Николай I. Василий Андреевич, скажи, я плохо вижу отсюда, кто этот черный,
стоит у колонны?
Жуковский всматривается. Подавлен.
Может быть, ты сумеешь объяснить ему, что это неприлично?
Жуковский вздыхает.
В чем он? Он, по-видимому, не понимает всей бессмысленности своего
поведения. Может быть, он собирался вместе с другими либералистами в
Convention nationale [Национальный конвент (фр.)] и по ошибке попал на
бал? Или он полагает, что окажет мне слишком великую честь, ежели
наденет мундир, присвоенный ему? Так ты скажи ему, что я силой никого
на службе не держу. Ты что молчишь, Василий Андреевич? Жуковский. Ваше императорское величество, не гневайтесь на него и не
карайте. Николай I. Нехорошо, Василий Андреевич, не первый день знаем друг друга.
Тебе известно, что я никого и никогда не караю. Карает закон. Жуковский. Я приемлю на себя смелость сказать - ложная система воспитания...
то общество, в котором он провел юность... Николай I. Общество! Уж не знаю, общество ли на него повлияло, или он - на
общество. Достаточно вспомнить стихи, которыми он радовал наших друзей
четырнадцатого декабря. Жуковский. Ваше величество, это было так давно! Николай I. Он ничего не изменился. Жуковский. Ваше величество, он стал вашим восторженным почитателем... Николай I. Любезный Василий Андреевич, я знаю твою доброту. Ты веришь этому,
а я нет. Жуковский. Ваше величество, будьте снисходительны к поэту, который призван
составить славу отечества... Николай I. Ну нет, Василий Андреевич, такими стихами славы отечества не
составишь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15
Богомазов, Бенедиктов, Кукольник рассматривают листок.
Преображенцы выпивают.
Кукольник. Боже мой, боже мой, и это пишет русский! Преображенцы, не
подходите к этому листку! Богомазов. Ай-яй-яй... (Долгорукову.) Дозвольте мне списать. Люблю, грешник,
тайную литературу. Долгоруков. Пожалуйста. Богомазов (усаживаясь к столу). Только, князь, никому, тссс... (Пишет.) Кукольник. Ежели сия поэзия пользуется признанием современников, то,
послушайся, Владимир, не пиши на русском языке! Тебя не поймут! Уйди в
тот мир, где до сих пор звучат терцины божественного Аллигиери, протяни
руку великому Франческо! Его канцоны вдохновят тебя! Пиши
по-итальянски, Владимир! Салтыков. Агафон! В итальянском шкафу у нас есть место? Агафон. Есть, Сергей Васильевич. Салтыкова (выходя из гостиной). Все спорите, господа? (Скрывается, пройдя
столовую.) Богомазов. Браво, браво, Нестор Васильевич! Бенедиктов. Из чего ты так кипятишься, Нестор? Кукольник. Потому что душа моя не принимает несправедливости! У Пушкина было
дарование, это бесспорно. Неглубокое, поверхностное, но было дарование.
Но он растратил, разменял его! Он угасил свой малый светильник... он
стал бесплоден, как смоковница... И ничего не сочинит, кроме сих
позорных строк! Единственное, что он сохранил, это самонадеянность. И
какой надменный тон, какая резкость в суждениях! Мне жаль его. Богомазов. Браво, браво, трибун! Кукольник. Я пью здоровье первого поэта отечества Бенедиктова! Воронцова (на пороге библиотеки). Все, что вы говорили, неправда.
Пауза.
Ах, как жаль, что лишь немногим дано понимать превосходство перед собою
необыкновенных людей. Как чудесно в Пушкине соединяется гений и
просвещение... Но, увы, у него много завистников и врагов!.. И вы
простите меня, но мне кажется, я слышала, как именно черная зависть
говорила сейчас устами человека. И, право, Бенедиктов очень плохой
поэт. Он пуст и неестественен... Кукольник. Позвольте, графиня!..
Долгоруков хихикает от счастья, завалившись за спину
Богомазова. Салтыкова возвращается в библиотеку.
Салтыкова. Ах, Александра Кирилловна... Позвольте мне представить вам
литераторов Нестора Васильевича Кукольника и Владимира Григорьевича
Бенедиктова.
Долгоруков от счастья давится.
Преображенцы тихо отступают в столовую и, обменявшись
многозначительным взором, исчезают из нее.
Воронцова. Ах, боже мой... Простите меня великодушно, я увлеклась...
простите, милая Александра Сергеевна, я убегаю, я убегаю... (Скрывается
в гостиной.)
Салтыкова идет за ней.
Бенедиктов с искаженным лицом выходит в столовую.
Кукольник идет за ним.
Бенедиктов. Зачем ты повез меня на этот завтрак? Я сидел тихо дома... а все
ты... и вечно ты... Кукольник. Неужели ты можешь серьезно относиться к бредням светской женщины? Салтыков (в библиотеке). Агафон! Снимай обоих, и Пушкина и Бенедиктова, в ту
комнату, в шкаф "зет"...
Занавес
ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ
Ночь. Дворец Воронцовой. Великая роскошь. Зимний сад.
Фонтан. В зелени - огни, меж сетками порхают
встревоженные птицы. В глубине колоннада, за ней
пустынная гостиная. Издалека доносится стон оркестра,
шорох толпы. У колоннады, неподвижен, негр в тюрбане. В
самой чаще, укрывшись от взоров света, сидит на
диванчике Долгоруков в бальном наряде. Перед
Долгоруковым шампанское. Долгоруков подслушивает
разговоры в зимнем саду.
Недалеко от колоннады сидит Пушкина, а рядом с ней
Николай I.
Николай I. Какая печаль терзает меня, когда я слышу плеск фонтана и шуршание
пернатых в этой чаще! Пушкина. Но отчего же? Николай I. Сия искусственная природа напоминает мне подлинную, и тихое
журчание ключей, и тень дубрав... Если бы можно было сбросить с себя
этот тяжкий наряд и уйти в уединение лесов, в мирные долины! Лишь там,
наедине с землею, может отдохнуть измученное сердце... Пушкина. Вы утомлены. Николай I. Никто не знает и никогда не поймет, какое тяжкое бремя я обречен
нести... Пушкина. Не огорчайте нас всех такими печальными словами. Николай I. Вы искренни? О да. Разве могут такие ясные глаза лгать? Ваши
слова я ценю, вы одна нашли их для меня. Я хочу верить, что вы добрая
женщина... Но одно всегда страшит меня, стоит мне взглянуть на вас... Пушкина. Что же это? Николай I. Ваша красота. О, как она опасна! Берегите себя, берегите! Это
дружеский совет, поверьте мне. Пушкина. Ваше участие для меня большая честь. Николай I. О, верьте мне, я говорю с открытым сердцем, с чистой душой. Я
часто думаю о вас. Пушкина. Стою ли я этой чести? Николай I. Сегодня я проезжал мимо вашего дома, но шторы у вас были закрыты. Пушкина. Я не люблю дневного света, зимний сумрак успокаивает меня. Николай I. Я понимаю вас. Я не знаю почему, но каждый раз, как я выезжаю,
какая-то неведомая сила влечет меня к вашему дому, и я невольно
поворачиваю голову и жду, что хоть на мгновенье мелькнет в окне лицо... Пушкина. Не говорите так. Николай I. Почему? Пушкина. Это волнует меня.
Из гостиной выходит камер-юнкер, подходит к Николаю I.
Камер-юнкер. Ваше императорское величество, ее императорское величество
приказала мне доложить, что она отбывает с великой княжной Марией через
десять минут.
Пушкина встает, приседает, выходит в гостиную,
скрывается.
Николай I. Говорить надлежит: с ее императорским высочеством великой княжной
Марией Николаевной. И кроме того, когда я разговариваю, меня нельзя
перебивать. Болван! Доложи ее величеству, что я буду через десять
минут, и попроси ко мне Жуковского.
Камер-юнкер выходит.
Николай I некоторое время один. Смотрит вдаль тяжелым
взором. Жуковский, при звезде и ленте, входит, кланяясь.
Жуковский. Вашему императорскому величеству угодно было меня видеть. Николай I. Василий Андреевич, скажи, я плохо вижу отсюда, кто этот черный,
стоит у колонны?
Жуковский всматривается. Подавлен.
Может быть, ты сумеешь объяснить ему, что это неприлично?
Жуковский вздыхает.
В чем он? Он, по-видимому, не понимает всей бессмысленности своего
поведения. Может быть, он собирался вместе с другими либералистами в
Convention nationale [Национальный конвент (фр.)] и по ошибке попал на
бал? Или он полагает, что окажет мне слишком великую честь, ежели
наденет мундир, присвоенный ему? Так ты скажи ему, что я силой никого
на службе не держу. Ты что молчишь, Василий Андреевич? Жуковский. Ваше императорское величество, не гневайтесь на него и не
карайте. Николай I. Нехорошо, Василий Андреевич, не первый день знаем друг друга.
Тебе известно, что я никого и никогда не караю. Карает закон. Жуковский. Я приемлю на себя смелость сказать - ложная система воспитания...
то общество, в котором он провел юность... Николай I. Общество! Уж не знаю, общество ли на него повлияло, или он - на
общество. Достаточно вспомнить стихи, которыми он радовал наших друзей
четырнадцатого декабря. Жуковский. Ваше величество, это было так давно! Николай I. Он ничего не изменился. Жуковский. Ваше величество, он стал вашим восторженным почитателем... Николай I. Любезный Василий Андреевич, я знаю твою доброту. Ты веришь этому,
а я нет. Жуковский. Ваше величество, будьте снисходительны к поэту, который призван
составить славу отечества... Николай I. Ну нет, Василий Андреевич, такими стихами славы отечества не
составишь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15