- Мне еще надо вам словечко по секрету сказать.
- Ну вот дорогой и скажешь, - сказал сдержанно, но еще строже Митя. Едем.
Но староста хлопнул ладонью по столу и с пьяной загадочностью повторил:
- А я вам говорю, что дорогой этого нельзя говорить! Выйдьте ко мне на минутку...
И, тяжко поднявшись с места, распахнул дверь в сенцы.
Митя вышел за ним.
- Ну, в чем дело?
- Молчите! - таинственно прошептал староста, притворяя за Митей дверь и шатаясь.
- Об чем молчать?
- Молчите!
- Я тебя не понимаю.
- Молчите! Наша будет! Верное слово!
Митя оттолкнул его, вышел из сенец и остановился на пороге, не зная, что делать: подождать еще немного или уехать одному, а не то просто уйти пешком?
В десяти шагах от него стоял густой зеленый лес, уже в вечерней тени и оттого еще более свежий, чистый и прекрасный. Чистое, погожее солнце заходило за его вершины, сквозь них лучисто сыпалось его червонное золото. И вдруг гулко раздался и прокатился в глубине леса, где-то, как показалось, далеко на той стороне, за оврагами, женский певучий голос, и так призывно, так очаровательно, как звучит он только в лесу, по летней вечерней заре.
- Ау! - протяжно крикнул этот голос, видимо, забавляясь лесными откликами. - Ау!
Митя соскочил с порога и побежал по цветам и травам в лес. Лес опускался в каменистый овраг. В овраге стояла и ела баранчики Аленка. Митя надбежал над обрыв и остановился. Она снизу глядела на него удивленными глазами.
- Что ты тут делаешь? - спросил Митя негромко.
- Маруську нашу с коровой ищу. А что? - ответила она тоже негромко.
- Что ж, придешь, что ли?
- Что ж мне даром ходить? - сказала она.
- Кто ж тебе сказал, что даром? - спросил Митя уже почти шепотом. - Об этом не беспокойся.
- А когда? - спросила Аленка.
- Да завтра... Ты когда можешь?
Аленка подумала.
- Я завтра пойду к матери овцу стричь, - сказала она, помолчав, осторожно оглядывая лес на бугре за Митей. - Вечером, как стемнеет, и приду. А куда? На гумно нельзя, зайдет кто-нибудь... Хочете, в салаш в лощине у вас в саду? Только вы смотрите, не обманите, - даром я не согласна... Это вам не Москва, - сказала она, засмеявшимися глазами глядя на него снизу, - там, говорят, бабы сами плотят...
XXV
Возвращались безобразно.
Трифон не остался в долгу, поставил и с своей стороны бутылку, и староста так напился, что не сразу сел на дрожки, сперва упал на них, а испуганный жеребчик рванулся и чуть не ускакал один. Но Митя молчал, смотрел на старосту бесчувственно, ждал, пока он усядется, терпеливо. Староста опять гнал с нелепой яростью. Митя молчал, крепко держался, смотрел на вечернее небо, на поля, быстро дрожавшие и прыгавшие перед ним. Над полями к закату допевали свои кроткие песни жаворонки, на востоке, уже посиневшем к ночи, вспыхивали те дальние, мирные зарницы, которые ничего не обещают, кроме хорошей погоды. Митя понимал всю эту вечернюю прелесть, но теперь она была совсем чужой ему. В мыслях, в душе стояло одно: завтра вечером!
Дома его ожидало известие, что получено письмо, подтверждающее, что Аня и Костя будут завтра, с вечерним поездом. Он ужаснулся, - приедут, побегут вечером в сад, могут побежать к шалашу, в лощину... Но тотчас же вспомнил, что со станции их привезут не раньше десятого часа, потом будут кормить, поить чаем...
- Ты поедешь встречать? - спросила Ольга Петровна.
Он почувствовал, что бледнеет.
- Нет, не думаю... Мне что-то не хочется... Да и сесть негде...
- Ну, положим, ты бы мог верхом поехать...
- Да нет, не знаю... Собственно, зачем? Сейчас, по крайней мере, не хочется...
Ольга Петровна пристально посмотрела на него.
- Ты здоров?
- Совершенно, - сказал Митя почти грубо. - Я только спать очень хочу...
И тотчас же ушел к себе, лег в темноте на диван и заснул, не раздеваясь.
Ночью он услыхал отдаленную, медлительную музыку и увидал себя висящим над огромной, слабо освещенной пропастью. Она все светлела и светлела, становилась все бездоннее, все золотистей, все ярче, все многолюднее, и уже совсем отчетливо, с несказанной грустью и нежностью, зазвучало и запело в ней: "Жил, был в Фуле добрый король..." Он затрепетал от умиления, повернулся на другой бок и опять заснул.
XXVI
День казался бесконечным.
Митя как деревянный выходил к чаю, к обеду, потом опять шел к себе и опять ложился, брал с письменного стола уже давно валявшийся на нем том Писемского, читал, не понимая ни слова, подолгу смотрел в потолок, слушал ровный, летний, атласный шум солнечного сада за окном... Раз он встал и пошел в библиотеку, чтобы переменить книгу. Но эта прелестная своей стариной, своим спокойствием, видом из одного окна на заветный клен, а из других на светлое западное небо комната так остро напомнила ему те весенние (теперь уж бесконечно далекие) дни, когда он сидел в ней, читая стихи в старых журналах, и показалась такой Катиной, что он повернулся и быстро пошел назад. "К черту! - подумал он с раздражением. - К черту весь этот поэтический трагизм любви!"
Он с возмущением вспомнил свое намерение застрелиться, если не будет письма от Кати, и опять лег и опять взялся за Писемского. Но по-прежнему он ничего не понимал, читая, а порою, глядя в книгу и думая об Аленке, весь начинал дрожать от все растущей дрожи в животе. И чем ближе подходил вечер, тем все чаще охватывала, била дрожь. Голоса и шаги по дому, голоса на дворе, - уже запрягали тарантас на станцию, - все раздавалось так, как во время болезни, когда лежишь один, а вокруг течет обычная, будничная жизнь, равнодушная к тебе и потому чуждая, даже враждебная. Наконец где-то крикнула Параша: "Барыня, лошади готовы!" - послышалось сухое бормотание бубенчиков, потом топот копыт, шорох подкатывающего к крыльцу тарантаса... "Ах, да когда же все это кончится!" - пробормотал Митя вне себя от нетерпения, не двигаясь, но жадно слушая голос Ольги Петровны, отдававшей в лакейской последние приказания. Вдруг бубенчики забормотали и, бормоча все слитнее под звуки покатившегося под гору экипажа, стали глохнуть...
Быстро встав с места, Митя вышел в зал. В зале было пусто и светло от ясного желтоватого заката. Во всем доме было пусто и как-то странно, страшно пусто! Со странным, как бы прощальным чувством Митя взглянул в пролет растворенных молчаливых комнат - в гостиную, в диванную, в библиотеку, в окно которой по-вечернему синел южный небосклон, зеленела живописная вершина клена и розовой точкой стоял над ней Антарес... Потом заглянул в лакейскую, нет ли там Параши. Убедившись, что и там пусто, он схватил с вешалки картуз, пробежал назад, в свою комнату, и выскочил в окно, далеко выкинув на цветник свои длинные ноги. На цветнике он на мгновение замер, потом, согнувшись, перебежал в сад и тотчас же вильнул в глухую боковую аллею, густо заросшую кустами акации и сирени.
XXVII
Росы не было, не могли быть поэтому особенно слышны запахи вечернего сада. Но Мите, при всей бессознательности всех его действий в этот вечер, все же показалось, что он еще никогда в жизни, - за исключением, может быть, раннего детства, - не встречал такой силы и такого разнообразия запахов, как теперь. Все пахло - кусты акации, листья сирени, листья смородины, лопухи, чернобыльник, цветы, трава, земля...
Быстро сделав несколько шагов с жуткой мыслью: "А вдруг она обманет, не придет?" - теперь казалось, что вся жизнь зависит от того, придет или не придет Аленка, - уловив среди запахов растительности еще и запах вечернего дыма откуда-то с деревни, Митя еще раз остановился, обернулся на мгновение:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15
- Ну вот дорогой и скажешь, - сказал сдержанно, но еще строже Митя. Едем.
Но староста хлопнул ладонью по столу и с пьяной загадочностью повторил:
- А я вам говорю, что дорогой этого нельзя говорить! Выйдьте ко мне на минутку...
И, тяжко поднявшись с места, распахнул дверь в сенцы.
Митя вышел за ним.
- Ну, в чем дело?
- Молчите! - таинственно прошептал староста, притворяя за Митей дверь и шатаясь.
- Об чем молчать?
- Молчите!
- Я тебя не понимаю.
- Молчите! Наша будет! Верное слово!
Митя оттолкнул его, вышел из сенец и остановился на пороге, не зная, что делать: подождать еще немного или уехать одному, а не то просто уйти пешком?
В десяти шагах от него стоял густой зеленый лес, уже в вечерней тени и оттого еще более свежий, чистый и прекрасный. Чистое, погожее солнце заходило за его вершины, сквозь них лучисто сыпалось его червонное золото. И вдруг гулко раздался и прокатился в глубине леса, где-то, как показалось, далеко на той стороне, за оврагами, женский певучий голос, и так призывно, так очаровательно, как звучит он только в лесу, по летней вечерней заре.
- Ау! - протяжно крикнул этот голос, видимо, забавляясь лесными откликами. - Ау!
Митя соскочил с порога и побежал по цветам и травам в лес. Лес опускался в каменистый овраг. В овраге стояла и ела баранчики Аленка. Митя надбежал над обрыв и остановился. Она снизу глядела на него удивленными глазами.
- Что ты тут делаешь? - спросил Митя негромко.
- Маруську нашу с коровой ищу. А что? - ответила она тоже негромко.
- Что ж, придешь, что ли?
- Что ж мне даром ходить? - сказала она.
- Кто ж тебе сказал, что даром? - спросил Митя уже почти шепотом. - Об этом не беспокойся.
- А когда? - спросила Аленка.
- Да завтра... Ты когда можешь?
Аленка подумала.
- Я завтра пойду к матери овцу стричь, - сказала она, помолчав, осторожно оглядывая лес на бугре за Митей. - Вечером, как стемнеет, и приду. А куда? На гумно нельзя, зайдет кто-нибудь... Хочете, в салаш в лощине у вас в саду? Только вы смотрите, не обманите, - даром я не согласна... Это вам не Москва, - сказала она, засмеявшимися глазами глядя на него снизу, - там, говорят, бабы сами плотят...
XXV
Возвращались безобразно.
Трифон не остался в долгу, поставил и с своей стороны бутылку, и староста так напился, что не сразу сел на дрожки, сперва упал на них, а испуганный жеребчик рванулся и чуть не ускакал один. Но Митя молчал, смотрел на старосту бесчувственно, ждал, пока он усядется, терпеливо. Староста опять гнал с нелепой яростью. Митя молчал, крепко держался, смотрел на вечернее небо, на поля, быстро дрожавшие и прыгавшие перед ним. Над полями к закату допевали свои кроткие песни жаворонки, на востоке, уже посиневшем к ночи, вспыхивали те дальние, мирные зарницы, которые ничего не обещают, кроме хорошей погоды. Митя понимал всю эту вечернюю прелесть, но теперь она была совсем чужой ему. В мыслях, в душе стояло одно: завтра вечером!
Дома его ожидало известие, что получено письмо, подтверждающее, что Аня и Костя будут завтра, с вечерним поездом. Он ужаснулся, - приедут, побегут вечером в сад, могут побежать к шалашу, в лощину... Но тотчас же вспомнил, что со станции их привезут не раньше десятого часа, потом будут кормить, поить чаем...
- Ты поедешь встречать? - спросила Ольга Петровна.
Он почувствовал, что бледнеет.
- Нет, не думаю... Мне что-то не хочется... Да и сесть негде...
- Ну, положим, ты бы мог верхом поехать...
- Да нет, не знаю... Собственно, зачем? Сейчас, по крайней мере, не хочется...
Ольга Петровна пристально посмотрела на него.
- Ты здоров?
- Совершенно, - сказал Митя почти грубо. - Я только спать очень хочу...
И тотчас же ушел к себе, лег в темноте на диван и заснул, не раздеваясь.
Ночью он услыхал отдаленную, медлительную музыку и увидал себя висящим над огромной, слабо освещенной пропастью. Она все светлела и светлела, становилась все бездоннее, все золотистей, все ярче, все многолюднее, и уже совсем отчетливо, с несказанной грустью и нежностью, зазвучало и запело в ней: "Жил, был в Фуле добрый король..." Он затрепетал от умиления, повернулся на другой бок и опять заснул.
XXVI
День казался бесконечным.
Митя как деревянный выходил к чаю, к обеду, потом опять шел к себе и опять ложился, брал с письменного стола уже давно валявшийся на нем том Писемского, читал, не понимая ни слова, подолгу смотрел в потолок, слушал ровный, летний, атласный шум солнечного сада за окном... Раз он встал и пошел в библиотеку, чтобы переменить книгу. Но эта прелестная своей стариной, своим спокойствием, видом из одного окна на заветный клен, а из других на светлое западное небо комната так остро напомнила ему те весенние (теперь уж бесконечно далекие) дни, когда он сидел в ней, читая стихи в старых журналах, и показалась такой Катиной, что он повернулся и быстро пошел назад. "К черту! - подумал он с раздражением. - К черту весь этот поэтический трагизм любви!"
Он с возмущением вспомнил свое намерение застрелиться, если не будет письма от Кати, и опять лег и опять взялся за Писемского. Но по-прежнему он ничего не понимал, читая, а порою, глядя в книгу и думая об Аленке, весь начинал дрожать от все растущей дрожи в животе. И чем ближе подходил вечер, тем все чаще охватывала, била дрожь. Голоса и шаги по дому, голоса на дворе, - уже запрягали тарантас на станцию, - все раздавалось так, как во время болезни, когда лежишь один, а вокруг течет обычная, будничная жизнь, равнодушная к тебе и потому чуждая, даже враждебная. Наконец где-то крикнула Параша: "Барыня, лошади готовы!" - послышалось сухое бормотание бубенчиков, потом топот копыт, шорох подкатывающего к крыльцу тарантаса... "Ах, да когда же все это кончится!" - пробормотал Митя вне себя от нетерпения, не двигаясь, но жадно слушая голос Ольги Петровны, отдававшей в лакейской последние приказания. Вдруг бубенчики забормотали и, бормоча все слитнее под звуки покатившегося под гору экипажа, стали глохнуть...
Быстро встав с места, Митя вышел в зал. В зале было пусто и светло от ясного желтоватого заката. Во всем доме было пусто и как-то странно, страшно пусто! Со странным, как бы прощальным чувством Митя взглянул в пролет растворенных молчаливых комнат - в гостиную, в диванную, в библиотеку, в окно которой по-вечернему синел южный небосклон, зеленела живописная вершина клена и розовой точкой стоял над ней Антарес... Потом заглянул в лакейскую, нет ли там Параши. Убедившись, что и там пусто, он схватил с вешалки картуз, пробежал назад, в свою комнату, и выскочил в окно, далеко выкинув на цветник свои длинные ноги. На цветнике он на мгновение замер, потом, согнувшись, перебежал в сад и тотчас же вильнул в глухую боковую аллею, густо заросшую кустами акации и сирени.
XXVII
Росы не было, не могли быть поэтому особенно слышны запахи вечернего сада. Но Мите, при всей бессознательности всех его действий в этот вечер, все же показалось, что он еще никогда в жизни, - за исключением, может быть, раннего детства, - не встречал такой силы и такого разнообразия запахов, как теперь. Все пахло - кусты акации, листья сирени, листья смородины, лопухи, чернобыльник, цветы, трава, земля...
Быстро сделав несколько шагов с жуткой мыслью: "А вдруг она обманет, не придет?" - теперь казалось, что вся жизнь зависит от того, придет или не придет Аленка, - уловив среди запахов растительности еще и запах вечернего дыма откуда-то с деревни, Митя еще раз остановился, обернулся на мгновение:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15