– Георгий, товарищ Крупицын, твой брат, очень уважаемый человек, – продолжал Курбан. – Мы с ним имеем большое знакомство. Потому что знаешь, как написано в наших книгах: «Мудрый с мудрым воздухом дышит одним. Дуралей влеком к дуралеям всегда». – Курбан выразительно поглядел в сторону двух смешливых кавалеристов и степенно продолжал: – «День и ночь мы к любимым думы стремим… – Он посмотрел на Амеда и на меня и, сделав такое сладкое лицо, что я чуть не фыркнула, продолжал: – Вспоминаем, вздыхаем, томимся всегда…»
– Это наш великий Махтум-Кули так писал, – пояснил мне тихонько Амед.
– Верно сказал Амед, – подтвердил Курбан. – Молодой, а много знает. А еще знаешь, как Махтум-Кули сказал? «Сотни трусов дороже один смельчак: он защитит народ и отчий очаг…»
И долго еще пояснял мне Курбан, что пошли защищать Москву самые лучшие туркменские джигиты. И чодоры с восточного побережья Каспия, и иомуды с реки Гургена, и сарыки с Мургаба, и гоклены с Артека, и теке из Мервского оазиса, и древнейшие племена силоры, и ерсари…
А потом мне показывали коней. И лучший среди лучших был, конечно, Дюльдяль. Он был и вправду хорош – красавец! Широкая, массивная грудь, мускулистые ноги, а голова квадратная во лбу, с чуточку вогнутой переносицей. Он осторожно перебирал ногами и отставлял высоко поставленный хвост, серебристый, густой, как целый ворох ковыля. Весь он был словно точеный, продолговатый, легкий. Глаза у него были горячие и умные; под гладкой, темным золотом отливающей шерстью бегали живчики мускулов; все в нем так и ходило ходуном, все пружинило и играло, являя собой веселую силу и благородную стать.
– О Дюльдяль! – ласково говорил Амед, похлопывая Дюльдяля по длинной шее. (И конь, кося на меня крупный и яркий глаз, делал вид, что кусает Амеда, осторожно сжимая длинными зубами, видными из-под приподнятой подвижной губы, руку хозяина.) – О Дюльдяль, что такое? Зачем такие шутки?.. Смотри сюда, Сима, смотри, какие ноги! Сто верст в день может пройти. Целую неделю так может, каждый день. Самая лучшая порода. Слышала, были наджеди – арабские лошади, лучше нет! Наши туркменские кони от них… Ой, Дюльдяль, я тебя… – Он бережно оглаживал шелковистую гнедую, с золотым отливом шерсть, а конь следил за хозяином веселым и понятливым глазом. – Знаешь, Сима, откуда так зовут «Дюльдяль»? Был такой богатырь Кероглы, сын Могилы. Конь у него был – Кыр-Ат, от Дюльдяля. А когда у меня стал этот конь, я назвал его Дюльдяль.
– Любит он тебя? – сказала я Амеду.
– Любит! – И Амед засиял от удовольствия. – Верный конь! А я ему верный хозяин. Друг друга любим… У, Дюльдяль, иэ-ге!..
И долго он еще осыпал Дюльдяля смешными, милыми, ласкательными именами. И говорил ему что-то – то по-русски, то по-туркменски, а конь терся своей длинной точеной головой о загорелую щеку Амеда. В конце концов мне даже наскучили эти нежности.
– Может быть, ты и со мной теперь поговоришь? – сказала я.
– Конечно, какой вопрос!.. – встрепенулся Амед. – Очень много, Сима, будем говорить. Надо то спросить, надо это. Сейчас, только одна минута, извиняюсь, – немножко Дюльдялю кушать дам.
И он пролез под перегородкой, отделявшей половину вагона, где стояли кони. Пока он там гремел ведром, возился и за что-то бранил Дюльдяля, со мной разговорился русский конник. Оказалось, что его звали Семеном Табашниковым. И он раньше был пограничником в Кушке, а потом работал в совхозе, где Амед был комсоргом. Он был такой загорелый, и в то же время белесый, что напоминал негатив фотографии. Лицо у него было совершенно черное, а глаза очень светлые, совсем голубые, и волосы выгорели добела. Выяснилось, что Амед, пока я бегала за вещами, успел уже все рассказать про меня.
– Это вы участвовали в кино «Мужик сердитый»? Амед давеча сказал, – любопытствовал Табашников. – Очень замечательная картина. Сильно вы свою роль исполняли. Я три раза ходил. Как вы там с Наполеоном-то… Эх, комедия! А сколько платят, если съемку делают?
– Ты что, Табашников, в артисты захотел? – спросили с верхней нары.
– А что? Свободное дело, – отвечал Табашников. – Меня уже один раз в кино сымали. Только даром. Когда в Кушке служил, там сымали из жизни пограничников. Только так я картины и не видал.
– Не получилось: лента от твоей рожи лопнула, – подтрунивали сверху.
А Курбан почтительно осведомлялся, кто мои уважаемые родители и здоровы ли они.
Потом все занялись уборкой лошадей, задали им корма на ночь. На улице быстро стемнело – ведь была уже осень, октябрь. Задвинули тяжелую вагонную дверь на роликах. Стала и я устраиваться на ночь в своем уголке. У меня там было очень уютно, за занавеской из попоны и двух плащ-палаток, которые отгораживали меня от остального пространства нар. По другую сторону этой завесы расположился Амед.
Поезд остановился на какой-то станции, и кто-то шел вдоль вагонов, стучал и строгим голосом спрашивал что-то по-туркменски и по-русски у каждого вагона. Постучал он и в наш.
– Табашников дневалит. Я! – отвечал мой новый знакомый.
Он сидел на седле, положенном на пол у двери вагона. Остальные скоро все заснули. Вагон мягко покачивался, успокаивающе перестукивались под полом колеса; сонно пофыркивали, громко хрумтели сеном, иногда переступали копытами, почесывались о перекладину кони. А я лежала в своем тесном уголке и думала о том, как все странно и неожиданно получилось. Совесть понемножку отпустила меня.
«Нет, все-таки мне в жизни очень везет, – подумала я. – Вот я хотела попасть обратно в Москву – и еду. Хотела повидать Амеда – встретила». Но всегда в жизни меня кто-то ведет за собой. Вот и сейчас… Где-то впереди машинист гонит свой паровоз, паровоз тащит вагоны. А в одном вагоне – я. И там, за плащ-палаткой, – мой друг Амед. А как было бы страшно остаться одной на той станции с путаными путями, с составами, которым конца-краю нет! Мне даже и сейчас стало страшновато. И я шепотом спросила:
– Амед… спишь?
За плащ-палаткой заворочался обрадованно Амед.
– Зачем спишь? Все думаю разное. Никак заснуть не могу, что такое!
– И ты думаешь?.. Ну давай тогда разговаривать.
– Давай разговаривать, – послышалось по ту сторону плащ-палатки.
– Ну, про что будем разговаривать?
(И мне тут же вспомнился Игорь: «Поговорим об серьезных вещах». Где он, мой мальчуган?)
– У-у, Сима, столько разговаривать надо! Одно спросить, другое…
– Ну, спрашивай, – сказала я шепотом.
Из моего уголка был виден то раздувающийся, то едва тлеющий, покачивающийся огонек. Это светилась цигарка дневального Табашникова, курившего в щель двери. Амед молчал. Мне показалось, что он заснул.
– Ты что там, спишь? – тихонько спросила я.
– Ну зачем спрашиваешь? – в голосе Амеда послышалась обида.
– А про что же ты хотел спросить меня? Помнишь, Амед, ты в письме писал, когда в Москву собирался, что хотел что-то спросить…
– Это будем в другой раз говорить, – сказал Амед, и я услышала, как он задвигался на своей наре. – Как войны уже не будет.
– А нехорошо, Амед, что я ребят бросила, а? Неладно это все… И попадет мне. Ты только не думай, пожалуйста, что я из-за тебя…
– Конечно. Кто думает! Я понимаю так: в Москву захотела. Отец там, мать там…
– Просто я считала, Амед, что все равно не могу без Москвы. А как ты думаешь, отобьют от Москвы? Не пустят?
– Ни за что, нет!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84