Из другой сумки она подняла и тяжело поставила на стол большую, но изящную эмалированную кастрюлю с подвязанной под дно пестрой крышкой. Раньше у нас такой кастрюли не было. - А теперь,- сказала мать,- закрой глаза и не подглядывай. Ну как?.. Необыкновенный запах наполнил комнату. Стойкий аромат цветущего луга, а может быть, и сада перебил все остальное. Я не буду говорить, что явственно и монотонно загудели рядом со мною тяжелые пчелы. Пусть другие так пишут. Мне было достаточно запаха. - Ну смотри, смотри, уже можно... Кастрюля была наполнена густым золотым медом. Я приблизил голову и полной грудью вдохнул его благоухание. - А вот сливочное печенье,- продолжала мать.- Кажется, французское. На каждом была рельефно выдавлена благостная корова. - Бери ложку, намазывай. Я сейчас чай заварю... Это было даже несколько утомительное разнообразие, требующее усилий выбора. Потом мы сидели втроем и ужинали. Счастливая мать в своем крашеном платье, уже потерявшем цвет под мышками, была очень горда - не столько отцом, сколько собою. А отец не любил выставлять собственные подвиги. Просто он был доволен, что никто не поинтересовался, откуда у нее это изделие, но как всегда сдержан. Однако мать отметила его неожиданной премией - выставила бутылку с тремя вишенками на этикетке и надписью на нерусском языке. Первый и последний раз я видел, чтобы она предлагала отцу выпить в отсутствии гостей. И сам отец, по-моему, удивился. Он изучил этикетку и небрежно заметил, что предпочитает брать более сильные крепости. Причем решительным штурмом. Но, как говорится, дареному коню... Я ничего не понял. Не уверен, поняла ли мать. Она, между прочим, тоже выпила. Не знаю, как они, но я опьянел - от еды. Это был один из главных пиров моей жизни. - Пойду лягу,- сказал я. - Вытащим тебя, вытащим,- отвечал отец, подмигивая. И вскоре вслед за первым он выпустил еще два серебряных вересковых пучка. Был долгий волшебный отрезок. Я много спал днем. Я был слаб, никуда не хотелось идти. Поем, попью чайку - и опять клонит в сон. Потом, постепенно, я начал спускаться вниз. Не было не только катка и учительницы физкультуры, чертящей в своем черном трико правильные круги,- не было и пруда, он почти высох, обнажив на дне ил, грязь, ржавую проволоку и камни. Зато мальчишки играли рядом в футбол, и я испытал потребность к ним присоединиться.
2. ТИРЛИ ТАНКИСТА
В этой главе будет много песен. Вы их, возможно, слышали, даже сами пели когда-то. Кое-кто их помнит и сейчас. Но ни в одном репертуарном сборнике или песеннике вы их не найдете. До войны, как известно, не было телевидения. Радиоприемники тоже были редкостью. У большинства имелась точка, однако не на кухне, как сейчас, а у каждой семьи в комнате. И хотя слушали все одно и то же, существовало чувство собственной причастности к передаваемому. Это как привычка к своей мебели или посуде, которые тоже были у всех почти одинаковыми. Ну и, конечно, великая роскошь того времени - патефон. Он воспринимался по значительности, почти как велосипед. Изо всех наших знакомых патефон был только у одних. О, эти патефоны!.. Раздолбанные бороздки пластинок; тупящиеся иголки, не берущие или искажающие звук; боязнь перекрутить пружину. Но ведь из радиоточек и с патефонных дисков пришли и коснулись нашего слуха волнующие банальные романсы, жизнерадостные, а то и грустные песни. А еще с танцплощадок и из кино. Ни одна картина не обходилась тогда без песен. Однако вот что поразительно! - слова многих из них неведомо кем доделывались, почти перелицовывались и тоже становились общеизвестными.
И тот, кто с песней по жизни шагает, Тот никогда и нигде не пропадет,
пелось в "Веселых ребятах". А мальчишки горланили:
Тот никогда под трамвай не попадет.
Это казалось остроумным, возможно, потому, что при переходе через улицу надлежало быть особенно внимательным, а не песни распевать. Или "Катюша":
Пусть он землю бережет родную, А сосед Катюшу сбережет.
Эта явная двусмысленность слегка щекотала нервы. Действительно сбережет, или же это сказано иронически, с издевкой? Но другое измененное место:
Выходила, песню заводила Про степного сизого орла, Про того, которого любила, Про того, которому дала,
грубо переворачивало все, меняло весь ее образ и в то же время тайно нравилось предельной правдивостью и небывалой отвагой. В связи с работой отца нам случалось жить в разных местах России, порой очень далеких, и везде были одинаковые песни. Это понятно. Но повсюду были одни и те же переделки, сейчас бы я сказал: пародии. А это каким образом? Их же по радио не разучивали! Начало перекроя знаменитейшей песни "Широка страна моя родная" выглядело так:
Широка кровать моя стальная, Много в ней подушек, простыней. Приходи ко мне, моя родная, Будем делать маленьких детей.
За этим заманчивым приглашением маячило нечто воистину неизведанное. Возможность участвовать в подобном совместном процессе тревожила и волновала. В самой песне было еще такое:
За столом никто у нас не лишний...
Неизвестный соавтор переправил здесь только одно словечко. Вместо "за" поставил "под": "Под столом никто у нас не лишний". Товарищи, да ведь это же кощунство! Тем более что следом шло про золотые буквы и "всенародный сталинский закон". Но что за нелепица! Люди пропадали, гибли по ложным обвинениям, а здесь такая громкая, не скрывающаяся агитация! Никто внимания не обращал? Как это могло быть? Конечно же, обращали. Мой сосед и одноклассник, верный друг Ленька Затевахин любил военные песни. Например, "Три танкиста".
Над границей тучи ходят хмуро, Край суровый тишиной объят. На высоком берегу Амура Часовые с палками стоят.
Вместо "часовые Родины". Ничего себе! Это что же, у нас армия палками вооружена? Да за это... Он пел с удовольствием, упоенно дурачась:
Тирли танкиста, тирли веселых друга, Экипаж соленых огурцов.
Почему огурцов, да еще соленых? Но казалось - смешно. Во дворе нашего дома была волейбольная площадка. Настоящая, туго натянутая сетка. Для нас еще высоковато. А взрослые играли с охотой, особенно в выходные. Играли навылет, тут же составлялась новая команда - против победителей. И директор играл. А мой отец любил, когда случалась особенно высокая свеча, принять мяч не руками, а на голову и под всеобщее одобрение переправить его на другую сторону. Играли в основном мужчины, но иногда в команду вставала женщина, чья-нибудь старшая сестра или молодая мать. Мне это особенно нравилось. Дом был заводской, все друг друга знали. Но одну квартиру занимали посторонние. Она была выделена для командиров НКВД - так это называлось. В двухкомнатной квартире жили две семьи, в каждой по мальчишке. Рудик и Адик. Рудольф и Адольф. Тогда регулярно попадались такие имена. Их отцы ходили в штатском, но порою и в форме, не скрывая, кто они. Уезжали по утрам на машине, а где была их работа, я не знал, хотя городок-то маленький. Мы с Ленькой сидели раньше за одной партой. Но учителя считали, что мы много разговариваем. Леньку отсадили, и теперь он находился прямо передо мной. Я все время видел его затылок и воронкой растущие на макушке белобрысые волосы. В школу мы, конечно, отправлялись всегда вместе. И эти двое иногда выходили с нами, так подгадывали, что ли? Мелюзга, не жалко. Мы, например, были в седьмом, они - в третьем или в четвертом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10
2. ТИРЛИ ТАНКИСТА
В этой главе будет много песен. Вы их, возможно, слышали, даже сами пели когда-то. Кое-кто их помнит и сейчас. Но ни в одном репертуарном сборнике или песеннике вы их не найдете. До войны, как известно, не было телевидения. Радиоприемники тоже были редкостью. У большинства имелась точка, однако не на кухне, как сейчас, а у каждой семьи в комнате. И хотя слушали все одно и то же, существовало чувство собственной причастности к передаваемому. Это как привычка к своей мебели или посуде, которые тоже были у всех почти одинаковыми. Ну и, конечно, великая роскошь того времени - патефон. Он воспринимался по значительности, почти как велосипед. Изо всех наших знакомых патефон был только у одних. О, эти патефоны!.. Раздолбанные бороздки пластинок; тупящиеся иголки, не берущие или искажающие звук; боязнь перекрутить пружину. Но ведь из радиоточек и с патефонных дисков пришли и коснулись нашего слуха волнующие банальные романсы, жизнерадостные, а то и грустные песни. А еще с танцплощадок и из кино. Ни одна картина не обходилась тогда без песен. Однако вот что поразительно! - слова многих из них неведомо кем доделывались, почти перелицовывались и тоже становились общеизвестными.
И тот, кто с песней по жизни шагает, Тот никогда и нигде не пропадет,
пелось в "Веселых ребятах". А мальчишки горланили:
Тот никогда под трамвай не попадет.
Это казалось остроумным, возможно, потому, что при переходе через улицу надлежало быть особенно внимательным, а не песни распевать. Или "Катюша":
Пусть он землю бережет родную, А сосед Катюшу сбережет.
Эта явная двусмысленность слегка щекотала нервы. Действительно сбережет, или же это сказано иронически, с издевкой? Но другое измененное место:
Выходила, песню заводила Про степного сизого орла, Про того, которого любила, Про того, которому дала,
грубо переворачивало все, меняло весь ее образ и в то же время тайно нравилось предельной правдивостью и небывалой отвагой. В связи с работой отца нам случалось жить в разных местах России, порой очень далеких, и везде были одинаковые песни. Это понятно. Но повсюду были одни и те же переделки, сейчас бы я сказал: пародии. А это каким образом? Их же по радио не разучивали! Начало перекроя знаменитейшей песни "Широка страна моя родная" выглядело так:
Широка кровать моя стальная, Много в ней подушек, простыней. Приходи ко мне, моя родная, Будем делать маленьких детей.
За этим заманчивым приглашением маячило нечто воистину неизведанное. Возможность участвовать в подобном совместном процессе тревожила и волновала. В самой песне было еще такое:
За столом никто у нас не лишний...
Неизвестный соавтор переправил здесь только одно словечко. Вместо "за" поставил "под": "Под столом никто у нас не лишний". Товарищи, да ведь это же кощунство! Тем более что следом шло про золотые буквы и "всенародный сталинский закон". Но что за нелепица! Люди пропадали, гибли по ложным обвинениям, а здесь такая громкая, не скрывающаяся агитация! Никто внимания не обращал? Как это могло быть? Конечно же, обращали. Мой сосед и одноклассник, верный друг Ленька Затевахин любил военные песни. Например, "Три танкиста".
Над границей тучи ходят хмуро, Край суровый тишиной объят. На высоком берегу Амура Часовые с палками стоят.
Вместо "часовые Родины". Ничего себе! Это что же, у нас армия палками вооружена? Да за это... Он пел с удовольствием, упоенно дурачась:
Тирли танкиста, тирли веселых друга, Экипаж соленых огурцов.
Почему огурцов, да еще соленых? Но казалось - смешно. Во дворе нашего дома была волейбольная площадка. Настоящая, туго натянутая сетка. Для нас еще высоковато. А взрослые играли с охотой, особенно в выходные. Играли навылет, тут же составлялась новая команда - против победителей. И директор играл. А мой отец любил, когда случалась особенно высокая свеча, принять мяч не руками, а на голову и под всеобщее одобрение переправить его на другую сторону. Играли в основном мужчины, но иногда в команду вставала женщина, чья-нибудь старшая сестра или молодая мать. Мне это особенно нравилось. Дом был заводской, все друг друга знали. Но одну квартиру занимали посторонние. Она была выделена для командиров НКВД - так это называлось. В двухкомнатной квартире жили две семьи, в каждой по мальчишке. Рудик и Адик. Рудольф и Адольф. Тогда регулярно попадались такие имена. Их отцы ходили в штатском, но порою и в форме, не скрывая, кто они. Уезжали по утрам на машине, а где была их работа, я не знал, хотя городок-то маленький. Мы с Ленькой сидели раньше за одной партой. Но учителя считали, что мы много разговариваем. Леньку отсадили, и теперь он находился прямо передо мной. Я все время видел его затылок и воронкой растущие на макушке белобрысые волосы. В школу мы, конечно, отправлялись всегда вместе. И эти двое иногда выходили с нами, так подгадывали, что ли? Мелюзга, не жалко. Мы, например, были в седьмом, они - в третьем или в четвертом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10