Писатель пытается писать, но не может, потому что он не в состоянии
вспомнить слова, мысли или жанр, в котором он собирается творить. Эта
неоднократно повторенная ситуация интересна потому, что она касается
генезиса текста. Текст возникает из забвения, из состояния стертости всех
предшествующих знаков, из своего рода "белизны" памяти и бумаги.
Такой взгляд на творчество вступает в противоречие с традиционными
филологическими представлениями и литературной мифологией. Согласно бытующим
представлениям, возникновению текста что-то предшествует. У текста
предполагается источник -- это может быть текст, "повлиявший" на писателя.
Предшествование предполагается и мифологией "вдохновения", как бы
подключающего литератора к некоему метафизическому источнику, из которого в
душу пишущего изливается "ток". Классическое определение вдохновенного
рапсода в платоновском "Ионе" гласит:
...но ради того бог и отнимает у них рассудок и делает их своими
слугами, божественными вещателями и пророками, чтобы мы, слушая их знали,
что не они, лишенные рассудка, говорят столь драгоценные слова, а говорит
сам бог и через них подает свой голос1.
Речь поэта -- это просто трансляция предшествующей ей речи бога. Сама
идея вдохновения интересна тем, что она предполагает длительность в любой
дискурсивной деятельности, отмеченной "вдохновением". Дискурс сам предстает
как временная линейность, он истекает во времени, и уже хотя бы в силу этого
он предполагает некое предшествующее его появлению движение,
существование до собственно высказывания, динамику линеарности и
континуальности. Дискурс проявляется на волне своего рода инерции.
Классическое для русской литературы описание вдохновения в пушкинской
"Осени" построено как раз на мотивах динамики и течения. Душа поэта
переполнена неким импульсом, который стремится "излиться", и это истечение
переходит в излияние стихов:
Душа стесняется лирическим волненьем,
Трепещет и звучит, и ищет, как во сне,
Излиться наконец свободным проявленьем
______________
1 Платон. Ион, 534 c-d / Пер. Я. М. Боровского // Платон. Соч.:
В 3 т. Т. 1. М.: Мысль, 1968. С. 139.

Падение 75
<...>
И пальцы просятся к перу, перо к бумаге.
Минута -- и стихи свободно потекут.
Пушкин кончает это описание "работы" вдохновения развернутой метафорой
корабля, выходящего в плавание: "Громада двинулась и рассекает волны". Хотя
генерация текста в таком контексте -- это акт творения как бы ex
nihilo, но этот акт "подключен к истоку", который изливается потоком,
постепенно переходящим в морскую пучину. Липавский в "Разговорах" ставил
вопрос о том, что такое вдохновение, и отвечал, что это
...всегда естественная легкость, как бы пропадает всегдашнее трение, и
вместе пропадает ощущение времени. Откуда это и истинно ли оно? Тут пока
можно сказать только приблизительно: попасть в течение мира и плыть по нему,
как по течению реки (Логос, 29).
Исчезновение "ощущения времени" -- это как раз знак вхождения "внутрь"
временного потока, отказ от позиции внешнего по отношению к времени
наблюдателя.
С точки зрения такой дефиниции Хармс не знает вдохновения. У него все
принципиально иначе. Здесь совершенно господствует прерывистость, "трение".
У истока текста -- полный паралич и незнание. Истоком текста оказывается не
предшествование, не память, не исток некоего льющегося потока, а забвение и
пустота. До текста нет ничего, никакого предсуществующего слова. Текст
Хармса задается как существующий вне пространства интертекстуальности.
Мишель Фуко так сформулировал основные постулаты той традиции, с
которой активно полемизирует Хармс:
...любой манифестированный дискурс втайне основывается на
"уже-сказанном"; и это "уже-сказанное" -- не просто уже произнесенная фраза
или уже написанный текст, но "никогда-не высказанный" дискурс, не имеющий
тела, голос столь же безгласный, как дыхание, письмо, которое попросту --
полость своего собственного следа. Предполагается, таким образом, что все в
дискурсе артикулировано уже в том полумолчании, которое ему предшествует и
которое упорно существует под ним, им заслоненное и лишенное голоса2.
Пушкинские незримые потоки, которые стремятся излиться на бумагу --
это, собственно, и есть этот молчаливый и невидимый дискурс-предшественник,
создающий континуальность там, где ее не может быть -- у самого "начала", в
точке генезиса.
2
У Цицерона есть рассказ о происхождении искусства запоминания,
мнемонической технике, рассказ об истоке памяти. Он достаточно короток,
чтобы привести его здесь целиком:
__________________
2 Foucault Michel. The Archeology of Knowledge. New York:
Pantheon Books, 1972. P. 25.

76 Глава 3
...однажды Симонид, ужиная в Кранноне у знатного фессалийского богача
Скопы, пропел в его честь свою песню, в которой, по обычаю поэтов, много
было для красоты написано про Кастора и Поллукса. Скопа, как низкий скряга,
сказал, что заплатит ему за песню только половину условной платы, остальное
же, коли угодно, Симонид сможет получить со своих Тиндаридов, которым
досталась половина его похвал. Немного спустя Симонида попросили выйти:
сказали, будто у дверей стоят двое юношей и очень желают его видеть. Он
встал, вышел и никого не нашел, но в это самое мгновение столовая, где
пировал Скопа, рухнула, и под ее развалинами погибли и он сам и его
родственники. Когда друзья хотели их похоронить, но никак не могли
распознать раздавленных, Симонид, говорят, смог узнать останки каждого
потому, что он помнил, кто на каком месте возлежал. Это вот и навело его на
мысль, что для ясности памяти важнее всего распорядок. Поэтому тем, кто
развивает свои способности в этом направлении, следует держать в уме картину
каких-нибудь мест и по этим местам располагать воображаемые образы
запоминаемых предметов. Таким образом, порядок сохранит порядок предметов, а
образ предметов означит самые предметы, и мы будем пользоваться местами как
воском, а изображениями как надписями3.
Изобретению нового -- техники запоминания -- предшествует песнопение
Симонида, строящееся по принципу континуальности. Во всяком случае Симонид
вводит в свой текст заимствованный рассказ-предшественник -- историю Кастора
и Поллукса. Скопа отказывается платить ему за эту часть поэмы как за
заимствованную4. Неуплата Скопы, по-видимому, оказывается причиной появления
двух незримых юношей -- то есть богов, которые компенсируют Симониду
неуплату спасением его жизни. Компенсация, однако, простирается еще дальше
-- боги позволяют Симониду изобрести мнемотехнику. Но сама ситуация
изобретения искусства памяти связана с серией событий, нарушающих
континуальность и, более того, разрушающих узнаваемость. Первое такое
событие -- изъятие Симонида с пира и его неслучившееся соприкосновение с
богами -- юношами без лица и фигуры, с некими зияниями, пустотой. Второй
эпизод -- неожиданное падение крыши столовой. Падение это сочетает в себе
непредсказуемость с дефигурацией.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143