Ведь жива надежда в том,
В ком еще страданье живо.
Тем, что уст не раскрывал,
Я любви нанес обиду,
Ибо тот, кто робок с виду,
Счастьем взыскан не бывал.
Хоть язык мне страх сковал,
Я мечтаю о признанье,
Но таком, чтоб про желанье
Рассказать лишь блеском глаз
И, предчувствуя отказ,
Продолжать любить в молчанье.
Мысль моя, уж раз она
Хочет мыслью называться.
Лишь сама с собой общаться
И молчать обречена.
Хоть стремлюсь я издавна
Горе высказать словами,
Но напрасными речами
Не смягчу своей беды,
Ибо нет в словах нужды
Тем, кто говорит глазами.
Я бессмертной муки жду,
Ибо на земле всегда я
Из-за вас, о неземная,
Мучусь горше, чем в аду.
Раз ввергает нас в беду
Славолюбье непрерывно,
Славы мне искать противно,
Но взамен о капле благ
Вправе умолять бедняк,
Полный скорби неизбывной.
О, поймите хоть на миг,
Сколь сладка моя кручина,
Ибо мук моих причина —
Только ваш небесный лик!
Смертен я, и мой язык
Небожительнице скучен,
Но тоской давно обучен
Говорить мой взор немой,
Чтоб не мог никто другой
Вам сказать, как я измучен.
Султанша подумала, что Фелисардо сочинил эти стихи в честь ее чувств и замыслов; но она сильно ошиблась, так как они были написаны для Сильвии в самом начале их любви, в Палермо. Однако султанша не обманулась в том отношении, что Фелисардо, желая заставить ее подумать так, нарочно разыскал эти строки среди прочих стихов, которых он знал множество. Он поступил, как делают музыканты, странствующие по деревням с одного праздника местного святого к другому, когда одного вильянсико,[25] если только подставлять всякий раз имя другого святого, может хватить на целый год; это не менее смешно, чем смотреть, как на празднике какого-нибудь мученика, справляемом в июле, пляшут рождественские пастухи. Любовь султанши заметно росла, подчиняя себе слабую волю юноши, который то – как это свойственно ветреным мужчинам – отвечал на ее нежность, то – как подобает людям чести – уклонялся от нее. Выполняя желание Фелисардо, донья Мария без труда выхлопотала у султана, чтобы в его распоряжение было предоставлено несколько галер с соответствующим экипажем и чтобы он был назначен их капитаном. Таким-то образом Фелисардо стал выходить в море на шести хорошо вооруженных судах, на которые он не принимал ни одного мориска, так как ему не нравилось их поведение и он в силу этого не мог доверить им свои замыслы. Совершив ряд небольших набегов, он доставил в Константинополь нескольких пленных, правда не подданных испанского короля. Пленные были показаны султанше, и Фелисардо получил в виде благодарности драгоценностей на крупную сумму: она пожелала, чтобы он носил их на тюрбане, который она украсила перьями.
Однажды Фелисардо смело подошел к берегам Сицилии и бросил якорь в виду Палермо. Сыну Сильвии и Фелисардо было в то время уже три года. Так как ее родители умерли, то Сильвия воспитала своего ребенка сама, но не настолько открыто, чтобы людям благомыслящим стало ясно, что он ее сын; ну, а что касается людей, дурно мыслящих о своих ближних, то ведь они даже самым добродетельным девушкам склонны приписывать ужасающие прегрешения. Не получая все это время известий от Фелисардо, она стала привыкать к своей участи, и мне думается, что, по своей беспечности, она, быть может, и совсем бы о нем забыла, если бы не видела ежедневно перед собой сына, больше похожего на него, чем говорится в кастильской пословице, сложенной по поводу таких сомнительных случаев. (Прошу прощения, ваша милость, у вашей фантазии; но ведь я удержался и не привел этой пословицы!) И вот один раз (нельзя сказать, чтобы это было очень много для трех лет одинокой жизни при полном неведении того, жив ли еще Фелисардо или нет) она в сопровождении нескольких подруг отправилась в лодке одного калабрийского купца прогуляться по морю, которое в этот день манило ясной погодой и запечатленным в нем образом переменчивой судьбы, которая то, словно утомясь своей жестокостью, дает нам короткую передышку, то словно вымешает минуту дарованного покоя еще худшими бедствиями, сменяющими ее. Не могу поэтому удержаться и не посмеяться над определением, которое дает судьбе Аристотель (право же, только того и не хватало этому достойному человеку, чтобы в каких-то новеллах над ним еще издевались!). А именно, он говорит, что счастливая судьба сводится лишь к счастливым событиям в жизни человека, а несчастная – к несчастным. Загляните, пожалуйста, ваша милость, во второй раздел его «Физики», проверьте, правильно ли я цитирую: сам-то я в точности это место не помню. Намного лучше понимал это дело Плутарх Херонейский, дерзко заявивший, что говорить, будто никто не избежит своей судьбы, – это бабья болтовня; так мог бы выразиться и самый правоверный католик, ибо на то и дана человеку свобода совести, чтобы он ею оправдывал веления небес.
Так не падает коршун, распластав бурые крылья, вытянув клюв и выпустив когти, с быстротой молнии и яростно налетающий на несчастных цыплят, покинувших тепло и перья матери, как ринулась капитанская галера Фелисардо на лодку, в которой находилась Сильвия. Она скоро настигла ее; плачущую Сильвию и ее подруг провели на корму судна, где, развалясь на турецком ковре с золотыми арабесками, вышитыми на шелку, сидел Фелисардо, облокотись на подушки из персидской парчи перламутрового цвета. Сильвия опустилась перед Фелисардо на колени, посадила, чтобы его растрогать, своего маленького сына ему на руки и на сицилийском наречии стала со слезами на глазах молить смилостивиться над злосчастнейшей женщиной в мире того, кому и помутившееся зрение и слух говорили, что то была Сильвия.
Здесь, сеньора Марсия,[26] даже поэтические гиперболы окажутся слабы, а тем более скучная, непоэтическая обыденность прозы, без сомнения, окажется бессильной, если даже случившееся опишет сам автор «Рассуждения о быках», сетующий о своей горькой судьбе, для чего имеются все основания: зато ему должны быть весьма признательны быки Саморы: ведь никто не вспоминал об этом городке с тех пор, как перестали распеваться романсы о короле Санчо, предательстве Вельидо Дольфоса и невзгодах доньи Ураки,[27] нисколько не уступающих бедствиям дона Альваро де Луны.[28] Несомненно, они распевались бы и ныне, если бы не умер некий поэт, искусный по части ассонансов, взявший в аренду сию должность у правителей судьбы лишь на двадцать лет. Кстати, раз уж мы упомянули Вельидо Дольфоса, то умоляю вашу милость сообщить мне, не знаете ли вы кого-нибудь из его родственников, так как я замечал, что у человека подлого никогда не бывает родных; если же кто прожил всю жизнь в добродетели или совершил что-либо достойное упоминания, то все утверждают, что происходят от него. Я знал одного молодого человека, который часто говаривал: «Мой предок Адам…» – и он был вполне прав, ибо всякий мог бы сказать то же самое, даже если бы он родился в Кохинхине – там, где, как говорят, побывал Педро Ордоньес де Севальос,[29] уроженец Хаэна, обративший в христианскую веру дочь тамошнего царя и крестивший более двухсот тысяч человек; если он действительно это совершил, то бог вознаградит его, если же нет, то и награждать не за что.
Вся эта вереница отступлений вставлена мною, сеньора Марсия, для того, чтобы ослабить печаль, которую могли нагнать на вашу милость слезы Сильвии, и избавить меня от необходимости описывать вам радость обоих любовников, узнавших друг друга.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11