Первый образ с искрами-солнцами оказывается выразительнее и убедительнее второго. Конечно, звезды, мельтешащие вокруг, как ледяная пыль в морозном воздухе, - картина внушительная. Но дело в том, что для человеческого глаза эта пыль и звезды очень похожи. Потому и не получилось резкого смещения двух планов, резкости сравнения, а весь образ в целом не получил той космичности, которая есть в первом случае, когда искры разлетаются, как только что народившиеся солнца, а солнца разлетаются, подобно искрам.)
В следующей строфе сравнение строится не на размерах или числе, но на силе света, сиянии. И в этом тоже есть стройная последовательность: число пространственность, степень.
Светил возженных миллионы
В неизмеримости текут,
Твои они творят законы,
Лучи животворящи льют.
Но огненны сии лампады.
Иль рдяных кристалей громады...
То есть остывшие, оледеневшие, но тем не менее сверкающие, пусть и холодным светом, космические тела?
Иль волн, златых кипящий сонм...
То есть расплавленная масса солнца с его всплесками, бурями и протуберанцами?
Или горящие эфиры...
То есть... Не знаю даже, что рисовалось в воображении мудреца восемнадцатого века:
Иль вкупе все светящи миры
Перед Тобой - как нощь пред днем.
Не надо забывать, что были противопоставлены "я" и "Ты". Следовательно, чем огромнее и величественее "Ты", тем все меньше и уничижительнее становится "я". Это противопоставление достигает своего апогея в пятой строфе поэмы:
Как капля, в море опущенна,
Вся твердь перед Тобой сия...
По заблуждению очень часто некоторые современные поэты твердью называют землю. Слышали, что есть слово "твердь". Земля твердая, отсюда и заблуждение. На самом же деле в старославянском под твердью понимается небо и вообще все окружающее Землю вселенское пространство.
Что такое капля, если ее опустить в море? Значит, нужно все космическое пространство (а оно бескрайне, как говорит в этой же оде сам Державин) вообразить одной каплей и опустить эту каплю в море, чтобы понять... Но если вся, невообразимая вселенная есть лишь капля, то много ли стоит пространство, охватываемое человеческим глазом? И что же тогда сам человек - сто семьдесят сантиметров ростом и восемьдесят килограммов?
Резко сужаются концентрические круги. Все сводится к ничтожной, даже и не микроскопической точке, а вот именно - к ничто.
Как капля, в море опущенна,
Вся твердь перед Тобой сия,
Но что мной зримая вселенна?
И что перед Тобою я?
Последнее сопоставление показалось поэту недостаточным, и он его поясняет:
В воздушном океане оном,
Миры умножа миллионом
(Беспредельный космос надо умножить еще на миллион)
Стократ других миров и то,
(Плюс еще сто таких же космосов)
Когда дерзну сравнить с Тобою,
Лишь будет точкою одною:
А я перед Тобой - ничто.
Последнее слово сказано. Действительно. Если нечто бескрайное взять миллион раз да взять сто таких же бескрайностей и все это лишь точка, то настоящая точка даже и меньше, чем ничто.
Но с этого места концентрические круги композиции начинают расширяться. До предела сжатая пружина раскручивается в обратную сторону. Лирическая дерзость, "ку де метр" - удар мастера, вот что такое седьмая по счету строфа державинской оды.
Ничто! - Но Ты во мне сияешь
Величеством Твоих доброт,
Во мне себя изображаешь,
Как солнце в малой капле вод.
Ничто! - Но жизнь я ощущаю,
Несытым некаким летаю
Всегда пареньем в высоты;
Тебя душа моя быть чает,
Вникает, мыслит, рассуждает:
Я есмь - конечно есть и Ты!
Удар дерзкий и снайперский. Хотя с точки зрения "раскручивания пружины" и нарастания концентрических окружностей пока еще достигнуто немного. Утверждено лишь само существование, само наличие "я". Вот я ощущаю жизнь, я живу, мыслю, значит, я действительно есть, как бы ни был ничтожен. Кроме того (в духе понятий идеалистического державинского времени), поскольку существует отражение в зеркале, значит, существует и то, что отображается, хотя бы само зеркало (ну или там малая капля вод) было беспредельно мало. Но Державин идет ведь и дальше. Он говорит об обратной зависимости двух противопоставленных им начал: "Я есмь - конечно есть и Ты!"
А как же с масштабностью? Торопиться поэту не пристало. Постепенно совершалось умаление, постепенно будет совершаться и возвеличивание. Важно, что "я" уже есть. Посмотрите, как совершается первый робкий шажок.
Ты есть! - Природы чин вещает,
Гласит мое мне сердце то,
Меня мой разум уверяет!
Ты есть - и я уж не ничто!
Да, первый шажок, первое движение вверх из праха, из поверженности, из ничтожности. Куда же приведет это движение?
Частица целой я вселенной...
Маленькая частица, но зато какой вселенной! Ее величие не кидает ли своих лучей и на меня, ничтожную частицу, не обогревает ли ее сознанием причастности к грандиозному и даже безмерному. Но движение из праха вверх убыстряется:
Частица целой я вселенной,
Поставлен, мнится мне, в почтенной
Средине естества я той,
Где кончил тварей Ты телесных,
Где начал Ты духов небесных
И цепь существ связал всех мной.
Как сорвавшийся камень увлекает за собой горный обвал, так и здесь мысль, зародившись, уже обрушивается лавиной.
Я связь миров, повсюду сущих,
Я крайня степень вещества,
Я средоточие живущих,
Черта начальна Божества,
Я телом в прахе истлеваю,
Умом громам повелеваю,
Я царь - я раб, я червь - я Бог!
Но, будучи я столь чудесен,
Отколе происшел? - безвестен;
А сам собой я быть не мог.
Простим Державину. Дарвина ведь ещё не было в его времена, и поэт не мог подозревать, что всему виной мохнатые обезьяны. Если бы он это знал, он, возможно, не только бы не написал своей оды, а не захотел бы даже и жить, но, слава богу, он ничего еще не знал и ода написана [Однажды я, впрочем, был изумлен, когда листал журнал "Юный натуралист", выписанный мной для дочек. Там я прочитал написанное черным по белому: "Можно считать доказанным факт, что человек не произошел от обезьяны, но что развитие этих двух биологических ветвей шло параллельными, самостоятельными путями"]. Одно из лучших произведений отечественной философской лирики. Да собственно говоря, я и не вижу, что можно поставить рядом с ней.
Между тем мы плыли да плыли, и вскоре наша "Ракета" стала искать место, где бы подойти поближе к берегу. Берег поднимался здесь (слева по нашему ходу, а мы шли от Новгорода) довольно круто и высоко. Тотчас почтенные академики, писатели и артисты, но все как бы помолодевшие и тем самым сравнявшиеся, дружной веселой ватагой высыпали с "Ракеты" и наперегонки начали карабкаться вверх по зеленой крутизне. Однако докарабкались не все вместе: сердца-то уж подызношенные, и подызношенные в разной степени. У одного одышка - и он остановился перевести дух, другой и вовсе махнул рукой и возвратился вниз к воде, а тот стал искать более отлогой тропинки. Но в том-то и дело, что никаких тропинок не было здесь и не могло быть. Веселье тех, кто все же закарабкался на высокий берег, само собой потухло и сникло. Вся земля вокруг представляла из себя невообразимое зрелище.
На многих местах побывала война. Даже и в Подмосковье то там, то тут набредешь (наедешь на лыжах среди леса) на старый окоп, на скромный обелиск братской могилы. Но последующие годы разобрали железный хлам войны, стерли следы, и теперь Сталинград ли, Курская ли дуга - только земля, возможно, тяжеловатая от примеси осколков, а так, на поверхности, все прибрано, никаких воспоминаний о минувших сражениях.
1 2 3 4 5 6
В следующей строфе сравнение строится не на размерах или числе, но на силе света, сиянии. И в этом тоже есть стройная последовательность: число пространственность, степень.
Светил возженных миллионы
В неизмеримости текут,
Твои они творят законы,
Лучи животворящи льют.
Но огненны сии лампады.
Иль рдяных кристалей громады...
То есть остывшие, оледеневшие, но тем не менее сверкающие, пусть и холодным светом, космические тела?
Иль волн, златых кипящий сонм...
То есть расплавленная масса солнца с его всплесками, бурями и протуберанцами?
Или горящие эфиры...
То есть... Не знаю даже, что рисовалось в воображении мудреца восемнадцатого века:
Иль вкупе все светящи миры
Перед Тобой - как нощь пред днем.
Не надо забывать, что были противопоставлены "я" и "Ты". Следовательно, чем огромнее и величественее "Ты", тем все меньше и уничижительнее становится "я". Это противопоставление достигает своего апогея в пятой строфе поэмы:
Как капля, в море опущенна,
Вся твердь перед Тобой сия...
По заблуждению очень часто некоторые современные поэты твердью называют землю. Слышали, что есть слово "твердь". Земля твердая, отсюда и заблуждение. На самом же деле в старославянском под твердью понимается небо и вообще все окружающее Землю вселенское пространство.
Что такое капля, если ее опустить в море? Значит, нужно все космическое пространство (а оно бескрайне, как говорит в этой же оде сам Державин) вообразить одной каплей и опустить эту каплю в море, чтобы понять... Но если вся, невообразимая вселенная есть лишь капля, то много ли стоит пространство, охватываемое человеческим глазом? И что же тогда сам человек - сто семьдесят сантиметров ростом и восемьдесят килограммов?
Резко сужаются концентрические круги. Все сводится к ничтожной, даже и не микроскопической точке, а вот именно - к ничто.
Как капля, в море опущенна,
Вся твердь перед Тобой сия,
Но что мной зримая вселенна?
И что перед Тобою я?
Последнее сопоставление показалось поэту недостаточным, и он его поясняет:
В воздушном океане оном,
Миры умножа миллионом
(Беспредельный космос надо умножить еще на миллион)
Стократ других миров и то,
(Плюс еще сто таких же космосов)
Когда дерзну сравнить с Тобою,
Лишь будет точкою одною:
А я перед Тобой - ничто.
Последнее слово сказано. Действительно. Если нечто бескрайное взять миллион раз да взять сто таких же бескрайностей и все это лишь точка, то настоящая точка даже и меньше, чем ничто.
Но с этого места концентрические круги композиции начинают расширяться. До предела сжатая пружина раскручивается в обратную сторону. Лирическая дерзость, "ку де метр" - удар мастера, вот что такое седьмая по счету строфа державинской оды.
Ничто! - Но Ты во мне сияешь
Величеством Твоих доброт,
Во мне себя изображаешь,
Как солнце в малой капле вод.
Ничто! - Но жизнь я ощущаю,
Несытым некаким летаю
Всегда пареньем в высоты;
Тебя душа моя быть чает,
Вникает, мыслит, рассуждает:
Я есмь - конечно есть и Ты!
Удар дерзкий и снайперский. Хотя с точки зрения "раскручивания пружины" и нарастания концентрических окружностей пока еще достигнуто немного. Утверждено лишь само существование, само наличие "я". Вот я ощущаю жизнь, я живу, мыслю, значит, я действительно есть, как бы ни был ничтожен. Кроме того (в духе понятий идеалистического державинского времени), поскольку существует отражение в зеркале, значит, существует и то, что отображается, хотя бы само зеркало (ну или там малая капля вод) было беспредельно мало. Но Державин идет ведь и дальше. Он говорит об обратной зависимости двух противопоставленных им начал: "Я есмь - конечно есть и Ты!"
А как же с масштабностью? Торопиться поэту не пристало. Постепенно совершалось умаление, постепенно будет совершаться и возвеличивание. Важно, что "я" уже есть. Посмотрите, как совершается первый робкий шажок.
Ты есть! - Природы чин вещает,
Гласит мое мне сердце то,
Меня мой разум уверяет!
Ты есть - и я уж не ничто!
Да, первый шажок, первое движение вверх из праха, из поверженности, из ничтожности. Куда же приведет это движение?
Частица целой я вселенной...
Маленькая частица, но зато какой вселенной! Ее величие не кидает ли своих лучей и на меня, ничтожную частицу, не обогревает ли ее сознанием причастности к грандиозному и даже безмерному. Но движение из праха вверх убыстряется:
Частица целой я вселенной,
Поставлен, мнится мне, в почтенной
Средине естества я той,
Где кончил тварей Ты телесных,
Где начал Ты духов небесных
И цепь существ связал всех мной.
Как сорвавшийся камень увлекает за собой горный обвал, так и здесь мысль, зародившись, уже обрушивается лавиной.
Я связь миров, повсюду сущих,
Я крайня степень вещества,
Я средоточие живущих,
Черта начальна Божества,
Я телом в прахе истлеваю,
Умом громам повелеваю,
Я царь - я раб, я червь - я Бог!
Но, будучи я столь чудесен,
Отколе происшел? - безвестен;
А сам собой я быть не мог.
Простим Державину. Дарвина ведь ещё не было в его времена, и поэт не мог подозревать, что всему виной мохнатые обезьяны. Если бы он это знал, он, возможно, не только бы не написал своей оды, а не захотел бы даже и жить, но, слава богу, он ничего еще не знал и ода написана [Однажды я, впрочем, был изумлен, когда листал журнал "Юный натуралист", выписанный мной для дочек. Там я прочитал написанное черным по белому: "Можно считать доказанным факт, что человек не произошел от обезьяны, но что развитие этих двух биологических ветвей шло параллельными, самостоятельными путями"]. Одно из лучших произведений отечественной философской лирики. Да собственно говоря, я и не вижу, что можно поставить рядом с ней.
Между тем мы плыли да плыли, и вскоре наша "Ракета" стала искать место, где бы подойти поближе к берегу. Берег поднимался здесь (слева по нашему ходу, а мы шли от Новгорода) довольно круто и высоко. Тотчас почтенные академики, писатели и артисты, но все как бы помолодевшие и тем самым сравнявшиеся, дружной веселой ватагой высыпали с "Ракеты" и наперегонки начали карабкаться вверх по зеленой крутизне. Однако докарабкались не все вместе: сердца-то уж подызношенные, и подызношенные в разной степени. У одного одышка - и он остановился перевести дух, другой и вовсе махнул рукой и возвратился вниз к воде, а тот стал искать более отлогой тропинки. Но в том-то и дело, что никаких тропинок не было здесь и не могло быть. Веселье тех, кто все же закарабкался на высокий берег, само собой потухло и сникло. Вся земля вокруг представляла из себя невообразимое зрелище.
На многих местах побывала война. Даже и в Подмосковье то там, то тут набредешь (наедешь на лыжах среди леса) на старый окоп, на скромный обелиск братской могилы. Но последующие годы разобрали железный хлам войны, стерли следы, и теперь Сталинград ли, Курская ли дуга - только земля, возможно, тяжеловатая от примеси осколков, а так, на поверхности, все прибрано, никаких воспоминаний о минувших сражениях.
1 2 3 4 5 6