Однако наша утопическая идея перестройки Америки на основе тысяч искусственно расширенных семей до меня дошла. Кстати, Фу Манчу нашел ее смехотворной.
— Типичные детские фантазии, — заметил он.
* * *
Я зачитался этой статьей. Там говорилось, что для Америки искусственно расширенные семьи — дело обычное. Все врачи чувствовали себя родственниками других врачей, адвокаты — адвокатов, писатели — писателей, спортсмены спортсменов, политики — политиков и так далее.
Мы с Элизой отметили, что встречаются, однако, и плохие расширенные семьи. Они отбраковывали детей, стариков, домашних хозяек, вообще всех неудачников и бедолаг. Заметьте: интересы их были настолько специализированы, что они казались постороннему наблюдателю почти сумасшедшими.
«Идеальная расширенная семья, — написали мы с Элизой в те давние времена, — должна включать в себя пропорциональное представительство от самых разных американцев, в зависимости от их численности. Создание десяти тысяч таких семей, к примеру, обогатит Америку десятью тысячами своего рода парламентов, которые будут искренне и со знанием дела обсуждать то, о чем в наше время с пеной у рта разглагольствует горстка лицемеров, а именно: благосостояние всего человечества».
* * *
Я читал, пока меня не прервала наша старшая сестра. Она сообщила мне, что наши перепуганные маленькие пациенты наконец все заснули.
Я поблагодарил ее за хорошие вести. А потом услышал, как говорю ей обычным, будничным голосом:
— Кстати, напишите-ка в Компанию Элай Лилли, в Индианаполисе, чтобы прислала две тысячи упаковок этого их нового лекарства — оно называется «три-бензо-Хорошимил».
Хэй-хо.
ГЛАВА 33
Моя мать умерла через две недели. Сила тяжести нас не беспокоила целых двадцать лет.
И время летело. Мне оно теперь казалось смутным пятном, как птица, машущая крыльями в тумане — у меня все перед глазами туманилось от возраставших доз три-бензо-Хорошимила.
* * *
Где-то в этом тумане я закрыл свою больницу, окончательно расстался с медициной и был избран сенатором Соединенных Штатов от штата Вермонт.
И время летело.
В один прекрасный день оказалось, что я выставил свою кандидатуру в Президенты. Мой слуга приколол нагрудный значок моей партии к лацкану моего фрака. На нем был лозунг, который помог мне выиграть кампанию:
КОНЕЦ ОДИНОЧЕСТВУ!
* * *
За время предвыборной кампании я был здесь, в Нью-Йорке, всего один раз. Я говорил речь со ступенек Публичной библиотеки на углу Сорок второй и Пятой авеню. В те времена этот остров был еще мирным приморским курортом. Он так и не оправился от того, первого толчка силы тяжести, у него полетели все лифты, все туннели залило водой, все мосты покорежило, кроме Бруклинского.
Тут сила тяжести опять стала пакостничать. Это были уже не короткие толчки. Если этим и вправду занимались китайцы, то они научились увеличивать и уменьшать ее постепенно — может, хотели уменьшить разрушения и порчу недвижимости. Теперь она прибывала и убывала величаво, как морские приливы и отливы.
* * *
Когда я держал речь на ступеньках библиотеки, сила тяжести была солидная. Я решил произносить свою речь, сидя в кресле. Я был трезв, как стеклышко, но все равно качался в кресле, как пьяный английский сквайр в добрые старые времена.
Мои слушатели, в основном пенсионеры, просто лежали в лежку на Пятой авеню — полиция ее перекрыла, но там никакого движения не предвиделось. Где-то в районе Мэдисон-авеню хлопнул слабенький взрыв. Никому не нужные небоскребы постепенно разбирали на кирпич.
* * *
Я говорил об одиночестве в Америке. Это была та самая тема, которая была мне нужна, чтобы победить, и мне здорово повезло, потому что ни о чем другом я говорить не мог.
Какая жалость, сказал я, что я не появился в истории Америки пораньше со своими простым и эффективным проектом борьбы с одиночеством. Я сказал, что все вредные излишества и опасные преступления американцев в прошлом были результатом одиночества, а не приверженности греху.
Когда я кончил говорить, какой-то старик подполз ко мне и рассказал, как он тратился на страхование жизни, покупал разные акции и хозяйственные товары вовсе не потому, что ему они нравились или были нужны, а только потому, что коммивояжеры вроде бы обещали стать его родственниками.
— Родни у меня не было, а я не могу без родни, — сказал он.
— Никто не может, — сказал я.
Он сказал мне, что едва не спился, стараясь породниться с пьяницами в барах.
— Мне начинало казаться, что бармен мне отец родной, понимаешь? — сказал он. И тут вдруг оказывалось, что бар пора закрывать.
— Понимаю, — сказал я. Я сказал ему полуправду, которая всегда приносила мне успех в предвыборной борьбе.
— Я сам был до того одинок, — сказал я, — что единственным существом, с которым я мог отвести душу, была кобыла по имени Будвейзер.
И я ему рассказал, как погибла Будвейзер.
* * *
Пока мы беседовали, я время от времени подносил ладонь ко рту, притворяясь, что сдерживаю невольное восклицание или что-нибудь в этом роде. На самом деле я кидал в рот маленькие зеленые пилюльки. К тому времени они были запрещены, и производство их было прекращено. Но у меня был запас — может, целый бушель — в здании Сената.
Этим пилюлькам я был обязан своей неизменной галантностью и оптимизмом, а может, и тем, что очень медленно старился по сравнению с другими мужчинами. Мне тогда было семьдесят, а я был полон сил, как будто мне вдвое меньше.
Я даже женился на молоденькой красотке, Софи Ротшильд Свейн, которой было всего двадцать три.
— Если вас выберут, и у меня будет куча искусственных родичей… — сказал старик. Помолчав, он спросил: — Сколько их там, вы говорили?
— Десять тысяч братьев и сестер, — поведал я ему. — Сто девяносто тысяч двоюродных.
— Не многовато ли? — сказал он.
— А разве мы только что не решили единодушно, что в такой громадной и нескладной стране, как наша, нам нужно иметь как можно больше родственников?
— сказал я. Предположим, попадаете вы в Вайоминг — ну, разве не утешительно знать, что там у вас куча родственников?
Он призадумался. И наконец сказал:
— Да… пожалуй… похоже на то…
— Как я уже объяснял в своей речи, — сказал я ему, — ваше новое второе имя будет имя существительное: название цветка, или фрукта, или овоща, или бобового растения, или птицы, пресмыкающегося или рыбы, или моллюска, или драгоценного камня, минерала или химического элемента — а через дефис будет писаться цифра от единицы до двадцати.
Я его спросил, как его зовут в настоящее время.
— Элмер Гленвиль Грассо, — сказал он.
— Ну вот, — сказал я. А вы можете стать, скажем, Элмером Уран-3 Грассо. И все, у кого второе имя включает «Уран», станут вашими братьями. Двоюродными.
— Тогда у меня еще будет вопросик, — сказал он. — А что, если я заимею искусственного родственничка, которого я на дух не переношу?
* * *
— Подумаешь, что тут особенного, если человек терпеть не может своего родственника? — сказал я. — Признайтесь, мистер Грассо, что человечество с этим знакомо миллион лет, а?
А потом я ему сказал откровенную похабщину. Я к похабщине не привык, как видно даже из этой вот книжки. За долгие годы моей общественной деятельности я ни разу не сказал американскому народу ничего неподобающего.
Поэтому, когда я наконец сказал грубое слово, это имело сногсшибательный эффект.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32