Говорили на хинди, кто-нибудь из семьи переводил мне. Расспрашивали о его болезни, – никто не мог поверить, что так быстро сдало сердце – ведь он уехал бодрым человеком.
Пришел доктор Нагар, проработавший в местной маленькой клинике сорок лет, – я о нем знала из рассказов. Удивительно, что я все уже знала о Калаканкаре! Браджеш рассказывал обо всех так подробно. И каждое его слово было правдой, я убеждалась в этом сейчас на каждом шагу. Как сладко было мне сейчас, после пяти дней лжи и напряжения в Дели. Как ждали меня здесь. Недаром я так рвалась сюда, к этим милым людям.
«Теперь это ваша комната, приходите сюда и оставайтесь когда и сколько хотите», – сказали мне.
Вечером все пошли в радж-бхаван к обеду. Для меня и Кассировой были приготовлены комнаты в этом огромном доме с толстыми каменными стенами, похожем на белую крепость. Дом построил раджа Рампал Сингх в конце прошлого века. Сам он прожил большую часть жизни в Англии, откуда привез и жену – англичанку. Он был самым необычным человеком из всех предков, всегда носил европейское платье, основал первую газету на языке хинди, провел большой канал для орошения всего района. В доме лежат огромные гири, которыми он упражнялся по утрам.
Наггу говорила, как хороший экскурсовод по Калаканкару, а мы с Кассировой сидели, как туристы. Без сомнения, Наггу было чем похвалиться, но Браджеш Сингх был здесь давно забыт.
Потом я снова вышла на террасу и долго сидела там, не в силах оторвать глаз от величавой, спокойной реки.
Стемнело, трещали цикады. Загорались одна за другой огромные, яркие звезды. Высокие старые эвкалипты слегка шелестели. Потом начали вскрикивать ночные птицы, – как будто кричали чайки, – и парить над рекой. На другом далеком берегу мерцали огоньки маленькой деревни. Кругом был мир и покой, в которые было трудно поверить после сегодняшнего суматошного утра и тяжелого дня.
Все улеглось и затихло во мне. Ночь была теплой. И чем дольше я сидела так одна, тем яснее мне становилось, что я не вернусь в Дели через неделю. Что же, придется вступить в борьбу с моим посольством. Возле этой реки я чувствовала себя спокойной, сильной и неуязвимой. Да, я останусь здесь, у меня есть индийская виза до 20-го января, я ничего не нарушаю. А там посмотрим, что дальше…
Стало прохладно, и я пошла спать в белый, похожий на крепость, дом.
* * *
Наутро я написала письмо Смирнову и послу Бенедиктову, сообщая им, что я останусь в деревне до 18-го января, поскольку в моем паспорте есть индийская виза на один месяц, что Кассирова может вернуться в Москву когда угодно и что в деревне я могу оставаться гостем Суреш Сингха, в случае если семья Динеша уедет.
Дальше я написала все, что думала о недопустимом давлении, которое советское посольство оказывает на частную жизнь в Индии. Ведь Динеш, приглашавший меня в личном письме в Дели, вынужден был отказаться от своего приглашения; а поскольку меня решили не пускать в деревню, он ничего не мог сказать брату мужа о дне моего приезда. Поэтому все оставалось в тайне от родных и ближайших друзей, которые, к счастью, поняли, что мне самой хотелось бы сделать иначе. Я писала, что все это не делает чести моей стране и ее посольству, и что мне стыдно за них.
Потом я отдала это письмо Кассировой для передачи послу, объяснив ей о чем я пишу и просила ее ехать в Дели, а затем домой, в Москву.
Кассирова остолбенела. Потом попыталась меня урезонить, потом разжалобить, потом обиделась и рассердилась. Но я твердо стояла на своем – я останусь здесь в соответствии с моей индийской визой. Это было мое законное право. Ей ничего не оставалось, как уехать. Наггу заказала ей билет из Лакхнау в Дели и посмеиваясь вместе с шестью дочками, проводила ее до «джипа».
Я осталась в деревне и начала погружаться в индийскую жизнь, как в теплую, ароматную ванну, наслаждаясь ею каждую минуту. Жизнь в Калаканкаре была во всех отношениях иной, непохожей на мою прежнюю, а это сейчас и было мне необходимо, как воздух. Я устала от напряжения последних дней в Дели, последних месяцев в Москве, последних трех лет, и от всех сорока лет моей ненормальной двойственной жизни. Я чувствовала, что внутренне подошла к какому-то пределу, за которым может произойти глубокий внутренний перелом.
Я не могла еще найти для себя ясные и четкие решения. У меня было только желание жить иначе. Я не знала, возможно ли будет остаться в Индии, хотя надеялась на это, не отдавая сейчас себе отчета – как я стала бы жить здесь. Я ждала приезда Динеша и возможной встречи с Индирой Ганди, которую ожидали здесь, в деревне к середине января. Часами я сидела, глядя на Ганг, чувствуя только одно – как мне необходим этот покой и свежий ветерок от реки.
В Калаканкаре жизнь была непростой. Из рассказов Сингха я уже знала, что здесь остро столкнулись и вели между собой многолетнее соперничество две семьи, два уклада жизни. Это отравляло прекрасный и, казалось, безмятежный уголок земли. Хорошо еще, что мне заранее было это известно.
Радж-бхаван, принадлежавший Динешу и его семье, походил на большой белый пароход, причаливший к берегу. С его плоской, как верхняя палуба, крыши, открывался такой простор водной глади Ганга и всей окрестности, что захватывало дух. Во время разлива реки вода заливала подвалы и доходила до края террасы. Раджа Рампад Сингх знал, как выбрать место для дома. Основанием ему служил каменный уступ, который река огибала с трех сторон. Но в этом красивом доме с большой библиотекой было холодно. Легкий внешний налет европеизма, короткая стрижка и контактные линзы у девочек, английский завтрак и американские журналы уживались здесь с глубоким, врожденным чувством собственного превосходства – чувством высшей касты.
Это аристократическое отчуждение ощущал каждый, входивший в дом. Даже Даду, сестра Динеша, когда-то нарушившая законы касты и вышедшая замуж по любви, была отринута и лишена не только уважения, но и собственности. Ей много лет не разрешалось приезжать в радж-бхаван, где она родилась. Сейчас она гостила здесь, с ней были приветливы из-за моего присутствия, и Пракаш сказала мне, как счастлива Даду.
Маленькая, круглая, как мячик, Даду, наслаждалась болтая целый день на террасе с девочками. Браджеш любил ее, помогал ей, как мог, посылал ей деньги из Москвы и был ее защитником в семье. Но и он был бессилен против вековых традиций, которые в Индии все еще сильнее закона: Даду так и не могла получить даже драгоценности своей матери, которые Динеш поместил в банк. У нее были печальные глаза и добрая улыбка; она была похожа на своего дядю. Мне было так приятно, когда она заходила вечером в мою комнату, садилась на кровать и мы говорили, как давние знакомые.
Даду явно чувствовала себя здесь бедной родственницей, так же как и я. Смущались и другие посетители, – родственники, соседи, гости из деревни, заходившие повидать Наггу, неизменно сидевшую с девочками на огромной тахте в гостиной, с вязанием в руках. Только перед старыми женщинами в семье Наггу смирялась – вставала с тахты, подходила и низко кланялась, касаясь руками лба и земли у ног старшей. Потом она садилась на диван и продолжала разговор, как будто присутствующих и не было. Гости оставляли обувь у дверей, входя босиком, в знак уважения.
Недоступность радж-бхавана подчеркивал здоровенный страж – пенджабец, стоявший во дворе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98