Стукнула самовар и убежала. Я нашел розанчик и сливки. «Какая же она милая! – радостно думал я, хрупая розанчик, – какая у ней чуткая душа! Да, она будет любящая жена… Дикие предрассудки, что простая крестьянка не может играть роль в обществе. Наденет шелковое платье и шляпку, сядет в коляску, – никто и не отличит! Ездит вон Лавриха в бархате на своей лошади, а отец у ней землю пашет… Можно замечательно образовать!»
– Велели непременно выпить! – давясь от смеха, сказала Паша и поставила на стол чашку. – Велели побожиться, что скажу правду, что выпили…
И засмеялась хрустальными глазами.
– Если ты побожилась, придется выпить? – спросил я ее шутя, и стало совсем легко. – А вдруг ты попадешь в ад? Нет, мне тебя очень жалко…
Она схватилась за живот от смеха, вырвала у меня чашку и выплеснула в окошко.
– Выпили! А поп простит.
Я схватил ее за руку, но она вырвала и погрозилась:
– Это с понедельника-то, на всю неделю?… У вас и живот болит…
– Ну, Па-ша… разочек только?… Она весело замотала головой.
– Погоди до вечера, когда делать нечево!
Она отбежала к двери и стала слушать, плутовато поглядывая ко мне.
– А тетка вернется, подкрадется?… У ней плюнелевые, тише мыши! Это с меду вчера я так… а днем стыдно небось!…
Она взглянула бойко из-под бровей, вздохнула. Я тихо подошел к ней. Она прислонилась к двери, закинув голову.
– Что вы только со мною делаете… – сказала она мечтательно.
Я взял ее за голову и поцеловал нежно-нежно.
– Ах, как целуетесь хорошо… – шептала она с закрытыми глазами. – И вчера… губы обметало даже… Никак идут?…
Словно она проснулась: взглянула, застыдилась.
– Ступайте, учитесь, право… Нет, оставьте… еще застанут!… Тогда меня, прямо…
– Ну, не буду… Я тебе по-печатному написал стишки. Вечером приходи, отдам.
– Теперь дайте!
И лицо ее так и засияло.
– Нет, лучше вечером. А ты уронишь… несколько «лепестков»?…
– Это каких таких лепестков?… – спросила она серьезно.
– А вот послушай.
И я прочитал стишки. Она отгадала сразу.
– Ах, ты… Уж и хитру-щий ты-ы!… – сказала она чудесно и стала опять на «ты». – А знаешь, миленький… всю ночь не могла заснуть! Под самое утро только… Я играл ее пальцами. Они были совсем покорные. Она стала вертеть моими.
– Ой, не жми так, бо-льно!… – сморщилась она вся и сама сделала мне больно. – Иди лучше учить уроки…
А сама все не отпускала.
– А вчера я хотел постучать к тебе…
– Чего выдумал! – зашептала она испуганно, и глаза ее сделались большими. – И не выдумывай никогда! Нельзя…
– Да не постучал же! Я подумал, что это неблагородно, мне стало стыдно, и не пошел…
– Уж не ври, не ври!… – мазнула она меня пальцем, – я все слыхала! И дверью, как стукнули… У меня свет горел. Чего вам нужно?…
– Хотел в последний разок поцеловаться…
– Зна-ю, какие последние! Никогда не смейте, нехорошо…
– Я видел, как ты погасила лампочку!
– Потому и погасила! Не глядите. Мало ли… раздетая была, может… Бесстыдники! Подсматривали?… – сказала она, стыдясь.
– Ей-Богу, Паша, я не подсматривал! Это бы подло было! – старался уверить я.
– Все вы одинаки, знаю… Образованные-то еще хуже! Мне до того понравилось, что она так стыдлива, и я поцеловал ей руку.
– Ай, разве можно!… Это попам целуют да мамаше! – отдернула она руку.
Мы шептались, пока не окликнула ее кухарка.
Но вчерашнего я не чувствовал. Не было в ней чего-то, что манило меня вчера. Она была в затрапезном платье. Ни фартучка на ней не было, ни голубого бантика. Я видел из окошка, как вытрясала она ковры, потом полоскала у колодца. Совсем простая! И хвост даже подмочила. А ноги – в разношенных башмаках, ушастых!
День был совсем весенний. Распушившийся за ночь то-поль стоял зеленый, и в комнате стало по-другому. И старые сараи обновились; за ними зеленело. Прохаживался с метлой Карих, толстуха выносила ведра. Было отлично слышно.
– Ночью будто звонок к вам был? – спрашивал толстуху Карих.
– Наше такое дело. Симочку на практику вызывали.
– Государственное ваше дело, да больно беспокойно. А для нежной особы!… Лучше жить в покое. У кого капитал, спишь до сколько хочешь, чайку попил – то-се… «Листок» почитаешь, кого обокрали… А тут в самую полночь с-под одеяла выхватют! Беспокойное ваше дело…
– Как можно, с капиталом! Будь у нас капитал… – Яишничиху мне сватают с Серпуховки, две у ней лавки… ну, только необразованная, и из роту пахнет. А моя мечта… даже рояль купить, чтобы всякие романцы, как приятно! Вон, пастух завел для «молодой» рояль… одну польку и выучилась, глядел я. И то, знаете, приятно. Сядет у окошка, а она польку играет.
– Да что… сына бьет, а сам со снохой живет!
– Сказать по правде, мне ее сватали. Она, я вам скажу, такой породы, что… деликатно нельзя сказать. Я ее отверг. Мне надо существо тонкое, в мечтах! – сказал вдохновенно Карих. – Я ищу существо с манерами, только счастья не задается. У пастуха один-разъединый был билет внутренний заем, и выиграл в прошлом годе сорок тыщ! А я владетель сороками билетами от папаши-покойника, и пятнадцать годов все жду. А могу двести тыщ выиграть!
– Co-рок билетов! – выкрикнула толстуха.
– Это для подарка только. У меня капитал Кредитного банка, по шесть процентов! Имейте в виду!…
– Капитал… как же можно!
– И я человек определенный! – постучал метлой Карих.
Обедать по случаю «живота» не пришлось, но Паша принесла мне украдкой вчерашнего супу с потрохами и хороший кусок телятины.
– На Рыжего свалила, утащил будто. Лупила его кухарка!…
– Зачем ты, Паша?…
– А вас-то еще жальче… одни вон глаза остались! – сказала она сердечно. – Стишки дадите?…
Я дал бумажку. Она тут же запрятала за лифчик. Женька почему-то не заявлялся, – а всегда заносил уроки. Фуражку мою забрали.
– Надо узнать уроки!… – просился я. – Дайте же, наконец, фуражку! И когда экзамены, не знаю…
Наконец заступилась тетка:
– На нашей душе грех будет, если провалится! Весь день, видела я, учился…
Я получил фуражку и сказал тете Маше:
– Видел я сон… вам будет радость. Что-то необыкновенное…
– Голубчик, Тоничка… – стала она просить.
– Только возьму уроки, а то уйдет… – торопился я: сна еще я не выдумал.
Я дошел до часовни на уголке… Но тут случилось событие, которое все перевернуло…
XIX
Это была любимая моя часовня. Несешь единицу или двойку, станешь перед иконой и горячо помолишься. Я знал наизусть молитву, написанную под образом. «Заступнице усердная, Мати Господа Вышняго…» И в этот раз я остановился помолиться. На душе было тяжело, тревожно: грехи, экзамены… Я горячо молился – и вдруг услышал:
– Не оборачивайтесь и не обращайте внимания…
Это был чудный голос, ее голос! И рука замерла на лбу.
– Это вы… бросили мне письмо?…
У меня онемел язык. Кажется, и она молилась.
– Я вам отвечу… Куда писать?…
– Я… напишу вам… – прошептал я растерянно.
– Не оборачивайтесь… нас знают.
Когда я обернулся, она уже переходила улицу. Я видел волны ее волос, пышный, изящный стан, стянутый синей кофточкой, и что-то розовое на шее. Уже синяя шапочка-беретик придавала ей бойкий вид. Можно было подумать, что это гимназистка.
Я шел, как пьяный, очутился в каком-то переулке.
Хочет ответить мне… подошла сама! Письмо увлекло ее…
Не хотела скомпрометировать, шепнула. Может быть, ее тронуло, как я молился?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68