им казалось, что во дворце должно что-то случиться, они жались к стенам, опустив голову и скрестив руки, и с почтительным волнением ждали. Всем были известны скорые расправы Хакима – страшные и не всегда справедливые. Каждый трепетал, зная за собой какой-нибудь грех.
Однако на сей раз никто не поплатился головой. Хакима занимала лишь одна мысль: забыв об этикете, он направился в покои сестры, принцессы Ситт аль-Мульк, что противоречило всем мусульманским правилам. Открыв дверь, он вошел в первую комнату, к ужасу евнухов и наперсниц принцессы, которые поспешно стали закрывать лица.
Ситт аль-Мульк (первая дама государства) полулежала на подушках в алькове одной из дальних комнат; убранство этой комнаты ослепляло своим великолепием. Свод, выполненный в виде небольших куполов, напоминал пчелиные соты или грот со сталактитами из-за вычурно-сложного орнамента, где перемежались ярко-красные, зеленые, голубые и золотистые тона. Стены на высоту человеческого роста были выложены изумительными мозаичными плитками из стекла; сердцевидные арки грациозно опирались на пышные капители в форме тюрбанов, а те, в свою очередь, покоились на мраморных колоннах. Вдоль карнизов дверей и окон шли надписи карматским шрифтом, изящные буквы которого перемежались с цветами, листьями и завитками арабесок. В центре комнаты бил фонтан, струи кристально чистой воды поднимались до самого свода и падали в круглый бассейн с серебряным звоном, рассыпаясь на тысячи брызг.
Встревоженная шумом, вызванным появлением Хакима, Ситт аль-Мульк встала и сделала несколько шагов к двери. Она сразу же предстала во всей своей прелести: сестра халифа была самой красивой принцессой в мире; невозможно было выдержать взгляд ее глаз, как невозможно не отрываясь смотреть на солнце; черные шелковистые брови казались нарисованными, легкая горбинка тонкого носа указывала на принадлежность к царской породе, а золотистая бледность чуть нарумяненных щек оттеняла ослепительно алый рот, блестевший, словно спелый гранат.
Костюм Ситт аль-Мульк отличался невиданной роскошью: полумесяц, украшенный бриллиантами, поддерживал вуаль, усыпанную блестками; зеленый и розовый бархат платья был почти скрыт сплошной вышивкой; только на рукавах, на локтях и на груди оставались островки, откуда исходило золотое и серебряное сияние; тяжелый пояс из золотых ажурных пластин с вделанными туда рубинами обвивал гибкий и тонкий стан, спускаясь к крутым бедрам. В этом наряде Ситт аль-Мульк напоминала владычицу исчезнувшего царства, ведущую свой род от самих богов.
Дверь резко распахнулась, и на пороге появился Хаким. Ситт аль-Мульк не сдержала возгласа удивления – не столько из-за появления брата, сколько из-за его странного вида. Казалось, с лица Хакима исчезли все живые краски. Его бледность словно была отблеском иного мира.
Внешне это был тот же халиф, но озаренный особым, внутренним светом. Его жесты напоминали движения сомнамбулы, а сам он походил на собственную тень. Он сделал шаг к Ситт аль-Мульк, движимый скорее усилием воли, нежели простыми человеческими чувствами, и взглянул на нее так пристально и хищно, что принцесса вздрогнула и обхватила себя руками, словно какая-то неведомая сила пыталась разорвать на ней одежды.
– Ситт аль-Мульк, – сказал Хаким, – я долго думал, кому отдать тебя в жены, но ни один мужчина на свете не достоин тебя. Нужно сохранить чистой божественную кровь, которая течет в твоих жилах. Мы должны сберечь сокровище, полученное от прошлого. Я, Хаким, халиф, повелитель неба и земли, буду твоим супругом; свадьба через три дня. Такова моя священная воля.
Услышав эти неожиданные слова, принцесса была настолько потрясена, что не могла вымолвить ни слова. Хаким говорил так властно, так убедительно, что Ситт аль-Мульк поняла: возражать бесполезно. Не ожидая ответа сестры, Хаким вышел из комнаты и, вернувшись к себе, тяжело рухнул на подушки и заснул: действие гашиша достигло апогея.
Сразу же после ухода брата Ситт аль-Мульк вызвала великого везира Барджавана и рассказала ему о случившемся. В годы отрочества Хакима, провозглашенного халифом в одиннадцать лет, Барджаван был регентом империи; он сохранил неограниченную власть, и, в силу привычки, его по-прежнему считали подлинным правителем, а на долю Хакима приходились лишь официальные почести. Невозможно сказать, что творилось в душе Барджавана, когда Ситт аль-Мульк рассказала ему о ночном посещении халифа; постичь загадочную натуру везира было выше возможностей простого человека. Может быть, страсть к знаниям и к размышлениям иссушила его тело и омрачила суровый взор, а решимость и воля избороздили его лоб морщинами и начертали на нем зловещий знак «тау», предвестник ужасный судьбы? Бледность неподвижного, словно маска, лица, на котором только иногда между бровями залегала глубокая складка, напоминала о том, что он вырос на выжженных солнцем равнинах Магриба. Уважение, которое питали к нему жители Каира, его влияние на знать и богачей – не говорило ли это о том, что он вершил государственные дела мудро и справедливо?
Ситт аль-Мульк, воспитанная им, всегда чтила его как своего отца, прежнего халифа. Барджаван разделял негодование принцессы, но сказал только:
– Увы! Какое несчастье для империи! Разум повелителя правоверных помутился, небо покарало нас. Сначала голод, а теперь новое наказание. Весь народ должен молиться; наш государь сошел с ума.
– Да спасет нас господь! – воскликнула Ситт аль-Мульк.
– Я надеюсь, – добавил везир, – что, когда повелитель правоверных проснется, это наваждение исчезнет и он, как обычно, будет возглавлять большой совет.
Барджаван ждал до рассвета пробуждения халифа. Но тот встал очень поздно, когда зал, где собирается диван, уже давно был заполнен учеными, законниками и кади. Когда Хаким появился в зале, все, как обычно, пали ниц, и, поднявшись, везир пытливо взглянул на задумчивое лицо властелина.
Халиф заметил этот взгляд. Ему показалось, что на лице его министра застыло выражение ледяной иронии. С некоторых пор Хаким сожалел о том, что предоставил своим подчиненным слишком большую власть; и всякий раз, когда собирался действовать по собственному разумению, он с негодованием убеждался, что встречает сопротивление среди улемов, кяшифов и мудиров, всецело преданных Барджавану. Именно для того, чтобы вырваться из-под опеки Барджавана и самому принимать решения, он и начал совершать ночные прогулки с переодеваниями.
Видя, что совет разбирает лишь текущие дела, халиф остановил обсуждение и громко произнес:
– Давайте немного поговорим о голоде. Я обещал, что сегодня отрубят головы всем булочникам.
Со скамьи улемов поднялся старик и сказал:
– О повелитель правоверных, разве не ты помиловал одного из них этой ночью?
Халиф узнал голос говорившего и ответил:
– Да, это так. Но я даровал ему жизнь при условии, что хлеб будут продавать из расчета десять окк за цехин.
– Подумай, – сказал старик, – ведь эти несчастные платят десять цехинов за ардеб муки. Накажи лучше тех, кто продает муку за эту цену.
– Кто они?
– Мультазимы, кяшифы, мудиры и сами улемы, которые хранят огромные запасы муки в своих домах.
Члены совета испуганно зашептались, все они владели домами в Каире.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10
Однако на сей раз никто не поплатился головой. Хакима занимала лишь одна мысль: забыв об этикете, он направился в покои сестры, принцессы Ситт аль-Мульк, что противоречило всем мусульманским правилам. Открыв дверь, он вошел в первую комнату, к ужасу евнухов и наперсниц принцессы, которые поспешно стали закрывать лица.
Ситт аль-Мульк (первая дама государства) полулежала на подушках в алькове одной из дальних комнат; убранство этой комнаты ослепляло своим великолепием. Свод, выполненный в виде небольших куполов, напоминал пчелиные соты или грот со сталактитами из-за вычурно-сложного орнамента, где перемежались ярко-красные, зеленые, голубые и золотистые тона. Стены на высоту человеческого роста были выложены изумительными мозаичными плитками из стекла; сердцевидные арки грациозно опирались на пышные капители в форме тюрбанов, а те, в свою очередь, покоились на мраморных колоннах. Вдоль карнизов дверей и окон шли надписи карматским шрифтом, изящные буквы которого перемежались с цветами, листьями и завитками арабесок. В центре комнаты бил фонтан, струи кристально чистой воды поднимались до самого свода и падали в круглый бассейн с серебряным звоном, рассыпаясь на тысячи брызг.
Встревоженная шумом, вызванным появлением Хакима, Ситт аль-Мульк встала и сделала несколько шагов к двери. Она сразу же предстала во всей своей прелести: сестра халифа была самой красивой принцессой в мире; невозможно было выдержать взгляд ее глаз, как невозможно не отрываясь смотреть на солнце; черные шелковистые брови казались нарисованными, легкая горбинка тонкого носа указывала на принадлежность к царской породе, а золотистая бледность чуть нарумяненных щек оттеняла ослепительно алый рот, блестевший, словно спелый гранат.
Костюм Ситт аль-Мульк отличался невиданной роскошью: полумесяц, украшенный бриллиантами, поддерживал вуаль, усыпанную блестками; зеленый и розовый бархат платья был почти скрыт сплошной вышивкой; только на рукавах, на локтях и на груди оставались островки, откуда исходило золотое и серебряное сияние; тяжелый пояс из золотых ажурных пластин с вделанными туда рубинами обвивал гибкий и тонкий стан, спускаясь к крутым бедрам. В этом наряде Ситт аль-Мульк напоминала владычицу исчезнувшего царства, ведущую свой род от самих богов.
Дверь резко распахнулась, и на пороге появился Хаким. Ситт аль-Мульк не сдержала возгласа удивления – не столько из-за появления брата, сколько из-за его странного вида. Казалось, с лица Хакима исчезли все живые краски. Его бледность словно была отблеском иного мира.
Внешне это был тот же халиф, но озаренный особым, внутренним светом. Его жесты напоминали движения сомнамбулы, а сам он походил на собственную тень. Он сделал шаг к Ситт аль-Мульк, движимый скорее усилием воли, нежели простыми человеческими чувствами, и взглянул на нее так пристально и хищно, что принцесса вздрогнула и обхватила себя руками, словно какая-то неведомая сила пыталась разорвать на ней одежды.
– Ситт аль-Мульк, – сказал Хаким, – я долго думал, кому отдать тебя в жены, но ни один мужчина на свете не достоин тебя. Нужно сохранить чистой божественную кровь, которая течет в твоих жилах. Мы должны сберечь сокровище, полученное от прошлого. Я, Хаким, халиф, повелитель неба и земли, буду твоим супругом; свадьба через три дня. Такова моя священная воля.
Услышав эти неожиданные слова, принцесса была настолько потрясена, что не могла вымолвить ни слова. Хаким говорил так властно, так убедительно, что Ситт аль-Мульк поняла: возражать бесполезно. Не ожидая ответа сестры, Хаким вышел из комнаты и, вернувшись к себе, тяжело рухнул на подушки и заснул: действие гашиша достигло апогея.
Сразу же после ухода брата Ситт аль-Мульк вызвала великого везира Барджавана и рассказала ему о случившемся. В годы отрочества Хакима, провозглашенного халифом в одиннадцать лет, Барджаван был регентом империи; он сохранил неограниченную власть, и, в силу привычки, его по-прежнему считали подлинным правителем, а на долю Хакима приходились лишь официальные почести. Невозможно сказать, что творилось в душе Барджавана, когда Ситт аль-Мульк рассказала ему о ночном посещении халифа; постичь загадочную натуру везира было выше возможностей простого человека. Может быть, страсть к знаниям и к размышлениям иссушила его тело и омрачила суровый взор, а решимость и воля избороздили его лоб морщинами и начертали на нем зловещий знак «тау», предвестник ужасный судьбы? Бледность неподвижного, словно маска, лица, на котором только иногда между бровями залегала глубокая складка, напоминала о том, что он вырос на выжженных солнцем равнинах Магриба. Уважение, которое питали к нему жители Каира, его влияние на знать и богачей – не говорило ли это о том, что он вершил государственные дела мудро и справедливо?
Ситт аль-Мульк, воспитанная им, всегда чтила его как своего отца, прежнего халифа. Барджаван разделял негодование принцессы, но сказал только:
– Увы! Какое несчастье для империи! Разум повелителя правоверных помутился, небо покарало нас. Сначала голод, а теперь новое наказание. Весь народ должен молиться; наш государь сошел с ума.
– Да спасет нас господь! – воскликнула Ситт аль-Мульк.
– Я надеюсь, – добавил везир, – что, когда повелитель правоверных проснется, это наваждение исчезнет и он, как обычно, будет возглавлять большой совет.
Барджаван ждал до рассвета пробуждения халифа. Но тот встал очень поздно, когда зал, где собирается диван, уже давно был заполнен учеными, законниками и кади. Когда Хаким появился в зале, все, как обычно, пали ниц, и, поднявшись, везир пытливо взглянул на задумчивое лицо властелина.
Халиф заметил этот взгляд. Ему показалось, что на лице его министра застыло выражение ледяной иронии. С некоторых пор Хаким сожалел о том, что предоставил своим подчиненным слишком большую власть; и всякий раз, когда собирался действовать по собственному разумению, он с негодованием убеждался, что встречает сопротивление среди улемов, кяшифов и мудиров, всецело преданных Барджавану. Именно для того, чтобы вырваться из-под опеки Барджавана и самому принимать решения, он и начал совершать ночные прогулки с переодеваниями.
Видя, что совет разбирает лишь текущие дела, халиф остановил обсуждение и громко произнес:
– Давайте немного поговорим о голоде. Я обещал, что сегодня отрубят головы всем булочникам.
Со скамьи улемов поднялся старик и сказал:
– О повелитель правоверных, разве не ты помиловал одного из них этой ночью?
Халиф узнал голос говорившего и ответил:
– Да, это так. Но я даровал ему жизнь при условии, что хлеб будут продавать из расчета десять окк за цехин.
– Подумай, – сказал старик, – ведь эти несчастные платят десять цехинов за ардеб муки. Накажи лучше тех, кто продает муку за эту цену.
– Кто они?
– Мультазимы, кяшифы, мудиры и сами улемы, которые хранят огромные запасы муки в своих домах.
Члены совета испуганно зашептались, все они владели домами в Каире.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10