Летом он ходил в затасканном длиннополом нанковом сюртуке, а зимой сверх него надевал гороховую фризовую шинель в три воротника. Заходил Сидорыч к Богоявленскому только по утрам, так как вечером, по слабости, не мог этого исполнить, да и Богоявленский бы его не принял. В то утро, когда Гольц, почувствовав зубную боль, решился зайти к доктору, Сидорыч, заметив, что у Богоявленского ставни открыты и доктор уже сидит с расстегнутою грудью у растворенного окна, согнувшись, перешел через улицу и, не подымая головы, робко спросил под окном:
- А что, Иринарх Иванович, можно?
- А! червь злосчастный! - воскликнул Богоявленский, - заходи, ничего!
Сидорыч юркнул в калитку, но, увидав на дворе докторшу, смутился. Женщина в грязном капоте и таком же чепце развешивала на заборе белье.
- Опять! - крикнула она, сердито взглянув на Сидорыча.
- Сам позвал, - внушительно ответил Сидорыч и прошмыгнул в сени.
- С добрым утром, Иринарх Иванович! - сказал Сидорыч, три раза перекрестясь на образ и низко кланяясь хозяину.
- Садись, - сказал Богоявленский, указывая жирным пальцем на грязный кожаный стул. - Рассказывай, что нового в городе и как вчера подвизался по части крючкотворства?
- Алтухину важнейшее, могу сказать, прошенье смастерил и был за то подобающим образом ублаготворен очищенной. Даже целковнику приполучил; но "infandum regina jubes renovare dolorem!" {возобновлять несказанную скорбь ты велишь мне, царица! (Энеида) <лат>. (Примеч. А. А. Фета.)} попадья наша пронюхала и отняла. Орлом на меня, смиренного агнца, налетела: "In ovilia demisit hostem vividus impetus"; {Среди овечьих стад стремится за ловитвой <лат>. {Примеч. А. А. Фета.)} я было вспомнил reluctantes dracones {Потом кидается на раздраженных змей <лат.>. {Примеч. А. А. Фета.)}, да куда тебе, так и подхватила мой карбованчик. Много, говорит, вас дармоедов.
- Дома доктор? - спросил Гольц, остановись пред растворенным окном.
- Дома, пожалуйте! - отвечал Богоявленский.
Через минуту Гольц вошел в кабинет и, объяснив причину прихода, стал просить записки к фельдшеру.
- Позвольте взглянуть на ваш зуб, - сказал Иринарх Иванович, - ну, батюшка, прибавил он, окончив осмотр, зуб, на который вы жалуетесь, совершенно крепок, и рвать его не следует. Вспомните-ка quae medicamenta non sanant ferrum sanat {То, что не лечат лекарства, лечит меч {лат.).}. Так сперва попробуем medicamenta, a ferrum - то всегда у нас в руках. Вот ум сейчас поколдуем. Только с условием - вполне слушаться врача, коли пришли!
- О, конечно, конечно! - промычал Гольц.
Богоявленский прошел в соседнюю комнату и, через минуту выходя, вынес кусочек ваты и пузырек.
- Эту штуку вы положите на больной зуб и садитесь вот сюда на диван. Прекрасно, - сказал он, когда Гольц уселся на указанном месте, - а теперь потрудитесь снять ваши сапоги.
- Помилуйте, зачем же? - возразил Гольц.
- Помните уговор слушаться - и снимайте. Червь! - обратился он к Сидорычу, - сходи-ка ко мне в спальню и под кроватью поищи валенки, а докторские сапоги и калоши отдай на кухню просушить. Проворней изгибайся! Ну, что ваш зуб? - спросил он Гольца, когда все его распоряжения были исполнены.
- Еще подергивает, но стал затихать.
- Погодите и совсем пройдет. А я очень рад, что хоть этот и пустой случай завел вас в мою хату. Вы-то меня не знаете, а я вас давно знаю. Вы тут каждый день проходите перед моим окном к должности. Вот, думаю, гордый collega, чтоб этак зайти да перекинуться словечком. Как ни говорите, хоть и в разных местах учились, а все мы дети одной и той же науки.
- Я сам завсегда очень рад, - бормотал Гольц, которому, очевидно, было лестно попасть в коллеги к Богоявленскому. - Ви позволяйте мене, - обратился он к хозяину, - малинька сигара закуривайть?
- Сделайте одолжение, это в настоящем случае даже может быть вам полезно. А что зуб? - спросил он Гольца немного погодя.
- Совсем замолк, - улыбаясь, отвечал Гольц.
- Ну теперь вату-то вон и наливайте рюмочку. Рекомендую - anticholericum.
- Не рано ли будить?
- А уговор? Червь! наливай и подавай лекарство.
Гольц выпил, и через минуту приятная теплота пробежала по телу.
- А мне можно червяка-то заморить? - робко проговорил Сидорыч.
- Мори, - отвечал Богоявленский, - да ведь у меня ты его не заморишь, а только раздразнишь.
- Редкостнейший, можно сказать, у вас, Иринар Иванович, опрокидант, - воскликнул Сидорыч, осушив полную рюмку.
- Ведь вот, даром что червь, - сказал Богоявленский, указывая на Сидорыча, - а тоже одного с нам. поля ягода. Отлично учился, да своего-то запасу больно скудно и тот на шкалики разменял. Вот и вышел червь-ничтожество.
- Это вы сатиру Персия вспомнили: "Ex nihilo nihil, in nihilum nil posse reverti" {Ничто не может возникнуть из ничего и нельзя обратить его в ничто (лат.)}, - продекламировал Сидорыч.
- Молодец червь! Удивительная у него память! - обратился Богоявленский к Гольцу. - Только заведите, так и засыплет цитатами. Ведь чем дороги древние? Вон за него даже думают. Так сболтнул, а возражение во второй половине стиха вышло превосходное. Коли ничто не может обратиться в ничтожество, стало быть, и Сидорыч не nihil {ничто (лат).}.
- Как вы это прекрасно повернули! - вставил Гольц.
- А между тем вам пора лекарство принимать.
- Не много ли будет, я право... - мямлил Гольц.
- Полноте, вы мужчина, да еще бывший бурш. Вспомните-ка старину.
- Да, да, точно. О! - отвечал Гольц и осклабился, поддаваясь набегающему на него веселью.
- Червь, repeticio! {повторенье (лат.).}
- Est mater studiorum {мать ученья (лат.).}, - докончил Сидорыч, наливая Гольцу рюмку.
- Вы, верно, еще не забыли по-латыни? - спросил Гольца Богоявленский.
- О, да! о, да! Я очень. Ви продолжайте, я с большим удовольствием.
- А все-таки, - перебил Богоявленский, - я хотел вам попенять; я постоянно наблюдаю за вами. Вы слишком углублены в самого себя. Это, с одной стороны, делает вам честь: истинная мудрость сосредоточенна, а с другой - угрожает апатией. Положим, вы ни у кого не бываете из этих лоботрясов.
- О, ви совершенно правду! Я никуда и ни к кому, - воскликнул Гольц, явно обрадовавшись случаю вставить слово.
- Я тоже у них не бываю, - продолжал Богоявленский, - но ведь у нашего брата ничем не заморишь потребности созерцания. Мы не перестаем, как говорит Цицерон, ardere studio veri reperiedi {пылать желанием открытия истины <лат.>. {Примеч. А. А. Фета.)}, и поэтому-то нам, людям науки, не следует забывать друг друга. Вспомните, много ли со школьной скамьи вам пришлось встретить людей, способных понять и оценить вас; а ведь все, что нас окружает, - филистерство.
- Ах, право, как вы все это прекрасно! Это я тоже и вспомнил; в Горацие есть: "Odi profanum" {"Ненавижу непосвященную" (лат.).}. Мене очень, очень приятно. Я бы здесь у вас, только мене пора на слюжба.
- Куда вы так спешите? Дело не медведь, в лес не убежит, - возразил Богоявленский. - Червь! как это там у Горация про службу-то сказано!
- Quis post vina gravem militiam aut pauperiem crepat? {Кто вспомнит за вином про службу с нищетою? <лат.> {Примеч. А. А. Фета.)} - скороговоркой отхватал Сидорыч.
- Нет, право, мене очень приятно, но мене пора. Теперь до парк все сухо, - сказал Гольц.
- Пожалуй, и сапоги ваши пообвяли. Сбегай в кухню да принеси-ка их, - обратился Богоявленский к Сидорычу, - что с вами делать, коли вы такой ретивый.
Обуваясь, Гольц отвернулся к другому окну и, пошарив в кармане, приготовил ассигнацию.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12
- А что, Иринарх Иванович, можно?
- А! червь злосчастный! - воскликнул Богоявленский, - заходи, ничего!
Сидорыч юркнул в калитку, но, увидав на дворе докторшу, смутился. Женщина в грязном капоте и таком же чепце развешивала на заборе белье.
- Опять! - крикнула она, сердито взглянув на Сидорыча.
- Сам позвал, - внушительно ответил Сидорыч и прошмыгнул в сени.
- С добрым утром, Иринарх Иванович! - сказал Сидорыч, три раза перекрестясь на образ и низко кланяясь хозяину.
- Садись, - сказал Богоявленский, указывая жирным пальцем на грязный кожаный стул. - Рассказывай, что нового в городе и как вчера подвизался по части крючкотворства?
- Алтухину важнейшее, могу сказать, прошенье смастерил и был за то подобающим образом ублаготворен очищенной. Даже целковнику приполучил; но "infandum regina jubes renovare dolorem!" {возобновлять несказанную скорбь ты велишь мне, царица! (Энеида) <лат>. (Примеч. А. А. Фета.)} попадья наша пронюхала и отняла. Орлом на меня, смиренного агнца, налетела: "In ovilia demisit hostem vividus impetus"; {Среди овечьих стад стремится за ловитвой <лат>. {Примеч. А. А. Фета.)} я было вспомнил reluctantes dracones {Потом кидается на раздраженных змей <лат.>. {Примеч. А. А. Фета.)}, да куда тебе, так и подхватила мой карбованчик. Много, говорит, вас дармоедов.
- Дома доктор? - спросил Гольц, остановись пред растворенным окном.
- Дома, пожалуйте! - отвечал Богоявленский.
Через минуту Гольц вошел в кабинет и, объяснив причину прихода, стал просить записки к фельдшеру.
- Позвольте взглянуть на ваш зуб, - сказал Иринарх Иванович, - ну, батюшка, прибавил он, окончив осмотр, зуб, на который вы жалуетесь, совершенно крепок, и рвать его не следует. Вспомните-ка quae medicamenta non sanant ferrum sanat {То, что не лечат лекарства, лечит меч {лат.).}. Так сперва попробуем medicamenta, a ferrum - то всегда у нас в руках. Вот ум сейчас поколдуем. Только с условием - вполне слушаться врача, коли пришли!
- О, конечно, конечно! - промычал Гольц.
Богоявленский прошел в соседнюю комнату и, через минуту выходя, вынес кусочек ваты и пузырек.
- Эту штуку вы положите на больной зуб и садитесь вот сюда на диван. Прекрасно, - сказал он, когда Гольц уселся на указанном месте, - а теперь потрудитесь снять ваши сапоги.
- Помилуйте, зачем же? - возразил Гольц.
- Помните уговор слушаться - и снимайте. Червь! - обратился он к Сидорычу, - сходи-ка ко мне в спальню и под кроватью поищи валенки, а докторские сапоги и калоши отдай на кухню просушить. Проворней изгибайся! Ну, что ваш зуб? - спросил он Гольца, когда все его распоряжения были исполнены.
- Еще подергивает, но стал затихать.
- Погодите и совсем пройдет. А я очень рад, что хоть этот и пустой случай завел вас в мою хату. Вы-то меня не знаете, а я вас давно знаю. Вы тут каждый день проходите перед моим окном к должности. Вот, думаю, гордый collega, чтоб этак зайти да перекинуться словечком. Как ни говорите, хоть и в разных местах учились, а все мы дети одной и той же науки.
- Я сам завсегда очень рад, - бормотал Гольц, которому, очевидно, было лестно попасть в коллеги к Богоявленскому. - Ви позволяйте мене, - обратился он к хозяину, - малинька сигара закуривайть?
- Сделайте одолжение, это в настоящем случае даже может быть вам полезно. А что зуб? - спросил он Гольца немного погодя.
- Совсем замолк, - улыбаясь, отвечал Гольц.
- Ну теперь вату-то вон и наливайте рюмочку. Рекомендую - anticholericum.
- Не рано ли будить?
- А уговор? Червь! наливай и подавай лекарство.
Гольц выпил, и через минуту приятная теплота пробежала по телу.
- А мне можно червяка-то заморить? - робко проговорил Сидорыч.
- Мори, - отвечал Богоявленский, - да ведь у меня ты его не заморишь, а только раздразнишь.
- Редкостнейший, можно сказать, у вас, Иринар Иванович, опрокидант, - воскликнул Сидорыч, осушив полную рюмку.
- Ведь вот, даром что червь, - сказал Богоявленский, указывая на Сидорыча, - а тоже одного с нам. поля ягода. Отлично учился, да своего-то запасу больно скудно и тот на шкалики разменял. Вот и вышел червь-ничтожество.
- Это вы сатиру Персия вспомнили: "Ex nihilo nihil, in nihilum nil posse reverti" {Ничто не может возникнуть из ничего и нельзя обратить его в ничто (лат.)}, - продекламировал Сидорыч.
- Молодец червь! Удивительная у него память! - обратился Богоявленский к Гольцу. - Только заведите, так и засыплет цитатами. Ведь чем дороги древние? Вон за него даже думают. Так сболтнул, а возражение во второй половине стиха вышло превосходное. Коли ничто не может обратиться в ничтожество, стало быть, и Сидорыч не nihil {ничто (лат).}.
- Как вы это прекрасно повернули! - вставил Гольц.
- А между тем вам пора лекарство принимать.
- Не много ли будет, я право... - мямлил Гольц.
- Полноте, вы мужчина, да еще бывший бурш. Вспомните-ка старину.
- Да, да, точно. О! - отвечал Гольц и осклабился, поддаваясь набегающему на него веселью.
- Червь, repeticio! {повторенье (лат.).}
- Est mater studiorum {мать ученья (лат.).}, - докончил Сидорыч, наливая Гольцу рюмку.
- Вы, верно, еще не забыли по-латыни? - спросил Гольца Богоявленский.
- О, да! о, да! Я очень. Ви продолжайте, я с большим удовольствием.
- А все-таки, - перебил Богоявленский, - я хотел вам попенять; я постоянно наблюдаю за вами. Вы слишком углублены в самого себя. Это, с одной стороны, делает вам честь: истинная мудрость сосредоточенна, а с другой - угрожает апатией. Положим, вы ни у кого не бываете из этих лоботрясов.
- О, ви совершенно правду! Я никуда и ни к кому, - воскликнул Гольц, явно обрадовавшись случаю вставить слово.
- Я тоже у них не бываю, - продолжал Богоявленский, - но ведь у нашего брата ничем не заморишь потребности созерцания. Мы не перестаем, как говорит Цицерон, ardere studio veri reperiedi {пылать желанием открытия истины <лат.>. {Примеч. А. А. Фета.)}, и поэтому-то нам, людям науки, не следует забывать друг друга. Вспомните, много ли со школьной скамьи вам пришлось встретить людей, способных понять и оценить вас; а ведь все, что нас окружает, - филистерство.
- Ах, право, как вы все это прекрасно! Это я тоже и вспомнил; в Горацие есть: "Odi profanum" {"Ненавижу непосвященную" (лат.).}. Мене очень, очень приятно. Я бы здесь у вас, только мене пора на слюжба.
- Куда вы так спешите? Дело не медведь, в лес не убежит, - возразил Богоявленский. - Червь! как это там у Горация про службу-то сказано!
- Quis post vina gravem militiam aut pauperiem crepat? {Кто вспомнит за вином про службу с нищетою? <лат.> {Примеч. А. А. Фета.)} - скороговоркой отхватал Сидорыч.
- Нет, право, мене очень приятно, но мене пора. Теперь до парк все сухо, - сказал Гольц.
- Пожалуй, и сапоги ваши пообвяли. Сбегай в кухню да принеси-ка их, - обратился Богоявленский к Сидорычу, - что с вами делать, коли вы такой ретивый.
Обуваясь, Гольц отвернулся к другому окну и, пошарив в кармане, приготовил ассигнацию.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12