- Непонятно - ты говоришь... а все-таки видно, что глуп ты, как пень лесной...- передразнил Семка товарища.
- Известно... ты всегда ругаешься!..- вздохнул
- А с дураками как говорить? Разве они могут что понимать? Валяй-ка вот эту гнилушину... о-о!
Баня рассыпалась, окружаясь обломками и утопая в тучах пыли, от которой листья ближайших деревьев уже посерели. Июльское солнце не щадило наших спин и плеч, распаривая их...
- А книга-то в серебре,- снова заговорил Мишка.
Семка поднял голову и пристально посмотрел в сторону беседки.
- Похоже,- кратко изрек он.
- Значит, Евангилье...
- Ну, и Евангилье... Так что?
- Ничего...
- Этого добра у меня полны карманы. А ты бы, коли священное писание любишь, пошел бы да и сказал ей: почитайте, мол, мне, бабушка. Нам, мол, этого взять неоткуда... В церкви мы, по неприличности и грязноте нашей, не ходим... а душа, мол, у нас тоже... как следует... на своем месте... Подь-ка, ступай!
- А и впрямь... пойду?
- И пойди...
Мишка бросил стяг, одернул рубаху, размазал ее рукавом пыль по роже и спрыгнул с бани вниз.
- Турнет она тебя, лешмана...- проворчал Семка, скептически улыбаясь, но с крайним любопытством провожая фигуру товарища, пробиравшегося среди лопухов к беседке. Он, высокий, согнувшийся, с обнаженными грязными руками, грузно раскачиваясь на ходу и задевая за кусты, тяжело двигался вперед и улыбался смущенно и кротко. Старушка подняла голову навстречу подходившему босяку и спокойно мерила его глазами.
На стеклах ее очков и на их серебряной оправе играли лучи солнца.
Она не "турнула" его, вопреки предположению Семки. Нам не слышно было за шумом листвы, о чем говорил Мишка с хозяйкой; но вот мы видим, что он грузно опускается на землю к ногам старухи и так, что его нос почти касается раскрытой книги. Его лицо степенно и спокойно; он - мы видим дует в свою бороду, стараясь согнать с нее пыль, возится и наконец усаживается в неуклюжей позе, вытянув шею вперед и выжидающе рассматривая сухие маленькие руки старушки, методично перевертывающие листы книги...
- Ишь ты... лохматый пес!.. Отдых себе сделал... Аида - и мы? Чего так-то? Он там будет прохлаждаться, а мы - ломи за него. Аида?
Через две-три минуты мы с Семкой тоже сидели на земле по бокам нашего товарища. Старушка ни слова не сказала встречу нам, она только посмотрела на нас пристально и снова начала перекидывать листы книги, ища в ней чего-то... Мы сидели в пышном зеленом кольце свежей пахучей листвы, над нами было раскинуто ласковое и мягкое безоблачное небо. Иногда пролетал ветерок, листья начинали шелестеть тем таинственным звуком, который всегда так смягчает душу, родит в ней тихое, умиротворяющее чувство и заставляет задумываться о чем-то неясном, но близком человеку, очищая его от внутренней грязи или, по меньшей мере, заставляя временно забывать о ней и дышать легко и ново...
- "Павел, раб Иисуса Христа..." - раздался голос старушки. Он старчески дребезжал и прерывался, но был полон благочестия и суровой важности. При первых звуках его Мишка истово перекрестился, Семка заерзал по земле, выискивая более удобную позу. Старушка окинула его глазами, не переставая читать.
- "Я весьма желаю увидеть вас, чтобы преподать вам некое дарование духовное к утверждению вашему, то есть утешаться с вами верою общею, вашею и моею".
Семка, как истинный язычник, громко зевнул, его товарищ укоризненно вскинул на него синими глазами и низко опустил свою лохматую голову, всю в пыли...
Старушка, не переставая читать, тоже строго взглянула на Семку, и это его смутило. Он повел носом, скосил глаза и - должно быть, желая изгладить впечатление своего зевка- глубоко и благочестиво вздохнул
Несколько минут прошли спокойно. Вразумительное и монотонное чтение действовало успокоительно.
- "Ибо открывается гнев божий с неба на всякое нечестие и..."
- Что тебе нужно? - вдруг крикнула чтица на Семку.
- А... а ничего! Вы извольте читать - я слушаю! - смиренно объяснил он.
- Зачем ты трогаешь застежки своей грязной ручищей? - сердилась старушка.
- Любопытно... потому - работа очень уж тонкая. А я это понимаю слесарное дело мне известно... Вот я и пощупал.
- Слушай! - сухо приказала старушка.- Скажи мне, о чем я тебе читала?
- Это - извольте. Я ведь понимаю...
- Ну, говори...
- Проповедь... стало быть, поучение насчет веры, а также и нечестия... Очень просто и... всё верно! Так за душу и щиплет!
Старушка печально потрясла головой и оглядела всех нас с укором.
- Погибшие... Камни вы... Ступайте работать!
- Она тово... рассердилась будто бы? - виновато улыбаясь, заявил Мишка.
А Семка почесался, зевнул и, посмотрев вслед хозяйке, не оборачиваясь удалявшейся по узкой дорожке сада, раздумчиво произнес:
- А застежки-то у книжицы серебряные...
И он улыбнулся во всю рожу, как бы предвкушая что-то.
Переночевав в саду около развалин бани, уже совершенно разрушенной нами за день, к полудню другого дня мы вычистили колодец, вымочились в воде, выпачкались в грязи и, в ожидании расчета, сидели на дворе у крыльца, разговаривая друг с другом и рисуя себе сытный обед и ужин в близком будущем; заглядывать же в более отдаленное - никто из нас не имел охоты...
- Ну, какого чёрта старая ведьма не идет еще,- нетерпеливо, но вполголоса возмущался Семка.- Подохла, что ли?
- Эк он ругается! - укоризненно покачал головой Мишка.- И чего, например, ругается? Старушка - настоящая, божья. И он ее ругает. Этакий характер у человека...
- Рассудил...- усмехнулся его товарищ.- Пугало... огородное...
Приятная беседа друзей была прервана появлением хозяйки. Она подошла к нам и, протягивая руку с деньгами, презрительно сказала:
- Получите и... убирайтесь. Хотела я вам отдать баню распилить на дрова, да вы не стоите этого.
Не удостоенные чести распилить баню, в чем, впрочем, мы и не нуждались теперь, мы молча взяли деньги и пошли.
- Ах ты, старая кикимора! - начал Семка, чуть только мы вышли за ворота.- На-ко-ся! Не стоим! Жаба дохлая! Ну-ка, вот скрипи теперь над своей книгой...
Сунув руку в карман, он выдернул из него две блестящие металлические штучки и, торжествуя, показал их нам.
Мишка остановился, любопытно вытягивая голову вперед и вверх к поднятой руке Семки.
- Застежки отломал? - спросил он удивленно.
- Они самые... Серебряные!.. Кому не надо - рубль даст.
- Ах ты! Когда это ты? Спрячь... от греха...
- И спрячу...
Мы молча пошли дальше по улице.
- Ловко...- задумчиво говорил Мишка сам себе.- Взял да и отломил... Н-да... А книга-то хорошая... Старуха... обидится, чай, на нас...
- Нет... что ты! Вот она нас позовет назад да на чай даст...- трунил Семка.
- А сколько ты за них хошь?
- Последняя цена - девять гривен. Ни гроша не уступлю... себе дороже... Видишь - ноготь сломал!
- Продай мне...- робко попросил Мишка.
- Тебе? Ты что-запонки хочешь завести себе?.. Купи, ха-арошие запонки выйдут... как раз к твоей харе.
- Нет, право, продай! - и Мишка понизил тон просьбы...
- Купи, говорю... Сколько дашь?
- Бери... сколько там есть на мою долю?
- Рубль двадцать...
- А тебе сколь за них?..
- Рубль!
- Чай, уступи... для друга!..
- Дура нетрепанная! На кой те их дьявол?
- Да ты уж продавай знай...
Наконец торг был заключен, и застежки перешли за девяносто копеек в руки Мишки.
Он остановился и стал вертеть их в руках, наклонив кудластую голову и наморщив брови и пристально рассматривая два кусочка серебра.
1 2 3