.. Чудится ему что-то, мертвецы синие, мёртвые женщины. Одна, говорит, ходит ночью голая вся, глаза у неё закрыты, а руки вытянуты вперёд. А потом начинает такое говорить - ну его! Охальник он и буеслов! - угрюмо и гадливо проговорила она. - Не могу я передать его слова...
- Ты, Варвара Кирилловна, - внушительно сказал Егор, вставая из-за стола, - дома сегодня не ночуй. А завтра, - обратился он ко мне, - в город её! Ну, я пойду.
Он подал руку Варе и, заглянув ей в глаза, посоветовал:
- Собирайся-ка скорее! А он - это верно - полоумный, и пора бы ему шею свернуть. Ну, тёзка, я иду.
Мне хочется остаться в тёплой и чистой горнице подруги, и она, я вижу, хочет этого, - усталые глаза её смотрят на меня так ласково с измученного лица. Но меня тянет за Досекиным - он тревожит мне сердце: лицо у него необычно благодушное, двигается он как-то особенно валко и лениво, как бы играючи своей силою, хвастаясь ею перед кем-то. И сухо посапывает - значит, сердце у него схвачено гневом. Встал я.
- До свиданья, Варя!
Она неохотно сует руку, а глазами говорит - не уходи.
- Ты куда же это? - спросил Егор, надевая шапку.
- С тобой.
- Я один дорогу знаю!
Смотрит мне прямо в глаза взглядом, нелюбимым мною и неприятным, и я чувствую, что не ошибся - он что-то надумал.
- Ты бы не пускала его, - будто шутя говорит он Варе. - Что он оставляет тебя по целым неделям одну? Разве так делают хорошие любовники?
- Слышишь? - молвила она, ласково положив руку на плечо мне.
- Скажи, Егор, что ты затеял? - прошу я его. - Может быть, я и не пойду с тобой...
Все трое смотрим друг на друга и молчим, и все сразу догадались, что поняли друг друга.
- Подь-ка ты к чёрту! - сказал Егор, шагая к дверям, но я схватил его за руку.
- Нет, так нельзя!
А Варя, побледнев, шепчет:
- Что ты, что ты! Из-за этакого-то человека себя губить?
И, толкая меня к двери, торопливо говорит:
- Иди с ним! Не пускай его одного-то! Иди!
Я не мог удержать товарища, он вытянул меня за дверь. Минуты две-три мы шагали по улице молча.
- Не стучи каблуками-то! - сердито ворчит Егор. - Сторожа тут где-нибудь. Шёл бы домой!
- Не пойду.
- А куда ты?
- С тобой.
И снова идём молча. Я слушаю, не застучат ли в темноте копыта коня.
- Ты что думаешь? - угрюмо шепчет Егор.
- Ничего.
- Я пойду на мельницу, он там.
- Что делать?
- Минута укажет! Сначала я ему скажу: уходи прочь отсюда, ты человек больной, вредный, а не уйдёшь - пеняй сам на себя.
- Тут он тебя и ахнет!
- Увидим!
Разум говорит мне - спорь, а сердце - не надо. Я молчу.
Очутились мы за околицей, у магазеи. Над нами ветер бойко гонит тёмное стадо туч, вокруг нас маячит и шуршит сухой от мороза ивняк, и всё торопливо плывёт встречу зимнему отдыху. Егор тихонько свистит сквозь зубы, и ветер разносит во тьме этот тихий, топкий звук. Холодно. Жутко. Издали доносится чуть слышный шум...
- Будто скачут? - смятённо говорю я и вздрагиваю от холода или страха.
- Ветер! - отвечает Егор, прислушавшись. - А Гнедому не сдобровать заберут его! - раздумчиво продолжает он, шагая широко и твёрдо. - Отец мой вчера пришёл из волости - говорит: Астахов жалобу подал на солдата, и суду и в город какую-то бумагу послал. Писарь бумагу эту составлял ему. Стой-ка! Чу...
Шум ближе, и ясно - скачут на лошади.
- Это не он, - говорю я.
- А кому ещё быть?
- У него конь тяжёлый.
Во тьме запрыгало большое серое пятно, и завыл вздрагивающий, страшно громкий голос:
- Наро-од... сбива-ай... Скорей! Убийство-о случилось!
Мы бросились вперёд к верховому.
- Это с мельницы Корней-работник! - говорит на бегу Егор. - Стой! Где убийство?
Верховой, прыгая на лошади, не может остановить её, она мечется из стороны в сторону, угрожая опрокинуть нас, и ломает, разрывает речь человека.
- На мельнице, милые! Стой же! Стражник там Авдотью-солдатку... Это ты, Досекин? Дома отец-то твой? Да стой!.. Сбивайте скорее народ, а то он там всех...
- Скачи в деревню, а мы туда!
Егор быстро зашагал вперёд, схватив меня за руку и вскрикивая:
- А-ах ты... как сошлось! Говорил я Лядову... Сволочи!
Сзади нас несётся жуткий вой:
- Вста-ава-эй!
Задыхаясь, бежим. Ветер толкает нас в спины, осыпая нас тревожным криком, заливчатым лаем собак и глухим гулом чугунного била. Проснулась деревня, но кажется, что она боязливо отходит в сторону, удаляется от мельницы.
Досекин наклонился вперёд, стелется по дороге, как лиса, и ворчит, задыхаясь:
- Трое мужиков там, три бабы - как они допустили!
- Оружие у него!
- Трусы всё!
Пошли тише, ветер подкатывается под ноги, торопит.
Нас догоняют верховые, скачут они во тьме и для храбрости ревут разными голосами, стараются спугнуть ночные страхи. Чёрные кусты по бокам дороги тоже к мельнице клонятся, словно сорвались с корней и лени над землей; над ними тесной толпой несутся тучи. Вся ночь встрепенулась, как огромная птица, и, широко и пугливо махая крыльями, будит окрест всё живое, обнимает, влечёт с собою туда, где безумный человек нарушил жизнь.
- Кто идёт?! - неистово орут сзади. Выровнялся из тьмы Мозжухин, болтает ногами и, наезжая на нас конём, кричит:
- Начальство-то наше, а? Обложили нас этими стражниками - ах, ты, господи!
- Поздно ты сообразил, дядя Василий! - сказал Досекин.
- Заскакал я вперёд всех, - сокрушённо говорит верховой, - а что могу один-то? Приеду, а он в меня - пулю!
И, оборотясь назад, заунывно ревёт:
- Поспеша-ай!
До мельницы всего версты две места, а мы будто вёрст десять отмерили. В голове смутно, в горле саднит, глаза и уши необычно чутки, всё вокруг задевает меня, ложится на память и сердце царапинами. И всё - как сон.
Плывёт вокруг тьма, гонимая ветром, мелькают чёрные деревья, тревожно встряхивая ветвями, и промёрзлая грязь под ногами кажется зыбкой, текучей.
- Огня там нет! - говорит Егор.
Мозжухин дёргает за узду, задирая голову лошади кверху, она топчется на месте, фыркает, а всадник вытягивается вперёд и громко шепчет:
- Глядите - бежит кто-то, ей-богу, право! Ах ты, господи, - бежит ведь!
Раздаётся его отчаянный крик:
- Наро-од-жа! Скоре-эй! Сюда-а!
В темноте пред нами мечется маленький кусочек чего-то живого, окрылённый чем-то белым... вот он подпрыгнул с земли и вдруг неподвижно остановился, прилип к ней.
Когда мы подбежали, это оказалась сирота Феклуша, бывшая работница Скорнякова, а ныне подруга убитой Авдотьи по службе в тайном шинке. Полуголая, в одной белой юбке и рубахе, она, лёжа на земле, бьётся, стучит зубами и ничего не может сказать. Подняли её на ноги, ведём обратно, и тут она безумно закричала:
- Куда вы меня, милые, куда?
- Где стражник-то? - спрашиваем.
- Убился... убился из ружья! Ползает по полу, а кровь так и льётся, так и льётся... Пустите вы меня...
Егор накинул на неё свой кафтан и пропал во тьме, словно камень в омуте.
Настигли нас ещё трое верховых, двое с кольями, а Лядов даже с ружьём. Узнав, в чём дело, они храбро заговорили:
- Дошёл, тёмный дьявол!
- Туда ему и дорога, псу!
- Это вот тайные шинки эти губят людей! - грозно кричит Лядов, размахивая ружьём.
А Мозжухин грустно говорит:
- Начнётся теперь, братья, великая склока нам; эх - житьё!
Все четверо быстро погнали вперёд, оставив меня одного с девицей. Обняв за плечи, веду её, выспрашиваю, как всё это случилось, она жмётся ко мне, дрожит, пытается рассказать что-то, но, всхлипывая, говорит непонятно. Впереди нас дробно топочут лошади, сзади гудит народ, а земля под ногами словно растаяла и течёт встречу нам, мешая идти.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29