Бреев зажал уши ладонями и, раскачивая голову, мигая острыми глазами, пробормотал:
- Сбивает мысли мои этот счёт назад: 13-12, а потом - 14, неправильна эта передвижка цифр! Ежели бы избрание Романовых состоялось в 11 году, а разгром дванадесяти язык - как он был - в 12-ом, так 14-го-то, может, и не было бы...
Выпустив голову из рук, он вздохнул и снова понёсся:
- Мы, верующие в закон единовластия, собирались праздновать преодоление смуты и победу над Европой всемирно и громогласно с потрясающим великолепием и эдак бы с намёком: вот, мол, смотрите - Отечественная война против всей Европы, взятие Парижа, а - почему? Потому что триста лет назад Русь взята была счастливыми руками Романовых! Понимаете? Планчик этот родился в моей голове, и я даже отяжелел от разных соображений, как беременная женщина. Надо было так устроить, чтоб сияние празднеств затмило в памяти народа и горестную неудачу японской войны, и постыдные безумства, начатые Мазепой этим, Гапошкой-попом, и вообще все зловещие случаи прошлого, надо было показать солнечные дни истории нашей во всём их ослепительном великолепии.
Он подскочил в кресле, точно уколотый, и, упираясь ладонями в ручки его, наклонился вперёд. Зелёная влага явилась на его глазах, потное, красное лицо побурело и расширилось, на скулах вздулись желваки и ноздри раздулись. Он шевелил кадыком, как будто хотел проглотить что-то и - не мог. С минуту он не мог овладеть волнением своим, потом стёр слёзы со щёк круглым жестом руки, криво усмехнулся и продолжал, всё так же горячо, вполголоса, почти шёпотом:
- Вдруг мне говорят: "Василий Иваныч, наш дружеский союз с Францией не позволяет шуметь по случаю Отечественной войны, а то союзники обидятся". Да-с, так и сказали! Возражаю: "Позвольте! Ежели моё умное лицо компаньону не нравится, так я должен дурацкую маску надеть?" Так мы, говорю, глупую маску эту давно уже носим, и весьма правы те, кто смеётся, указывая, что когда самодержавный монарх танцует с республикой, так, пожалуй, у монарха у первого голова закружится. Да уж и закружилась: вот - у нас парламентик шумит, и господин Милюков в президенты насыкается.
- Вы, конечно, знаете, что франко-русский альянс этот понимался "Союзом русского народа" как несчастная ошибка, как дружба ястреба с медведем: один - в небесах, другой - в лесах, и оба друг другу ни на что не нужны. Мы справедливо думали, что для нас была бы полезнее дружба с немцами, дружба каменная, железная, величайшей несокрушимости дружба!
- Одним словом: празднование поучительной Отечественной войны не удалось, поиграли кое-где, на площадях, "12-й год", музыку Чайковского, и на том - уснули.
- Тем более ожесточённо начал я готовиться к юбилейному торжеству трёхсотлетия Романовых - царей. Позвал учеников Академии художеств: "Пиши, ребята, картины из жизни Нижнего Новгорода в 613 году, расписывай гробницу Минина, действуй во всю силу души!" Ну, они действительно постарались, превосходные картины были написаны ими; я потом открытые письма напечатал с этих картин и расторговался ими в десятках тысяч. Нанял баржу, устроил на ней выставку картин и повёз её вверх по Волге: гляди, народ, на какие дела был ты способен! Народ шёл тысячами. Смотрит, мычит... Эх, народ, народ... Чугунное племя.
Закинув руки, скрестив пальцы на затылке, Бреев поднял лицо к потолку и, закрыв глаза, долго молчал.
- Большие это были дни в жизни моей, высоко чувствовал я себя. Всё парадно, празднично, по всем городам волжским звон колокольный, музыка, и как будто вся неприглядная жизнь наша вдруг стала императорской оперой. Высокие дни...
Он взял со стола чайную ложку, внимательно осмотрел её и не торопясь, задумчиво согнул ложку вокруг пальца кольцом. Положил её на стол, вздохнул, облизал губы.
- Жил я тогда в опьянении всех чувств, и тут постиг меня оглушительный удар. Представили меня царю Николаю, он весьма обласкал и даже вот перстень подарил, с рубином. Н-но, известный содержатель цирков Аким Никитин тоже царским перстнем хвастался мне...
- С царём у меня было, примерно, так: верили бы вы в некоего недоступного для вас человека, думали бы вы, что в человеке этом соединены все допустимые достоинства, вся сила, мудрость и святость России, он - как бы духовный стержень, проницающий сквозь всё, ось народной жизни. И вдруг, волею безответной судьбы, поставлены вы глаз в глаз с этим человеком, и вдруг со скорбью, со страхом видите, что это - не то! Не то, чем жили вы, не ваша мечта. И блеск вокруг его, и великолепие внешности, а всё - фольга! Так и я увидал пред собою не царя воображения моего, не владыку мечты и даже не большого человека, а - так себе человечка - на обыкновенных ногах. И даже как будто не умнее Василия Бреева, который, от юности своея, сам себе вожатый. А тут - обыкновенное лицо. Ну - ласковый, ну - приветлив, и всё.
Бреев встал, ощетинился, взмахнул рукою и выговорил с тихой, жуткой яростью:
- Р-русский царь должен быть страшен, жесток! Даже - видом страшен, не токмо характером. Или - сказочный красавец, или такой же сказочный урод, а - русский царь должен быть страшен и жесток...
Растирая горло, он подошёл к окну, громко отхаркнул и плюнул на улицу, в неугомонный шум её, а потом глухо спросил:
- Портрет царя Ивана Грозного работы художника Васнецова - видели? То-то-с! Вот - царь для русского народа. Помните - глазок у него, косит чуть-чуть? Это - царский глаз. Всевидящее око. Такой царь всё видит и никому не верит. Сам! Самость у него в каждом пальце.
Пред ним тотчас как-то вытянешься и всего себя пощупаешь - всё ли на тебе застёгнуто? Царь царства, владыка владычества...
Бреев снова сел, облокотился о стол и продолжал более спокойно:
- Дальше рассказывать почти уже скучно. Оказался я сбитым с коня. Жил - как все, шапку носил - как все, а однажды открыл глаза: головы-то у меня и нету!
- А тут грянул четырнадцатый год, разразилась эта проклятая война. Ну, думаю, наступил конец России и надобно убираться куда-нибудь в щель поглубже, до конца дней. Решил ехать в Сибирь, откуда, через старца Фёдора Кузьмича, началось моё благополучие. Мы тогда, многие, думали, что немцы затолкают нас за Урал. Мы народ - знаем! Терпеть он способен, а сопротивляться - нет. Кроме того, поманило меня в Сибирь и ещё одно обстоятельство: попала на глаза мои одна девушка, сибирячка, училась она в Казани, где у меня дом, книжная лавка, семья. Известно, что любовь годов не считает. Полюбили мы с ней друг друга, хотя мне за пятьдесят, а ей двадцать. Я и говорю своим - жене, детям: "Работал я на вас всю жизнь, а теперь - довольно! Хочу сам жить. Беру пятьдесят тысяч, а всё остальное и здесь и в Нижнем - ваше! Живите. Прощайте!" И - уехал.
- В Сибири, случайно, наткнулся на человека, знакомого с богатством земли, и - вот, занялся рудным делом. Надобно чего-нибудь строить, не привык я попирать землю праздными ногами. Мечту мою - потерял. Русь вижу в брожении и безумстве, извините! Народа своего - не узнаю. Конечно - не верю, что он долго будет колобродить и семечки лущить... Прижмут его к земле.
Бреев говорил нехотя и, видимо, не о том, что думал. Зеленоватые глазки его щурились, мерцали, снова я видел мелкие, острые искорки в потемневших зрачках. Он открывал рот, точно рыба, и быстро облизывал языком сухие тёмные губы. Вдруг, точно поперхнувшись каким-то словом, он взмахнул рукою, пресёк свою речь, встал и схватился руками за спинку кресла.
1 2 3 4