К ней быстро, как водяной жук, подплывала рыбачья лодка, качались два гребца - красный и серый, от лугового берега спешно мчалась еще одна, прыгая на волне веселым теленком.
В тревожный шум на пароходе вливался с реки тонкий, режущий сердце крик:
- А-а-а...
И в ответ ему остроносый, чернобородый мужик в хорошем чапане бормотал, причмокивая:
- Ах, дурашка... экой несуразной, а?
А мужик с курчавой бородою убежденно и крепко говорил, заглушая все голоса:
- Не-е, совесть свое возьмет! Вы там судите, как назначено, а совесть нельзя погасить-Перебивая друг друга, они стали рассказывать публике тяжелую историю рыжеватого парня, а рыбаки уже подняли его из воды и, торопливо взмахивая веслами, везли к пароходу.
- Как увидали они, - трубил бородатый мужик, - что он около солдатки этой совсем завертелся...
- А имущество, после отца, неделеное, - смекни! - вставил мужик в чапане, и всё время, пока бородач с жаром рассказывал историю убийства человека братом, племянником и сыном, этот опрятный, сухой, солидно одетый мужик, ухмыляясь, вставлял в густую речь бодрым голосом бесчисленные острые слова и поговорки, точно колья в землю забивал, городя плетень.
- Всякого туда тащит, иде еда слаще. - В сладком-то - яд!
- А ты его не ешь, не л обишь?
- Ну, так что? Я не праведник!
- Ага? То-то!
- Что - то-то?
- Ничего! Псу - не укор, коли цепь коротка.
И, нос к носу друг с другом, они начали возбужденно спорить, влагая в простые, но неожиданно ловко соединенные слова какие-то только им понятные мысли. Один - тонкий, весь вытянувшийся вверх, с холодным взглядом насмешливых глаз на темном костлявом лице, говорил бойко, звонко и всё приподнимал плечи: другой - широкий и огромный, раньше казавшийся спокойным, уверенным в себе и всё решившим, теперь дышал тяжело, в его воловьих глазах горела тревожная злость, на лице выступили красные пятна, борода ощетинилась.
- Стой! - уже рычал он, размахивая рукой, вращая мутными зрачками. Как так? Али господь не знает, в чем надо стеснить людей?
- Господь ни при чем, коли ты бесу служишь...
- Врешь! Кто первый руку поднял?
- Каин, - ну?
- А кто впервой покаялся?
- Ну, - Адам?
- Ага-а!..
- Привезли!
Публика хлынула с кормы, увлекая за собою спорщиков; худой мужик опустил плечи и плотно запахнул чапан, бородатый пошел за ним быком, наклоняя голову, беспокойно передвигая зимнюю шапку с уха на ухо.
Тяжело ворочая колесами, пароход старался удержаться на течении, и следя, чтоб баржа не навалилась на корму, капитан всё время орал в рупор:
- Лев-во клади, рябая морда! Лево-о-о! Рыбачья лодка подобралась к борту, утопавшего подняли на палубу, - он был мягок, как неполный мешок, весь Сочился водою, шершавое лицо его стало гладко и наивно.
Его положили на крышку багажного трюма, но он тотчас же сел, согнулся и, крепко приглаживая ладонями мокрые волосы, спросил глухо, ни на кого не глядя:
- Картуз поймали?
Из тесной кучи людей, окружившей его, кто-то посоветовал:
- Не про картуз, а про душу надоть бы вспомянуть.
Он громко икнул, обильно, как верблюд, отрыгнув мутную струю воды, посмотрел на людей усталыми глазами и равнодушно проговорил:
- Убрали бы меня куда-нибудь... Боцман строго сказал ему:
- Ляг!
Парень покорно опрокинулся на спину, заложил руки под голову и прикрыл глаза, а боцман стал вежливо уговаривать зрителей:
- Расходитесь, господа публика! Что тут глаза пялить? Нисколько даже не забавно... Мужик, чего вылупился? Аида, пошел прочь!
Люди, не стесняясь, сообщали друг другу:
- Отцеубийца.
- Да что-о вы?
- Такой мозгляк?
Боцман, присев на корточки, строго допрашивал спасенного:
- Куда билет?
- До Пермы.
- Ну, брат, теперь и в Казани слезешь. Как зовут?
- Яков.
- А фамилья?
- Башкин. Мы же - Вуколовы.
- Двойная, стало быть, фамилья...
Бородатый мужик с явным ожесточением трубил во всю грудь:
- Дядю-то и брательника на каторгу осудили, тут они и едут, на барже, а он - вот он! - ему вышло оправдание. Ну, однако это только наличность: как ни суди, а убивать нельзя! Совесть этого не может поднять, крови, значит. Даже и близко быть к убийству - нельзя...
Всё больше собиралось публики, вышли разбуженные пассажиры первого и второго классов, между ними толкался черноусый, розовый помощник капитана и, конфузясь чего-то, спрашивал:
- Извините, вы не доктор?
Кто-то, удивленно, высоким голосом воскликнул:
- Я? Никогда!
Над рекою мощно разыгрался веселый, летний день. Было воскресенье, на горе заманчиво звонили колокола, луговою стороной около воды шли две пестро одетые бабы и, размахивая платками, звонко кричали что-то пароходу.
Парень, закрыв глаза, лежал неподвижно. Теперь, без пиджака, плотно облепленный мокрою одеждой, он стал складнее, было видно, что грудь у него высокая, тело полное, и даже замученное лицо сделалось как будто красивей и круглей.
Люди смотрели на него жалостно, строго и со страхом, но - все одинаково бесцеремонно, точно это был не живой человек.
Тощий господин, в сером пальто, рассказывал даме с лиловым бантом на желтой соломенной шляпе:
- У нас, в Рязани, осенью, часовых дел мастер повесился на отдушнике. Остановил все часы в магазине и повесился. Спрашивается: зачем было останавливать часы?
Только чернобровая женщина, спрятав руки под шалью, разглядывала спасенного, стоя боком к нему, скосив глаза, и на серовато-синих глазах ее застыли слезы.
Пришли два матроса; один, наклонясь над парнем, тронул его за плечо:
- Эй, вставай-ко! Он устало поднялся, и его увели куда-то...
Через некоторое время парень снова явился на палубе гладко причесанный, сухой, в коротенькой, белой куртке повара, в синих нанковых штанах матроса. Заложив руки за спину, вздернув плечи, согнувшись, он быстро прошел на корму, а вслед за ним туда поползли скучающие люди - один, три, десять.
Там он уселся на канате; несколько раз - по-волчьи ворочая шеей оглянул людей и, нахмурясь, подперев скулы руками в рыжей шерсти, уставил глаза на баржу.
Люди стояли и сидели под жарким солнцем молча, вожделенно разглядывая его, явно желая заговорить и еще не решаясь; пришел большой мужик, оглядел всех и, сняв шапку, вытер ею потное лицо.
Серенький, красноносый старичок, с редкой, ершистой бородкой и слезящимися глазами, откашлялся и заговорил первый слащавым голосом:
- Скажи ты, пожалуйста, как же это случилось?
- Зачем? - недвигаясь, сердито спросил парень. Старичок вынул из-за пазухи красный платок, встряхнул его и, осторожно приложив к глазам, сказал сквозь платок спокойным тоном человека, решившего настоять на своем:
- Как - зачем? Случай такой, что все должны... Бородатый мужик вылез вперед и загудел:
- А ты - говори! Легче будя! Грех надо знать... И - точно эхо отозвалось - раздался насмешливый, бодрящий возглас:
- Поймать да связать...
Чуть приподняв брови, парень негромко сказал:
- Отстали бы от меня...
Старичок, аккуратно сложив платок, спрятал его и, подняв сухую - точно петушиная нога - руку, усмехнулся остренькой усмешкой:
- Может, люди не из пустого интереса просят...
- Плевать мне на людей,; - буркнул парень, а большой мужик, притопнув, заревел:
- Как так? А куда от них денешься?
Он долго и оглушительно кричал о людях, о боге и совести, дико выкатывая глаза, взмахивая руками, и, разъяряясь всё больше, становился страшным.
1 2 3 4 5
В тревожный шум на пароходе вливался с реки тонкий, режущий сердце крик:
- А-а-а...
И в ответ ему остроносый, чернобородый мужик в хорошем чапане бормотал, причмокивая:
- Ах, дурашка... экой несуразной, а?
А мужик с курчавой бородою убежденно и крепко говорил, заглушая все голоса:
- Не-е, совесть свое возьмет! Вы там судите, как назначено, а совесть нельзя погасить-Перебивая друг друга, они стали рассказывать публике тяжелую историю рыжеватого парня, а рыбаки уже подняли его из воды и, торопливо взмахивая веслами, везли к пароходу.
- Как увидали они, - трубил бородатый мужик, - что он около солдатки этой совсем завертелся...
- А имущество, после отца, неделеное, - смекни! - вставил мужик в чапане, и всё время, пока бородач с жаром рассказывал историю убийства человека братом, племянником и сыном, этот опрятный, сухой, солидно одетый мужик, ухмыляясь, вставлял в густую речь бодрым голосом бесчисленные острые слова и поговорки, точно колья в землю забивал, городя плетень.
- Всякого туда тащит, иде еда слаще. - В сладком-то - яд!
- А ты его не ешь, не л обишь?
- Ну, так что? Я не праведник!
- Ага? То-то!
- Что - то-то?
- Ничего! Псу - не укор, коли цепь коротка.
И, нос к носу друг с другом, они начали возбужденно спорить, влагая в простые, но неожиданно ловко соединенные слова какие-то только им понятные мысли. Один - тонкий, весь вытянувшийся вверх, с холодным взглядом насмешливых глаз на темном костлявом лице, говорил бойко, звонко и всё приподнимал плечи: другой - широкий и огромный, раньше казавшийся спокойным, уверенным в себе и всё решившим, теперь дышал тяжело, в его воловьих глазах горела тревожная злость, на лице выступили красные пятна, борода ощетинилась.
- Стой! - уже рычал он, размахивая рукой, вращая мутными зрачками. Как так? Али господь не знает, в чем надо стеснить людей?
- Господь ни при чем, коли ты бесу служишь...
- Врешь! Кто первый руку поднял?
- Каин, - ну?
- А кто впервой покаялся?
- Ну, - Адам?
- Ага-а!..
- Привезли!
Публика хлынула с кормы, увлекая за собою спорщиков; худой мужик опустил плечи и плотно запахнул чапан, бородатый пошел за ним быком, наклоняя голову, беспокойно передвигая зимнюю шапку с уха на ухо.
Тяжело ворочая колесами, пароход старался удержаться на течении, и следя, чтоб баржа не навалилась на корму, капитан всё время орал в рупор:
- Лев-во клади, рябая морда! Лево-о-о! Рыбачья лодка подобралась к борту, утопавшего подняли на палубу, - он был мягок, как неполный мешок, весь Сочился водою, шершавое лицо его стало гладко и наивно.
Его положили на крышку багажного трюма, но он тотчас же сел, согнулся и, крепко приглаживая ладонями мокрые волосы, спросил глухо, ни на кого не глядя:
- Картуз поймали?
Из тесной кучи людей, окружившей его, кто-то посоветовал:
- Не про картуз, а про душу надоть бы вспомянуть.
Он громко икнул, обильно, как верблюд, отрыгнув мутную струю воды, посмотрел на людей усталыми глазами и равнодушно проговорил:
- Убрали бы меня куда-нибудь... Боцман строго сказал ему:
- Ляг!
Парень покорно опрокинулся на спину, заложил руки под голову и прикрыл глаза, а боцман стал вежливо уговаривать зрителей:
- Расходитесь, господа публика! Что тут глаза пялить? Нисколько даже не забавно... Мужик, чего вылупился? Аида, пошел прочь!
Люди, не стесняясь, сообщали друг другу:
- Отцеубийца.
- Да что-о вы?
- Такой мозгляк?
Боцман, присев на корточки, строго допрашивал спасенного:
- Куда билет?
- До Пермы.
- Ну, брат, теперь и в Казани слезешь. Как зовут?
- Яков.
- А фамилья?
- Башкин. Мы же - Вуколовы.
- Двойная, стало быть, фамилья...
Бородатый мужик с явным ожесточением трубил во всю грудь:
- Дядю-то и брательника на каторгу осудили, тут они и едут, на барже, а он - вот он! - ему вышло оправдание. Ну, однако это только наличность: как ни суди, а убивать нельзя! Совесть этого не может поднять, крови, значит. Даже и близко быть к убийству - нельзя...
Всё больше собиралось публики, вышли разбуженные пассажиры первого и второго классов, между ними толкался черноусый, розовый помощник капитана и, конфузясь чего-то, спрашивал:
- Извините, вы не доктор?
Кто-то, удивленно, высоким голосом воскликнул:
- Я? Никогда!
Над рекою мощно разыгрался веселый, летний день. Было воскресенье, на горе заманчиво звонили колокола, луговою стороной около воды шли две пестро одетые бабы и, размахивая платками, звонко кричали что-то пароходу.
Парень, закрыв глаза, лежал неподвижно. Теперь, без пиджака, плотно облепленный мокрою одеждой, он стал складнее, было видно, что грудь у него высокая, тело полное, и даже замученное лицо сделалось как будто красивей и круглей.
Люди смотрели на него жалостно, строго и со страхом, но - все одинаково бесцеремонно, точно это был не живой человек.
Тощий господин, в сером пальто, рассказывал даме с лиловым бантом на желтой соломенной шляпе:
- У нас, в Рязани, осенью, часовых дел мастер повесился на отдушнике. Остановил все часы в магазине и повесился. Спрашивается: зачем было останавливать часы?
Только чернобровая женщина, спрятав руки под шалью, разглядывала спасенного, стоя боком к нему, скосив глаза, и на серовато-синих глазах ее застыли слезы.
Пришли два матроса; один, наклонясь над парнем, тронул его за плечо:
- Эй, вставай-ко! Он устало поднялся, и его увели куда-то...
Через некоторое время парень снова явился на палубе гладко причесанный, сухой, в коротенькой, белой куртке повара, в синих нанковых штанах матроса. Заложив руки за спину, вздернув плечи, согнувшись, он быстро прошел на корму, а вслед за ним туда поползли скучающие люди - один, три, десять.
Там он уселся на канате; несколько раз - по-волчьи ворочая шеей оглянул людей и, нахмурясь, подперев скулы руками в рыжей шерсти, уставил глаза на баржу.
Люди стояли и сидели под жарким солнцем молча, вожделенно разглядывая его, явно желая заговорить и еще не решаясь; пришел большой мужик, оглядел всех и, сняв шапку, вытер ею потное лицо.
Серенький, красноносый старичок, с редкой, ершистой бородкой и слезящимися глазами, откашлялся и заговорил первый слащавым голосом:
- Скажи ты, пожалуйста, как же это случилось?
- Зачем? - недвигаясь, сердито спросил парень. Старичок вынул из-за пазухи красный платок, встряхнул его и, осторожно приложив к глазам, сказал сквозь платок спокойным тоном человека, решившего настоять на своем:
- Как - зачем? Случай такой, что все должны... Бородатый мужик вылез вперед и загудел:
- А ты - говори! Легче будя! Грех надо знать... И - точно эхо отозвалось - раздался насмешливый, бодрящий возглас:
- Поймать да связать...
Чуть приподняв брови, парень негромко сказал:
- Отстали бы от меня...
Старичок, аккуратно сложив платок, спрятал его и, подняв сухую - точно петушиная нога - руку, усмехнулся остренькой усмешкой:
- Может, люди не из пустого интереса просят...
- Плевать мне на людей,; - буркнул парень, а большой мужик, притопнув, заревел:
- Как так? А куда от них денешься?
Он долго и оглушительно кричал о людях, о боге и совести, дико выкатывая глаза, взмахивая руками, и, разъяряясь всё больше, становился страшным.
1 2 3 4 5