Только зимой народу трудно ходить ко мне из-за снега, - бывает, сутки по двое, по трое без хлеба живу. Один раз - суток восемь али больше не ел ни крошки, обессилел до того, что и память потерял. Девонька одна пришла-таки, выправила меня. Монастырская служка она была, а после вышла замуж за учителя. Это я её надоумил: "Что ты, Ленка, говорю, балуешься? К чему это тебе?" - "Я, говорит, сирота". - "Выходи замуж - вот и конец сиротству". А тут учитель, Певцов, милый человек, я ему и советую: "Приглядись, Миша, к девушке". Да. Он её вскорости и поял. Ничего, живут. Ну, зимой я в Саров ухожу, в Оптину, в Дивеевский - тут кругом монастыри. Монахи однако не любят меня, всё к себе зовут, чтобы я постригся, в старцы шёл бы, - им это выгодно, приманка людям, а я не хочу, я живой, мне это не годится. Али я святой? Я, дружба, просто - тихий человек...
Смеясь, потирая бока ладонями, он умилённо сказал:
- Зато у монахинь я - милый гость! Любят они меня, - эти меня любят! Не хвастаю, чистая правда. Я, дружба, женщину насквозь знаю, всякую, какую хочешь, - хоть дворянских кровей, хоть купеческих, а простая баба мне насквозь видна, как моя душа. Погляжу в глаза и всё понимаю, - всякое беспокойство её. Я тебе про них такие сказы могу рассказать...
И снова он убедительно пригласил меня:
- Ты вот приходи, увидишь, как я с ними гуторю. Ну-ко, давай ещё опрокинем по баночке.
Выпив, он зажмурил глаза и, качая головой, с новым восхищением проговорил:
- До чего же это вино полезное!
Короткая ночь весны заметно таяла, становилось свежо, я предложил развести костёр.
- Ну, - зачем? Али холодно? Мне, старцу, не холодно, а тебе холодно? А-яй! Так ты в пещеру иди, ложись там. Видишь ли, дружба, ежели огонь развести, налетит всякая живая мелочь и станет гореть в огне, а я этого не люблю. Огонь им, как западня, на погибель. Солнышко - всякому огню отец никого не убивает, а мы с тобой, костей наших ради, всю эту мелкоту будем жечь. Не надо...
Я согласился - не надо. И ушёл в пещеру, а он ещё долго возился вне её, уходил куда-то, плескался в ручье, и я слышал его ласковый голос:
- Пють... Не бойся, дурачок... Фить!..
Потом он тихонько, дребезжащим голоском запел, словно баюкая кого-то...
Когда я проснулся и вышел из пещеры, Савелий, сидя на коленях, ловко плёл лапоть и говорил зяблику, который яростно распевал в кустах:
- Катай-валяй, пой, день - твой!
- Выспался, дружба? Иди, мойся, я уже чаишко вскипятил, поджидаю тебя...
- Ты что ж не спал?
- Я, дружба, помру - посплю.
Над оврагом сияло голубое небо мая.
Я пришёл к нему недели через три, в субботу к вечеру и был встречен им как старый, любимый знакомый.
- А я уже думал: забыл этот человек меня! О, и винца принёс? Ну, спасибо! И хлеба пшеничного? Да, гляди-ка ты, мягкий какой. Ну, добёр ты, ой, хорош! Тебя люди должны любить, они добрых - любят, они свою пользу знают! Колбаса? Это я не уважаю, это - собачья пища, ты сам её кушай, а вот рыбку я люблю. Эта рыба, называемая рыбец, - сладкая рыба, из Каспийского моря, я знаю! Ты тут рубля на полтора принёс, чудачок! Ну, ничего, спасибо!
Он показался мне ещё более живым, более радушно сияющим; мне стало легко, весело, и я подумал:
"Чёрт возьми, а ведь, пожалуй, я вижу счастливого человека?" Ловкий, мягкий, он хозяйственно суетился, пряча мои дары, и, точно искры, от него летели во все стороны эти милые, русские, обаятельные слова, от которых пьянеет душа.
Движения его прочного тела, быстрые, как движения ужа, великолепно гармонировали с чёткой речью, и, несмотря на изуродованное лицо его, на эти глаза без ресниц, - как будто нарочно разодранные для того, чтобы больше и смелее видеть, - он казался почти красивым, красотою пёстро и хитро спутанной жизни. И его внешнее безобразие особенно резко подчёркивало эту красоту.
Снова, почти всю ночь, трепетала его седенькая бородёнка и топорщились выщипанные усишки, когда он закатисто смеялся, широко растягивая кривой рот, в котором блестели белые, острые зубы хорька. На дне оврага было тихо, наверху гулял ветер, качались кроны сосен, шелестела жёсткая листва дубов; синяя река небес была бурно взволнована - серая пена облаков покрывала её.
- Чу! - предостерегающе подняв руку, тихонько воскликнул старик. Я прислушался, - было тихо.
- Лиса крадётся, у неё тут нора. Охотники спрашивают: а что, дед, не живёт тут лиса? Я их обманываю, - ну, какие тут лисы? Не уважаю охотников, мать их бог любил!
Я уже заметил, что старику иной раз очень хочется выругаться глупой русской бранью, но, понимая, что это уже не подобает ему, он говорил только "мать твою бог любил", "мать твою курицу".
Выпив водки, настоянной на буквице (Betonica L., род многолетн. травянист. растений из семейства губоцветных, употреблявшаяся прежде как народное средство от кашля - Ред.), он говорил, прижмурив разодранные глаза:
- Какая скусная рыба эта, - покорно тебя благодарю, - очень я люблю всё скусное...
Не ясно было мне его отношение к богу, и я осторожно завёл беседу на эту тему. Сначала он отвечал мне обычными словами странников, завсегдатаев монастырей, профессиональных богомолов, но я почувствовал, что ему скучно говорить так, и не ошибся, - подвинувшись ближе ко мне и понизив голос, он вдруг оживлённо начал:
- Скажу я тебе, дружба, про французика одного, французского попа,маленький такой попик, чёрный весь, как скворец, на головке - гуменце выстрижено, на носике - очки золотые, а ручонки - словно у девочки малы, и весь он - игрушка богова! Встретил я его в Почаевской лавре, лавра эта далеко отстоит - там!
Он махнул рукой куда-то на восток, в Индию, вытянул ноги поудобнее и продолжал, опираясь спиной о камни:
- Кругом - поляк живёт, чужое место, не наша земля. Балагурю я с монахом одним, он говорит: "Людей надо наказывать чаше". А я посмеиваюсь: ведь коли правильно наказывать, так надо - всех, а тогда и время ни на что не хватит и делать больше нечего - дери дёром друг дружку, только и всей работы. Рассердился монах на меня: "Ты, говорит, дурак!" И ушёл. А попик этот в уголке сидел и вот подкатился ко мне и - начал, - ах, какой! Я тебе, дружба, так скажу: он мне вроде Иван-Крестителя. Язык ему мешал, не все наши слова можно сказать чужим языком, ну - всё-таки говорил он с большою душой. "Видел я, говорит, что вы, - всё на вы со мною, да! - вы, говорит, не верите монаху, ох, говорит, это очень хорошо; бог, говорит, не злодей людям, а сердечный друг, только с ним, по доброте его, так случилось: растаял он в слёзной жизни нашей, как сахар в воде, а вода сорная, вода грязная, и не стало нам чуть его, не чуем, не слышим скуса божия в жизни нашей. А всё-таки он во всём мире пролит и в каждой душе живёт чистейшей искрой, и надо, говорит, нам искать бога в человеке, собирать его во единый ком, а как соберётся господь всех душ живых во всей силе своей, - тогда придёт к нему сатана и скажет: велик ты, господи, и силён безмерно, не знал я этого - прости, пожалуйста! А теперь - не хочу больше бороться с тобой, возьми меня на службу себе".
Старик говорил напряжённо, и на его тёмном лице странно сверкали расширенные зрачки.
- "И тогда наступит конец всякому непотребству и злу, и всякой земной сваре, и все люди возвратятся в бога своего, как реки в океан-море"...
Он захлебнулся словами, ударил по коленям своим и начал сиповато смеяться, радостно продолжая сквозь смех:
- Ну, так всё это мне по сердцу пришлось, так светло на душе стало - и не знаю, что сказать французику.
1 2 3 4 5 6 7
Смеясь, потирая бока ладонями, он умилённо сказал:
- Зато у монахинь я - милый гость! Любят они меня, - эти меня любят! Не хвастаю, чистая правда. Я, дружба, женщину насквозь знаю, всякую, какую хочешь, - хоть дворянских кровей, хоть купеческих, а простая баба мне насквозь видна, как моя душа. Погляжу в глаза и всё понимаю, - всякое беспокойство её. Я тебе про них такие сказы могу рассказать...
И снова он убедительно пригласил меня:
- Ты вот приходи, увидишь, как я с ними гуторю. Ну-ко, давай ещё опрокинем по баночке.
Выпив, он зажмурил глаза и, качая головой, с новым восхищением проговорил:
- До чего же это вино полезное!
Короткая ночь весны заметно таяла, становилось свежо, я предложил развести костёр.
- Ну, - зачем? Али холодно? Мне, старцу, не холодно, а тебе холодно? А-яй! Так ты в пещеру иди, ложись там. Видишь ли, дружба, ежели огонь развести, налетит всякая живая мелочь и станет гореть в огне, а я этого не люблю. Огонь им, как западня, на погибель. Солнышко - всякому огню отец никого не убивает, а мы с тобой, костей наших ради, всю эту мелкоту будем жечь. Не надо...
Я согласился - не надо. И ушёл в пещеру, а он ещё долго возился вне её, уходил куда-то, плескался в ручье, и я слышал его ласковый голос:
- Пють... Не бойся, дурачок... Фить!..
Потом он тихонько, дребезжащим голоском запел, словно баюкая кого-то...
Когда я проснулся и вышел из пещеры, Савелий, сидя на коленях, ловко плёл лапоть и говорил зяблику, который яростно распевал в кустах:
- Катай-валяй, пой, день - твой!
- Выспался, дружба? Иди, мойся, я уже чаишко вскипятил, поджидаю тебя...
- Ты что ж не спал?
- Я, дружба, помру - посплю.
Над оврагом сияло голубое небо мая.
Я пришёл к нему недели через три, в субботу к вечеру и был встречен им как старый, любимый знакомый.
- А я уже думал: забыл этот человек меня! О, и винца принёс? Ну, спасибо! И хлеба пшеничного? Да, гляди-ка ты, мягкий какой. Ну, добёр ты, ой, хорош! Тебя люди должны любить, они добрых - любят, они свою пользу знают! Колбаса? Это я не уважаю, это - собачья пища, ты сам её кушай, а вот рыбку я люблю. Эта рыба, называемая рыбец, - сладкая рыба, из Каспийского моря, я знаю! Ты тут рубля на полтора принёс, чудачок! Ну, ничего, спасибо!
Он показался мне ещё более живым, более радушно сияющим; мне стало легко, весело, и я подумал:
"Чёрт возьми, а ведь, пожалуй, я вижу счастливого человека?" Ловкий, мягкий, он хозяйственно суетился, пряча мои дары, и, точно искры, от него летели во все стороны эти милые, русские, обаятельные слова, от которых пьянеет душа.
Движения его прочного тела, быстрые, как движения ужа, великолепно гармонировали с чёткой речью, и, несмотря на изуродованное лицо его, на эти глаза без ресниц, - как будто нарочно разодранные для того, чтобы больше и смелее видеть, - он казался почти красивым, красотою пёстро и хитро спутанной жизни. И его внешнее безобразие особенно резко подчёркивало эту красоту.
Снова, почти всю ночь, трепетала его седенькая бородёнка и топорщились выщипанные усишки, когда он закатисто смеялся, широко растягивая кривой рот, в котором блестели белые, острые зубы хорька. На дне оврага было тихо, наверху гулял ветер, качались кроны сосен, шелестела жёсткая листва дубов; синяя река небес была бурно взволнована - серая пена облаков покрывала её.
- Чу! - предостерегающе подняв руку, тихонько воскликнул старик. Я прислушался, - было тихо.
- Лиса крадётся, у неё тут нора. Охотники спрашивают: а что, дед, не живёт тут лиса? Я их обманываю, - ну, какие тут лисы? Не уважаю охотников, мать их бог любил!
Я уже заметил, что старику иной раз очень хочется выругаться глупой русской бранью, но, понимая, что это уже не подобает ему, он говорил только "мать твою бог любил", "мать твою курицу".
Выпив водки, настоянной на буквице (Betonica L., род многолетн. травянист. растений из семейства губоцветных, употреблявшаяся прежде как народное средство от кашля - Ред.), он говорил, прижмурив разодранные глаза:
- Какая скусная рыба эта, - покорно тебя благодарю, - очень я люблю всё скусное...
Не ясно было мне его отношение к богу, и я осторожно завёл беседу на эту тему. Сначала он отвечал мне обычными словами странников, завсегдатаев монастырей, профессиональных богомолов, но я почувствовал, что ему скучно говорить так, и не ошибся, - подвинувшись ближе ко мне и понизив голос, он вдруг оживлённо начал:
- Скажу я тебе, дружба, про французика одного, французского попа,маленький такой попик, чёрный весь, как скворец, на головке - гуменце выстрижено, на носике - очки золотые, а ручонки - словно у девочки малы, и весь он - игрушка богова! Встретил я его в Почаевской лавре, лавра эта далеко отстоит - там!
Он махнул рукой куда-то на восток, в Индию, вытянул ноги поудобнее и продолжал, опираясь спиной о камни:
- Кругом - поляк живёт, чужое место, не наша земля. Балагурю я с монахом одним, он говорит: "Людей надо наказывать чаше". А я посмеиваюсь: ведь коли правильно наказывать, так надо - всех, а тогда и время ни на что не хватит и делать больше нечего - дери дёром друг дружку, только и всей работы. Рассердился монах на меня: "Ты, говорит, дурак!" И ушёл. А попик этот в уголке сидел и вот подкатился ко мне и - начал, - ах, какой! Я тебе, дружба, так скажу: он мне вроде Иван-Крестителя. Язык ему мешал, не все наши слова можно сказать чужим языком, ну - всё-таки говорил он с большою душой. "Видел я, говорит, что вы, - всё на вы со мною, да! - вы, говорит, не верите монаху, ох, говорит, это очень хорошо; бог, говорит, не злодей людям, а сердечный друг, только с ним, по доброте его, так случилось: растаял он в слёзной жизни нашей, как сахар в воде, а вода сорная, вода грязная, и не стало нам чуть его, не чуем, не слышим скуса божия в жизни нашей. А всё-таки он во всём мире пролит и в каждой душе живёт чистейшей искрой, и надо, говорит, нам искать бога в человеке, собирать его во единый ком, а как соберётся господь всех душ живых во всей силе своей, - тогда придёт к нему сатана и скажет: велик ты, господи, и силён безмерно, не знал я этого - прости, пожалуйста! А теперь - не хочу больше бороться с тобой, возьми меня на службу себе".
Старик говорил напряжённо, и на его тёмном лице странно сверкали расширенные зрачки.
- "И тогда наступит конец всякому непотребству и злу, и всякой земной сваре, и все люди возвратятся в бога своего, как реки в океан-море"...
Он захлебнулся словами, ударил по коленям своим и начал сиповато смеяться, радостно продолжая сквозь смех:
- Ну, так всё это мне по сердцу пришлось, так светло на душе стало - и не знаю, что сказать французику.
1 2 3 4 5 6 7