- Н-да... Не жалко нас господу...
- А за что вас жалеть?
- Конешно... Куда уж...
- То-то вот! Знаю я вас!
Он такой плотный, Братягин, люди чувствуют, что его презрение к ним необоримо; все они не любят лавочника, но уважают и боятся его ума.
- Вот, - внушает он, потряхивая газетой, - завели, на велик грех, Думу, собрали туда разных этих... десять целковых в сутки на рыло, а их - около пяти сот! Стало быть - в месяц вынь да положь на них полтораста тысяч, а ежели в год - так это уж восходит до двух миллионов. Да - квартира, да то, да се... Вот они куда идут, ваши деньги, а вы...
Думу он очень не любит и говорит про неё охотнее всего, всего злее.
- Раньше, бывало, эдаких-то в Сибирь да в каторгу засылали, а ныне получи десять целковых в день и ори всё, не сходя с места! Раньше умней было да и подешевле. А теперь - хотим жить, как за границей, в стеснении и со стыдом. Русский должен по-русски жить, своим умом, а не чужим примером. Заграница-то вся до нас за хлебом идёт.
Коля Яшин и Чмырёв иногда пытаются возражать лавочнику:
- Дума, - тихо говорит Коля, - это сделано для общего согласия интересов...
Но лавочник суёт ему в нос газету.
- На-ко вот, найди мне - где оно, согласие-то!
А Чмырёв сипло кричит:
- Ежели люди домыслят - что есть строение... ежели и кирпич правильно положен - крепко лежит...
- Ты "Листок" читать умеешь? - строго спрашивает Братягин.
Чмырёв неграмотен и молчит, дёргая себя за бороду.
Суетинцы смеются.
Иногда наверху, в начале улицы, точно семь гусынь, являются семь дур Карахановых; впереди - старшая, Серафима, коротенькая и толстая, как Чмырёв, лицо у неё обрюзгло, губы смешно надуты; за нею - двоешки: Нонна и Римма, сухонькие, юркие, с накрашенными щеками; потом - косоглазая Софья, чёрная, как цыганка, и, точно из дощечек, сложена из плоских костей. За нею, пританцовывая и жеманясь, идут младшие - Вера, Надежда и Любовь, - особенно уродлива толстогубая, курносая Любовь, с калмыцкими глазками. Известно, что они живут в постоянных ссорах и одеваются одинаково из ревнивой зависти друг к другу.
Разного роста, они останавливаются у входа в улицу, как солдатики нестроевой роты, смотрят на половодье разными глазами и о чём-то шепчутся, поворачивая друг ко другу несчастливые лица.
Может быть, суетинцы за то и не любят их, что все они так некрасивы и напоминают о несчастьях, о тяжёлой, запутанной жизни.
На Мало-Суетинской знают их историю. Генерал Измаил Караханов женился на вдове Люташкиной с дочерью, но оказалось, что вдова ещё до свадьбы была беременна и через шесть месяцев, родив двойню - умерла. Тогда генерал запил от обиды и женился во второй раз на девушке, дочери тюремного смотрителя Певцова, а Серафима, дочь первой жены, встала в доме за экономку и воспитательницу своих сестёр. Вторая жена генерала, родив в пять лет четырёх девочек, тоже начала пить и, спившись, умерла в один год с мужем. Так и остались на свете семь дур, одиноки и осмеяны.
Мальчишки, видя смешную линию этих девиц, начинали весело петь песню, сложенную нашей мастеровщиной:
Семь веников идут,
Сами улицу метут,
Они шаркают, пылят,
Уважать себя велят!
Они гузками трясут...
- Allons, m-elles! (пойдёмте, барышни! (франц.) - Ред.) - говорит Серафима сёстрам, и все они уходят к себе в сад, медленно и важно, как гусыни. За ними виновато шагает Коля Яшин, глядя в землю, а вслед Коле свист и крепкие слова улицы.
- Сорьё! - кратко говорит лавочник, глядя на девиц.
Жители торчат у лавки Братягина вплоть до позднего вечера, слушая твёрдые слова умного человека. Изредка они осторожно спрашивают его о чём-нибудь, но больше молчат, поглядывая вниз на реку.
Там быстро, по-весеннему, творятся разные чудеса, навевая на душу задумчивость и лень. Солнце давно окунулось в красное море половодья, вода в лучах - точно багровый бархат, на нём чёрным узором - ветви затопленного кустарника. Веет сыростью, дымом пароходов, шум города внизу и вверху становится мягче, приглушённый влажным воздухом.
Из далёких лесов за лугами осторожно поднимается ночь, скользит по воде и стирает яркие краски вечерней зари. Вспыхивают звёзды, их острые отражения, вонзаясь в реку, кажутся потерянными лучами ушедшего солнца. Потом, выкатываясь из-за чёрных домов города, в синее небо выплывает молодая луна, река блестит медью, - если подплыть в лодке к этой медной полосе и ударить по краю её веслом, в ночи разольётся гулкий, длительный звон.
Ночная тьма приятно ласкает усталые за день глаза, тишина баюкает душу, как родная мать.
Из тёмной дали, оттуда, где потонуло солнце, с верха реки, тихонько спускаются красные огни; едва заметные сначала, они подплывают всё ближе, становятся ярче, больше, и вот видно, что это горят костры на плотах, радостно мечется густо-красное пламя - в чёрных космах дыма смеётся чьё-то здоровое, доброе, мохнатое лицо.
Слышен тревожный бой деревянного била по чугунной доске, слышен радостный звериный рёв и вой плотогонов, - они обязаны давать сигналы по ночам и пользуются этим - ревут во всю власть души.
Суетинцы смотрят на эти огни, слушают буйный крик плотогонов и негромко говорят друг другу:
- Эко орут...
- Дик'ой народ...
- Лесовики... конешно...
Но плоты исчезают вместе с огнями, неутомимое течение тёмной реки быстро смывает всё. Снова на ней тихо, пусто, и в тишине этой сладостно тонет душа.
Иногда ночь бывает так мило чудесна, что уж не хочется, чтобы миновала она, и не надо солнца, а сидел бы на горе, любуясь рекою, до часа, когда незаметно уснёшь на веки веков.
Весенними ночами Яшин и Чмырёв нередко оставались на улице до рассвета.
- Мне - тихий воздух нужен, - объясняет Коля свою бессонницу. А печник любил беседы в ночной тишине и во тьме, - тьма и тишина делают улицу, землю и всю жизнь более благообразной.
Там, где забор Карахановых загибался тупым углом к неровной линии домов, у забора лежал толстый обрубок липы, сажени полторы длиною, он лежал на трёх сучьях, ушедших в землю по основание, и был похож на безголовую лошадь о трёх ногах.
На нём и сидели друзья - наиболее бессонные и беспокойные люди Мало-Суетинской.
- Что, Коляга, как дела? - спрашивал Чмырёв, поглядывая на реку, а река - точно бездонная пропасть, налитая густым воздухом.
- Да так, ничего, - отвечает Коля, зажигая папиросу. Он тоже смотрит вдаль голубоватыми глазами, его скромное, невесёлое лицо задумчиво, как всегда.
- Ну, а с девицами - как?
- Всё так же...
- Играешь?
- Со старшими. В винт.
Чмырёв добродушно смеётся.
- Винт! Это - картёж, я понимаю... Я спросил в простом смысле - как, мол, - трогаешь?
Коля молчит, глядя на красный угасающий огонёк папиросы, потом с досадой, жалобно рассказывает:
- Они сами всё заигрывают со мной, особливо - Софья, она и коленками под столом и ногами... А мне она не нравится. Мне - Надежда нравится, она самая кроткая и всему верит. Только - капризная она чрезвычайно: обожаю, говорит, финики. А принесёшь ей - фыркает: я, говорит, терпеть не могу фиников, а только винные ягоды... Удивительная... Остальные - бог с ними!
- Вот, Надежду и приспособь, - доброжелательно советует печник. - Всё едино - замуж им никоторой не выскочить, перестарки они и немилые...
Ему нравится учить юношу обращению с девицами, он говорит охотно, с большими подробностями, как человек, который знает и любит дело.
Семь звёзд Большой Медведицы высоко в небе сверкают так ярко, точно рады видеть весеннюю землю и широкий водный поток среди неё.
1 2 3 4 5 6 7