- Я извиняюсь...
Шуре было неприятно слушать его извинения, - ей казалось, что они неискренны и что ему совсем неинтересно знать, как она отнесётся к его словам... И вообще она почувствовала себя чужой и ненужной всем им... Ей стало жалко себя, и до конца обеда она просидела точно в тумане, прислушиваясь, как нарастает грусть в её сердце, тихая, щемящая грусть.
"Так вот он какой, поэт! Такой же, как все", - думала она после обеда, сидя у окна в своей комнате и пристально, как что-то новое, рассматривая свои любимые кусты сирени в саду под её окном.
"Как все... Но... почему же тогда папа не пишет стихов? Разве он хуже этого?" - И она вспоминала ласкающие сердце, задумчивые строфы поэта, рифмованные фразы, в которых так много грустной нежности. Он ни словом не упомянул о них за обедом. Должно быть, он привык писать их, как Соня Сазикова привыкла делать свои чудные цветы из папиросной бумаги. Все ей завидуют, а она смеётся и изумляется - ведь это же так просто!..
В саду раздались голоса: это папа с Крымским. Если они сядут на скамью за сиренью, она услышит весь их разговор до слова. И, вытянув шейку, Шура с горячим любопытством посмотрела - куда они идут.
- Ну, а как покупают твой последний сборник? - спрашивал папа.
- Ничего, идёт. Думаю о втором издании. Но покупают больше из любопытства, а не из действительной потребности в поэзии. Эта... наша убогая критика, при выходе сборника, прокричала - декадентство! Публике интересно знать, что такое, наконец, это декадентство, о котором так много говорят и никто ничего ясного не может сказать. Ну, и я выигрываю... покупают, желая полюбопытствовать о декадентстве...
Голос Крымского был грустно-насмешлив, в его речи звучала обида, и эта нотка нашла родственный отзвук в маленьком сердечке девочки, подслушивающей у окна.
- Да-а, - сказал папа, - критика сурово относится к вашему брату.
- Все требуют гражданских звуков мести и скорби... Сидя в своих старых гнёздах, они полагают, что на месть и скорбь в жизни есть спрос... Совсем напрасно... никаких граждан в жизни нет, есть в ней люди глупые и самодовольные и люди измученные и не довольные ничем... А больше ничего нет... Господам критикам это печальное обстоятельство неизвестно... Они имеют дело с книгами, а не с жизнью, со старыми традициями, а не с новыми веяниями... Молодёжь? "Молодёжь, друг мой, ныне родится стариками", неопровержимо сказал кто-то... Ей очень мало дела до поэзии и до всего того, что могло бы очистить душу. А впрочем, бросим эту скучную тему... Какая хорошенькая дочь у тебя...
- А, поэт! ты уже заметил?
- Милый! - сконфуженная и вся красная от радостного волнения прошептала Шура. Из его слов она заключила, что он не понят и жалуется на это. Он снова стал поэтом в её глазах. А потом эта неожиданная похвала ей...
- Кстати, извини за нескромный вопрос...
- О жене? Ну, брат, я не знаю, где она... Года два тому назад слышал, что она где-то на Кавказе учительницей... Уф! не могу без ужаса вспомнить о ней... Есть женщины, способные чистотой своей добродетели и наивностью своего мозга внушать только ужас, искренний ужас мне, праху от праха. Моя супруга принадлежит именно к этому сорту женщин... Мне никогда не было жалко себя так сильно, как в то время, когда я раскусил её сердце... сердце христианки, которая хочет во что бы то ни стало страдать, - скучный персонаж... А что, нам скоро дадут чаю?
- Скоро... но ты не на тему говорил - я хотел спросить тебя, как ты теперь живёшь... семейно или же в одиночестве...
- С мая в одиночестве. Зимой жил с одним ангелом... Курьёзная история, дружище! Поклонница моего таланта, девочка с огоньком и не без образования, что, впрочем, не мешало ей быть классической дурёхой... Сошлись мы с ней совершенно случайно... по крайней мере, с моей стороны не было ничего преднамеренного. Выпил я малость: дело было на загородном пикнике... Чёрт знает, как она очутилась у меня на квартире... только утром я просыпаюсь, смотрю: женат! Поздравил себя, оделся и жду, что будет дальше...
Папа громко хохотал, и девочке казалось, что звуки его смеха раскалывают внутри её что-то. Это было очень больно ей.
- Ах, дьявольщина... н-ну?
- Ну, проснулась. Последовали слёзы... миллион поцелуев и столько же клятв. С неделю мы отчаянно бесились, и я порядочно измучился с ней...
- А родители?
- Скрыто. Потом жизнь понемногу начала вступать в свои права, и началось... чёрт знает что! Прежде всего она начала доказывать мне, что мои нежные, чудные, чарующие душу стихи совершенно не гармонируют с моим халатом, - вещь, за которую я заплатил шестьдесят пять рублей... Я протестую, она плачет. Скандал! В конце концов оказывается, по её представлению, поэт - существо до такой степени неземное, что в квартире его даже не должно существовать то помещение, в которое, по силе физиологических законов, необходимо иногда ходить и поэту. О, чёрт возьми это идиотское воспитание, которое так квасит мозги женщин! Начались споры, слёзы, истерики, ссылки на материнство... требование уступок на всех пунктах. Я сбежал и написал ей прозой, что поэту прежде всего необходима свобода.
- Ну и что же? - медленно спросил папа.
- Плачу ей по двадцать пять рублей в месяц...
Шуре было холодно, и она вся дрожала мелкой нервной дрожью, продолжая смотреть в сад широко открытыми глазами...
- То-то последнее время твой пессимизм зазвучал так громко...
- Ты читал "Воспоминаний пёстрая толпа во тьме ночной передо мною вьётся"?
- Ну?
- Вот там изложено всё впечатление... весь осадок этой глупой истории.
- Хорошо изложено... - вздохнул папа. - Вообще, брат, ты великий мастер ясно изображать "волнений сердца смутные узоры".
- Ба, а ты, однако, и в самом деле меня почитываешь?
- И даже очень. Без лести говоря, у тебя прелестный стих...
- Спасибо! Это не часто приходится слышать, хотя я - буду откровенен знаю, что заслужил такой отзыв...
- Бесспорно, брат! Идём чай пить...
- Ты посмотри, кто нынче пишет и как пишет? Живодёры, а не поэты, насилуют язык, истязуют его... Я ценю это сокровище, стараюсь...
Шура видела, как они шли по саду рядом и папа обнимал поэта за талию... Вот их голоса стали неясны, пропали.
Шура выпрямилась на стуле медленно, так, как бы на ней лежало что-то тяжёлое и ей ужасно трудно было шевелиться...
- Шура, иди чай пить! - донесся до неё голос мамы. Она встала, пошла и, проходя мимо зеркала, видела, что лицо у неё бледное, осунувшееся, точно испуганное. И в глазах её было так туманно, что, когда она вышла к столовую, знакомые лица являлись пред ней какими-то бесформенными белыми пятнами.
- Надеюсь, что барышня уже перестала сердиться на меня? - донёсся до неё голос поэта.
Она молчала, глядя на его гладко стриженую голову и стараясь вспомнить, каким он, этот человек, казался ей, когда она читала его стихи и не знала его?
- Шурка, что же ты молчишь? Как вежливо! - воскликнул папа.
- Ах! - вскричала она, вскакивая со стула, - что нам надо? Отстаньте от меня... Обманщики...
И, с рыданием бросившись вон из столовой, она ещё раз истерически крикнула:
- Обманщики!..
...Несколько секунд четверо людей за столом сидели молча, изумлённо поглядывая друг на друга. Потом мама и тётя ушли.
- Уж... не слышала ли она наш разговор? - спросил папа поэта.
- Чёрт возьми! - смущённо воскликнул тот, заёрзав на стуле.
Вошла мама и на обращённые к ней вопросительные взгляды ответила, недоумевая, пожав плечами:
1 2 3