Об тот камень расколотили лбы.
Всем тем чекистам дали посмертно по ордену Красное Знамя. Со временем дали звание Герой Советского Союза. В том числе, комиссару Янгдаеву. Несмотря что у него было одно яйцо. Яйца орденам не помеха. В честь чекистов горел в Прелых Выселках вечный огонь — доколь не стали укрупнять совхоз «Рассвет» и не отрезали у Выселок газ.
А в те-то времена, как грянулись с ветряка, приезжает к нам сам Василий Блюхер. Ему и доложи. Направляет он к Арине вестового с пакетом. «Зачем вы с вашим папашей не допускаете до себя советскую власть? Она очищает от распутства...» Арина ему записку в ответ: «Коли вы советская власть, то желаем через вас очиститься».
Блюхер велит седлать серого в яблоках текинского коня. Поехал один. Глядит: Уй-река, а над ней до чего ладный дом стоит! В два яруса, крыт смолёным тёсом. Наверху из окна девка-красавица выставилась. Толстая коса тёмная уложена высоким теремом.
Сдал текинца работникам, во вторых сенях снял с себя кобуру с наганом, снял шашку. Идёт наверх безоружный. Арина замечает: ишь, какой серьёзный человек. Волос с головы начисто сбрит, усики закручены. Не парень молоденький, а на ногу лёгок. Хромовые сапоги. Аккуратно фуражку держит в руке: где, мол, её пристроить?
Арина: «Сейчас тётенька Гликерья примет у вас». Арина в сарафане белого полотна, с выбойкой золотых подсолнушков. Усаживает гостя за стол в обеденной горнице. «Желательно вам отведать наливочки, дорогой гостенёк?» — «Да мне бы подходяще водочки, разлюбезная хозяюшка». А Гликерья ставит на стол графинчики, плоские фляжки и пузатеньки.
«Наливочка у нас на гречишном меду, милый гость!» — «Да я уж водочку приметил, ласкова хозяюшка». — «А медок у нас молодой — текучее золото пузыристое...»
Блюхер посмеивается, усики подкручивает. Выпил рюмку водки — Арина ему тарелочку с груздями. Он себе стопку анисовой — заел сельдяной молокой. Губами причмокивает, глазами девушку ест. Как у неё под сарафаном, тонким полотном, тёмные востропробочки выперлись. Страсть! Блюхер стопку перцовой принял с полукряком, закусывает куриной ножкой в студне.
«Откушайте наливочки, мил-гостенёк! Сла-а-адка наливочка...» — «Отчего ж вы ничего не пригубите, краса-хозяюшка?» Она улыбкой его манежит: «Выпью... не знаю, как вас звать-величать...» — «Блюхером, краса-загляденье, Блюхером».
Кушает он новый стаканчик, черпает ложкой остужену стерляжью уху — нежный холодец видом. «Уж как приятно от вас удовольствие — Арина, не знаю отчества...» — «Силишна, милый Блюхер-гость, Силишна!» Он стопку хлебной очищенной в себя — с полным-то кряком. И принимается за жирного линя в пироге. Она проникает его глазками. «И я с вами наливочки сладкой выпью, Блюхер...»
Гликерья подаёт пельмени, ставит корчагу брусничного вина. Арина сама режет белый хлеб, коровьим маслом мажет: «Сулили очистить от распутства. Терпенья нету моего убедиться в том». — «А неуж распутны вы, Арина Силишна, молода краса?» — «Видать, что так, Блюхер, коли ваша советская власть насылала на меня конных палачей!» — «Советская власть перед вами сидит, супротив», — и ещё хряпает стакашек, за помин изведённых товарищей. Могуч был пить Василий Блюхер. И обритая голова не запотеет. То и сказать, жажда правды — жажда особенная.
Ведёт Арина гостя в повалушу-спаленку. Мигом сарафан с тела прочь — на! Титьки так и стоят, сосцы — переспелая малина. Хлоп-хлоп себя по ляжкам ядрёным, ножками перебирает — хитрый перепляс калиновый: «Во какая пава я — елбанями вертлявая!» На тахту прыг, на расписные подушки. Прилегла голая на бочок, локоток в подушку упёрла, ладошкой щёчку поддерживает. «Чего взырился на моё распутство — прикусил ус? Очищай, Блюхер!»
А сама-то — эдака выкуневшая девка — ещё не знала никакого касательства от мужского пола.
Глазами на Блюхера мечет. Говори, чем-де советская власть очищает от распутства? «Страхом, любезная хозяюшка, страхом...» — «Ась? Я чаю, оружьем станешь стращать? Ха-ха-ха!» — голенькая на боку, локоток в подушке, щёчка на ладошке.
А Блюхер разувает хромовы сапоги, сымает и галифе и подштанники, китель и гимнастёрку. Арина видит, у него — «морковка с куркой». То ись не толще морковины-шебунейки, а оголовок — с куриное яичко. В самую меру на широкий вкус. Стоит упористо.
Вот она со смехом: «Ишь, изобразился! И это называется страх советской власти?» Блюхер ей: «У советской власти страхов — целое государство». Напротив неё прилёг на упружист топчанчик. А внизу у крыльца — копыта цок-цок. Арина: «Вона чего! Палачей дождал?» Он ус подкручивает, голый здоровяк: «Непонятлива ты, ласкова хозяюшка. Молода ещё...»
А подъехали его вестовые. Сымают с коней берестяные кузова. В тех кузовах — клетки с певчей и всякой мелкой пташкой. Занесли их наверх, а дале не велено входить. Перетаскала клетки Гликерья.
Голому телу хорошо в повалуше: в окошки зной плывёт. Арина щёчкой на одной ладошке, другой ладошкой круглую елбань поглаживает. Ждёт: что будет?
Блюхер и спроси: «А не велишь ли, хозяюшка, птичек моих угостить? Охочи они до семечек на меду...» Она в ладошки хлоп — вносит Гликерья жаровни. Семечки на меду гречишном, липовом. На арбузном. На яблочном варенье и виноградной патоке.
Блюхер просит Гликерью клетки открыть. Даёт заковыристый подсвист-перелив. Птички повылетали, заголосили и стайкой в жаровни. Клюют семечки, щебечут.
«Угодила пташкам, хозяюшка! А скажи, могла в ты их испугаться?» — «Охота тебе глупость городить, Блюхер!» — «Ну, коли так — покажь птичкам журавку!» Арина: ха-ха-ха, ну, пойми ты его? Будь по-твоему... Приподняла голое-то тело на тахте, гладкие ляжки развела. Вот она — улыбистая! Тёмные завитки над ней, густенький лесок.
Блюхер подаёт перебористый свист с вывертом: тюль-тюль-тюлюк... Птички — вспорх-вспорх с жаровен и давай на журавку садиться. Арина: «А-атя-тя-тя!..» А Блюхер: «Вот и страх твой, милая». — «Ну, прямо и страх! Испужалась моя чижика...»
И не гонит птичек. Одна потоптала журавку — вспорхнула. Другая села. Коготки сластью обвязли — не царапают, а медуют-горячат. Малиновка за корольком, синичка за соловьём, чижик за трясогузкой.
У Арины губы замокрели. Жмурится. Вместо своего: «Атя-тя-тя...» — засиропила: «Ася-ся-ся...» Блюхер голый высвистел с передёргом: утюль-тилилюль!.. Птахи порх-порх — к нему на залупень. На лилов конец кропят мёд белец. Так и челночат птички туда-сюда. Сластят, щекочут — нет сладу-мочи.
Арина на подушках: «Ась-ась, птичий базар. Пошёл в кунку пожар!» Блюхер на упружистом топчанчике: «Наводи испарину, оставь недожарену!» Арина: «Ась-ась — хоть сама налазь! Пожар-пожарусик — где горяч пихусик?»
А на пустых клетках кузовок стоит, на щепочку затворён. В петельки продета щепочка. Даёт Блюхер особый свист — с занозистым перебором. Скворец порх на кузовок, дёрг клювом щепочку. Стенка отпала — посыпались мыши. Писку! Градом ронятся. Арина как завизжит: страх! Ладошкой промежность зажала.
Блюхер вскочил: «Э-э, любезна краса, ладошка тут неподходяща. Сейчас накрепко запрём — никакая мышка не проскочит!» И вкрячил ей по самую лобковую перекладинку. Арина-то: «Ах!» Ножки ввысь и взлети. «Пу-пу-пу... пусик!» Разок-другой — и давай махаться. «Пожар-пожаруська опалил пихуську!»
У Арины от сладкого задыха: тпру-у, тпру-уу... А он: «На каждое тпру — потесней вопру!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49
Всем тем чекистам дали посмертно по ордену Красное Знамя. Со временем дали звание Герой Советского Союза. В том числе, комиссару Янгдаеву. Несмотря что у него было одно яйцо. Яйца орденам не помеха. В честь чекистов горел в Прелых Выселках вечный огонь — доколь не стали укрупнять совхоз «Рассвет» и не отрезали у Выселок газ.
А в те-то времена, как грянулись с ветряка, приезжает к нам сам Василий Блюхер. Ему и доложи. Направляет он к Арине вестового с пакетом. «Зачем вы с вашим папашей не допускаете до себя советскую власть? Она очищает от распутства...» Арина ему записку в ответ: «Коли вы советская власть, то желаем через вас очиститься».
Блюхер велит седлать серого в яблоках текинского коня. Поехал один. Глядит: Уй-река, а над ней до чего ладный дом стоит! В два яруса, крыт смолёным тёсом. Наверху из окна девка-красавица выставилась. Толстая коса тёмная уложена высоким теремом.
Сдал текинца работникам, во вторых сенях снял с себя кобуру с наганом, снял шашку. Идёт наверх безоружный. Арина замечает: ишь, какой серьёзный человек. Волос с головы начисто сбрит, усики закручены. Не парень молоденький, а на ногу лёгок. Хромовые сапоги. Аккуратно фуражку держит в руке: где, мол, её пристроить?
Арина: «Сейчас тётенька Гликерья примет у вас». Арина в сарафане белого полотна, с выбойкой золотых подсолнушков. Усаживает гостя за стол в обеденной горнице. «Желательно вам отведать наливочки, дорогой гостенёк?» — «Да мне бы подходяще водочки, разлюбезная хозяюшка». А Гликерья ставит на стол графинчики, плоские фляжки и пузатеньки.
«Наливочка у нас на гречишном меду, милый гость!» — «Да я уж водочку приметил, ласкова хозяюшка». — «А медок у нас молодой — текучее золото пузыристое...»
Блюхер посмеивается, усики подкручивает. Выпил рюмку водки — Арина ему тарелочку с груздями. Он себе стопку анисовой — заел сельдяной молокой. Губами причмокивает, глазами девушку ест. Как у неё под сарафаном, тонким полотном, тёмные востропробочки выперлись. Страсть! Блюхер стопку перцовой принял с полукряком, закусывает куриной ножкой в студне.
«Откушайте наливочки, мил-гостенёк! Сла-а-адка наливочка...» — «Отчего ж вы ничего не пригубите, краса-хозяюшка?» Она улыбкой его манежит: «Выпью... не знаю, как вас звать-величать...» — «Блюхером, краса-загляденье, Блюхером».
Кушает он новый стаканчик, черпает ложкой остужену стерляжью уху — нежный холодец видом. «Уж как приятно от вас удовольствие — Арина, не знаю отчества...» — «Силишна, милый Блюхер-гость, Силишна!» Он стопку хлебной очищенной в себя — с полным-то кряком. И принимается за жирного линя в пироге. Она проникает его глазками. «И я с вами наливочки сладкой выпью, Блюхер...»
Гликерья подаёт пельмени, ставит корчагу брусничного вина. Арина сама режет белый хлеб, коровьим маслом мажет: «Сулили очистить от распутства. Терпенья нету моего убедиться в том». — «А неуж распутны вы, Арина Силишна, молода краса?» — «Видать, что так, Блюхер, коли ваша советская власть насылала на меня конных палачей!» — «Советская власть перед вами сидит, супротив», — и ещё хряпает стакашек, за помин изведённых товарищей. Могуч был пить Василий Блюхер. И обритая голова не запотеет. То и сказать, жажда правды — жажда особенная.
Ведёт Арина гостя в повалушу-спаленку. Мигом сарафан с тела прочь — на! Титьки так и стоят, сосцы — переспелая малина. Хлоп-хлоп себя по ляжкам ядрёным, ножками перебирает — хитрый перепляс калиновый: «Во какая пава я — елбанями вертлявая!» На тахту прыг, на расписные подушки. Прилегла голая на бочок, локоток в подушку упёрла, ладошкой щёчку поддерживает. «Чего взырился на моё распутство — прикусил ус? Очищай, Блюхер!»
А сама-то — эдака выкуневшая девка — ещё не знала никакого касательства от мужского пола.
Глазами на Блюхера мечет. Говори, чем-де советская власть очищает от распутства? «Страхом, любезная хозяюшка, страхом...» — «Ась? Я чаю, оружьем станешь стращать? Ха-ха-ха!» — голенькая на боку, локоток в подушке, щёчка на ладошке.
А Блюхер разувает хромовы сапоги, сымает и галифе и подштанники, китель и гимнастёрку. Арина видит, у него — «морковка с куркой». То ись не толще морковины-шебунейки, а оголовок — с куриное яичко. В самую меру на широкий вкус. Стоит упористо.
Вот она со смехом: «Ишь, изобразился! И это называется страх советской власти?» Блюхер ей: «У советской власти страхов — целое государство». Напротив неё прилёг на упружист топчанчик. А внизу у крыльца — копыта цок-цок. Арина: «Вона чего! Палачей дождал?» Он ус подкручивает, голый здоровяк: «Непонятлива ты, ласкова хозяюшка. Молода ещё...»
А подъехали его вестовые. Сымают с коней берестяные кузова. В тех кузовах — клетки с певчей и всякой мелкой пташкой. Занесли их наверх, а дале не велено входить. Перетаскала клетки Гликерья.
Голому телу хорошо в повалуше: в окошки зной плывёт. Арина щёчкой на одной ладошке, другой ладошкой круглую елбань поглаживает. Ждёт: что будет?
Блюхер и спроси: «А не велишь ли, хозяюшка, птичек моих угостить? Охочи они до семечек на меду...» Она в ладошки хлоп — вносит Гликерья жаровни. Семечки на меду гречишном, липовом. На арбузном. На яблочном варенье и виноградной патоке.
Блюхер просит Гликерью клетки открыть. Даёт заковыристый подсвист-перелив. Птички повылетали, заголосили и стайкой в жаровни. Клюют семечки, щебечут.
«Угодила пташкам, хозяюшка! А скажи, могла в ты их испугаться?» — «Охота тебе глупость городить, Блюхер!» — «Ну, коли так — покажь птичкам журавку!» Арина: ха-ха-ха, ну, пойми ты его? Будь по-твоему... Приподняла голое-то тело на тахте, гладкие ляжки развела. Вот она — улыбистая! Тёмные завитки над ней, густенький лесок.
Блюхер подаёт перебористый свист с вывертом: тюль-тюль-тюлюк... Птички — вспорх-вспорх с жаровен и давай на журавку садиться. Арина: «А-атя-тя-тя!..» А Блюхер: «Вот и страх твой, милая». — «Ну, прямо и страх! Испужалась моя чижика...»
И не гонит птичек. Одна потоптала журавку — вспорхнула. Другая села. Коготки сластью обвязли — не царапают, а медуют-горячат. Малиновка за корольком, синичка за соловьём, чижик за трясогузкой.
У Арины губы замокрели. Жмурится. Вместо своего: «Атя-тя-тя...» — засиропила: «Ася-ся-ся...» Блюхер голый высвистел с передёргом: утюль-тилилюль!.. Птахи порх-порх — к нему на залупень. На лилов конец кропят мёд белец. Так и челночат птички туда-сюда. Сластят, щекочут — нет сладу-мочи.
Арина на подушках: «Ась-ась, птичий базар. Пошёл в кунку пожар!» Блюхер на упружистом топчанчике: «Наводи испарину, оставь недожарену!» Арина: «Ась-ась — хоть сама налазь! Пожар-пожарусик — где горяч пихусик?»
А на пустых клетках кузовок стоит, на щепочку затворён. В петельки продета щепочка. Даёт Блюхер особый свист — с занозистым перебором. Скворец порх на кузовок, дёрг клювом щепочку. Стенка отпала — посыпались мыши. Писку! Градом ронятся. Арина как завизжит: страх! Ладошкой промежность зажала.
Блюхер вскочил: «Э-э, любезна краса, ладошка тут неподходяща. Сейчас накрепко запрём — никакая мышка не проскочит!» И вкрячил ей по самую лобковую перекладинку. Арина-то: «Ах!» Ножки ввысь и взлети. «Пу-пу-пу... пусик!» Разок-другой — и давай махаться. «Пожар-пожаруська опалил пихуську!»
У Арины от сладкого задыха: тпру-у, тпру-уу... А он: «На каждое тпру — потесней вопру!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49