— Но главные герои еще не утверждены, поэтому костюмы и платья не шьются. А время уходит. Не сокращен еще сценарий. А он нуждается в сокращениях...
— Молодой человек, — перебил меня Корнейчук. — Сценарий принят худсоветом. Отзывы были только восторженные. О каких сокращениях вы говорите?
— Я знаю, что худсовет принял сценарий «на ура», но я прохронометрировал ваш сценарий (это моя обязанность): в нем четыре серии, а не одна. Снять нужно одну. Кроме того, сценарий, по-моему, несовершенный.
Сидящая рядом с мужем Ванда Василевская самоуверенно улыбнулась. Зал зашумел.
— Кто вы такой, что судите о сценарии?! — возмутился Корнейчук.
Из зала послышались крики: «Лишить его слова!», «Нахал!», «Вiн с глузду зихав!».
— Такие обвинения далеко не безобидны. За них нужно отвечать. Что вам не нравится в моем сценарии?! — В вопросе Корнейчука звучала угроза.
У меня еще с войны было правило: если противник в споре прибегает к демагогии, ты должен воспользоваться тем же оружием.
— Меня всю жизнь учили марксизму, — ответил я. — И я знаю, что «историю можно судить только с позиций классовой борьбы». И мне непонятно, почему эксплуататоры турки у вас — обезьяны, эксплуататоры поляки — сволочи, а русские эксплуататоры цяци (в данном случае: очень хорошие). — Меня обуял полемический зуд. Мне нравилось злить Корнейчука. Я невзлюбил его еще с начала войны, когда прочитал его подхалимскую пьесу, в которой за неудачу в первый период войны обвинялись генералы.
— Вы против объединения Украины с Россией! — негодовал Корнейчук.
Он был председателем Совета Национальностей СССР и не допускал с собой разговора на равных. Но армия меня научила ничего не бояться, если я прав.
— Почему? Я горд тем, что наши народы были вместе триста лет, что мы вместе совершили Октябрьскую революцию, и вместе победили немцев в Отечественной войне, а сейчас вместе строим социализм. Но почему у вас русский царь в сценарии трактуется как герой?
— Он взял Украину под свою высокую руку! — крикнул Корнейчук.
— Да кто бы ее не взял? Такую прекрасную страну?
Зал зашумел — Корнейчук был председателем Совета Национальностей, а тут какой-то нахал учит его. С другой стороны, многим это нравилось — Корнейчука недолюбливали, и было за что. Талантливый писатель заигрался в политику и перестал быть художником.
Зал шумел.
— Гнать Чухрая из партии! — предложил кто-то из зала.
— Я согласен! — крикнул я, чтобы перекричать зал.
От неожиданности зал затих.
— Я согласен! Если фильм будет снят в срок, значит я интриган и в партии мне не место. Но если фильм не будет снят, значит, я правильно предупреждал партию. За что же меня исключать?
Из партии меня на сей раз не выгнали — слишком серьезным был поднятый мной вопрос. Но сняли с работы и других работ не предлагали. Зарплату я перестал получать.
А у меня семья.
Неожиданно — телефонный звонок.
— Приходите к нам в Театральное общество. Мы хотим предложить вам работу.
Приезжаю, знакомлюсь с хорошим человеком по имени Бобошко. Он спрашивает, знаю ли я украинский язык.
— Да, знаю.
— Вот и прекрасно, — говорит он. — Мы хотим предложить вам поехать по украинским театрам и устраивать открытые рецензии.
— А что это такое?
— Посмотрите спектакль, соберете коллектив театра и расскажете, какое впечатление на вас, человека профессионального, он произвел. Конечно, это нужно хорошо обосновать.
Я согласился попробовать.
Работа эта мне понравилась. Она оказалась очень полезной для меня лично. Надо было сосредоточиться на спектакле, запомнить удачные и неудачные, с моей точки зрения, места и суметь точно аргументировать свое мнение. В кинематографе это умение очень важно, ведь кино снимается вразброд, не последовательно. Оказалось, что и на коллективы театров мои рецензии производили хорошее впечатление. Дело в том, что штатные рецензенты были служащими. Им было опасно говорить совсем откровенно, приходилось обходить острые углы. Меня же ничто не сдерживало. Для меня была важна только откровенность, и я говорил то, что думал, невзирая на положения и звания участников спектакля. Коллективу это нравилось, и меня приглашали во многие театры. Я хорошо зарабатывал.
Между тем проходило время. Возвращаясь в Киев, я узнавал, что «Триста лет тому» к юбилею опоздало, что Левчук и Крушельницкий отстранены от режиссуры и что студия ищет режиссера, который бы ее выручил. Потом я узнал, что на студию приезжает Михаил Ромм. Я специально уехал из Киева, чтобы не сказали, что я влиял на решение Ромма. Но когда было объявлено выступление Ромма по поводу приглашения студии, я вернулся в Киев, чтобы видеть, как это будет происходить.
Зал был набит до отказа. Ждали появления Ромма. Наконец Ромм явился, бросил на стол папку со сценарием.
Пономаренко елейным голосом объявил:
— Сейчас Михаил Ильич расскажет нам о своем впечатлении по поводу сценария, покритикует нас и потом будет выручать студию.
Ромм сказал:
— Критиковать сценарий я не буду, потому что он ниже всякой критики. По той же причине я поставить фильм не могу.
— Михаил Ильич, — взмолился Пономаренко, — вы ж и сценарист!
— Я сценарист, — отвечал Ромм. — Но чтобы написать сценарий, мне нужно два-три месяца на изучение материала. Времени на это нет. Времени уже ни на что нет!
Он встал и хотел выйти из зала. Пономаренко оказался на его пути.
— Михаил Ильич. Помогите! У меня ж две дочери! — канючил он.
— Ничего не могу сделать. Время упущено, деньги растрачены. Я вижу вас на скамье подсудимых.
Вечером перед отъездом в Москву я встретился с Роммом. Он спросил, как мои дела. Я рассказал ему о стычке с Корнейчуком и о том, что зарабатываю на стороне. Он выслушал меня, посочувствовал и уехал. А через несколько дней я получил телеграмму от Пырьева: «Приезжай для делового разговора».
Я показал телеграмму Марку Донскому.
— Пырьев даст тебе постановку, — сказал Марк Семенович.
— Ну, что вы! Мне хотя бы должность ассистента...
— Вот посмотришь. Я Ивана знаю!
Он внимательно осмотрел меня.
— Постой, ты собираешься ехать в Москву в таком виде?
— А в каком же? — удивился я.
— Да у тебя же штаны светятся!.. Так не годится. Поехали.
Он отвез меня в центр, купил мне костюм, белую сорочку, галстук, туфли.
— Заработаешь — отдашь.
И я, «как денди лондонский одет», выехал в Москву.
А дальше — так бывает только в сказке — со мной стало твориться что-то совершенно непонятное.
Приезжаю на «Мосфильм», в бюро пропусков, где, будучи студентом, я часами дожидался пропуска и каждый обладатель этого документа казался мне счастливцем. Обращаюсь в нужное окошко.
— Чухрай? Пожалуйста. Вот пропуск, проходите.
Поднимаюсь на четвертый этаж. Робко обращаюсь к секретарше.
— Заходите, Иван Александрович вас ждет.
Такого я и представить себе не мог. Смущенный, захожу в кабинет Пырьева.
— А! Заходи, заходи!.. Садись, рассказывай, как ты воевал с Корнейчуком?..
Нехотя начинаю рассказ.
Пырьев слушает внимательно, интересуется подробностями. Неожиданно спрашивает.
— Если бы ты был царем, какой фильм ты бы поставил?
Я смущен. Я не ожидал такого.
— Иван Александрович... — начинаю я.
— Не рассуждай! Отвечай на вопрос!
— Если бы был царем, я поставил бы «Сорок первый».
— А ведь был уже такой фильм.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51
— Молодой человек, — перебил меня Корнейчук. — Сценарий принят худсоветом. Отзывы были только восторженные. О каких сокращениях вы говорите?
— Я знаю, что худсовет принял сценарий «на ура», но я прохронометрировал ваш сценарий (это моя обязанность): в нем четыре серии, а не одна. Снять нужно одну. Кроме того, сценарий, по-моему, несовершенный.
Сидящая рядом с мужем Ванда Василевская самоуверенно улыбнулась. Зал зашумел.
— Кто вы такой, что судите о сценарии?! — возмутился Корнейчук.
Из зала послышались крики: «Лишить его слова!», «Нахал!», «Вiн с глузду зихав!».
— Такие обвинения далеко не безобидны. За них нужно отвечать. Что вам не нравится в моем сценарии?! — В вопросе Корнейчука звучала угроза.
У меня еще с войны было правило: если противник в споре прибегает к демагогии, ты должен воспользоваться тем же оружием.
— Меня всю жизнь учили марксизму, — ответил я. — И я знаю, что «историю можно судить только с позиций классовой борьбы». И мне непонятно, почему эксплуататоры турки у вас — обезьяны, эксплуататоры поляки — сволочи, а русские эксплуататоры цяци (в данном случае: очень хорошие). — Меня обуял полемический зуд. Мне нравилось злить Корнейчука. Я невзлюбил его еще с начала войны, когда прочитал его подхалимскую пьесу, в которой за неудачу в первый период войны обвинялись генералы.
— Вы против объединения Украины с Россией! — негодовал Корнейчук.
Он был председателем Совета Национальностей СССР и не допускал с собой разговора на равных. Но армия меня научила ничего не бояться, если я прав.
— Почему? Я горд тем, что наши народы были вместе триста лет, что мы вместе совершили Октябрьскую революцию, и вместе победили немцев в Отечественной войне, а сейчас вместе строим социализм. Но почему у вас русский царь в сценарии трактуется как герой?
— Он взял Украину под свою высокую руку! — крикнул Корнейчук.
— Да кто бы ее не взял? Такую прекрасную страну?
Зал зашумел — Корнейчук был председателем Совета Национальностей, а тут какой-то нахал учит его. С другой стороны, многим это нравилось — Корнейчука недолюбливали, и было за что. Талантливый писатель заигрался в политику и перестал быть художником.
Зал шумел.
— Гнать Чухрая из партии! — предложил кто-то из зала.
— Я согласен! — крикнул я, чтобы перекричать зал.
От неожиданности зал затих.
— Я согласен! Если фильм будет снят в срок, значит я интриган и в партии мне не место. Но если фильм не будет снят, значит, я правильно предупреждал партию. За что же меня исключать?
Из партии меня на сей раз не выгнали — слишком серьезным был поднятый мной вопрос. Но сняли с работы и других работ не предлагали. Зарплату я перестал получать.
А у меня семья.
Неожиданно — телефонный звонок.
— Приходите к нам в Театральное общество. Мы хотим предложить вам работу.
Приезжаю, знакомлюсь с хорошим человеком по имени Бобошко. Он спрашивает, знаю ли я украинский язык.
— Да, знаю.
— Вот и прекрасно, — говорит он. — Мы хотим предложить вам поехать по украинским театрам и устраивать открытые рецензии.
— А что это такое?
— Посмотрите спектакль, соберете коллектив театра и расскажете, какое впечатление на вас, человека профессионального, он произвел. Конечно, это нужно хорошо обосновать.
Я согласился попробовать.
Работа эта мне понравилась. Она оказалась очень полезной для меня лично. Надо было сосредоточиться на спектакле, запомнить удачные и неудачные, с моей точки зрения, места и суметь точно аргументировать свое мнение. В кинематографе это умение очень важно, ведь кино снимается вразброд, не последовательно. Оказалось, что и на коллективы театров мои рецензии производили хорошее впечатление. Дело в том, что штатные рецензенты были служащими. Им было опасно говорить совсем откровенно, приходилось обходить острые углы. Меня же ничто не сдерживало. Для меня была важна только откровенность, и я говорил то, что думал, невзирая на положения и звания участников спектакля. Коллективу это нравилось, и меня приглашали во многие театры. Я хорошо зарабатывал.
Между тем проходило время. Возвращаясь в Киев, я узнавал, что «Триста лет тому» к юбилею опоздало, что Левчук и Крушельницкий отстранены от режиссуры и что студия ищет режиссера, который бы ее выручил. Потом я узнал, что на студию приезжает Михаил Ромм. Я специально уехал из Киева, чтобы не сказали, что я влиял на решение Ромма. Но когда было объявлено выступление Ромма по поводу приглашения студии, я вернулся в Киев, чтобы видеть, как это будет происходить.
Зал был набит до отказа. Ждали появления Ромма. Наконец Ромм явился, бросил на стол папку со сценарием.
Пономаренко елейным голосом объявил:
— Сейчас Михаил Ильич расскажет нам о своем впечатлении по поводу сценария, покритикует нас и потом будет выручать студию.
Ромм сказал:
— Критиковать сценарий я не буду, потому что он ниже всякой критики. По той же причине я поставить фильм не могу.
— Михаил Ильич, — взмолился Пономаренко, — вы ж и сценарист!
— Я сценарист, — отвечал Ромм. — Но чтобы написать сценарий, мне нужно два-три месяца на изучение материала. Времени на это нет. Времени уже ни на что нет!
Он встал и хотел выйти из зала. Пономаренко оказался на его пути.
— Михаил Ильич. Помогите! У меня ж две дочери! — канючил он.
— Ничего не могу сделать. Время упущено, деньги растрачены. Я вижу вас на скамье подсудимых.
Вечером перед отъездом в Москву я встретился с Роммом. Он спросил, как мои дела. Я рассказал ему о стычке с Корнейчуком и о том, что зарабатываю на стороне. Он выслушал меня, посочувствовал и уехал. А через несколько дней я получил телеграмму от Пырьева: «Приезжай для делового разговора».
Я показал телеграмму Марку Донскому.
— Пырьев даст тебе постановку, — сказал Марк Семенович.
— Ну, что вы! Мне хотя бы должность ассистента...
— Вот посмотришь. Я Ивана знаю!
Он внимательно осмотрел меня.
— Постой, ты собираешься ехать в Москву в таком виде?
— А в каком же? — удивился я.
— Да у тебя же штаны светятся!.. Так не годится. Поехали.
Он отвез меня в центр, купил мне костюм, белую сорочку, галстук, туфли.
— Заработаешь — отдашь.
И я, «как денди лондонский одет», выехал в Москву.
А дальше — так бывает только в сказке — со мной стало твориться что-то совершенно непонятное.
Приезжаю на «Мосфильм», в бюро пропусков, где, будучи студентом, я часами дожидался пропуска и каждый обладатель этого документа казался мне счастливцем. Обращаюсь в нужное окошко.
— Чухрай? Пожалуйста. Вот пропуск, проходите.
Поднимаюсь на четвертый этаж. Робко обращаюсь к секретарше.
— Заходите, Иван Александрович вас ждет.
Такого я и представить себе не мог. Смущенный, захожу в кабинет Пырьева.
— А! Заходи, заходи!.. Садись, рассказывай, как ты воевал с Корнейчуком?..
Нехотя начинаю рассказ.
Пырьев слушает внимательно, интересуется подробностями. Неожиданно спрашивает.
— Если бы ты был царем, какой фильм ты бы поставил?
Я смущен. Я не ожидал такого.
— Иван Александрович... — начинаю я.
— Не рассуждай! Отвечай на вопрос!
— Если бы был царем, я поставил бы «Сорок первый».
— А ведь был уже такой фильм.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51