Здесь, наверху сопки, его практически не было: свежий ветер почти без следа выметал эту нечисть.
Как же хорошо, когда солнце гуляет по небу...
Наша Большая поляна—совершенно райское место. Особенно в такую погоду. На макушке сопки и грибов значительно больше. На склонах они встречаются редко, а здесь мы ходим по молодому осиннику и выбираем, какие грибы получше. Много нам не нужно, поэтому мы берем только молоденькие, крепенькие красноголовые. Как-то само собой получилось, что по грибы ходим мы с Толей, а Леша добровольно стал поваром, поэтому вопрос о том, кому готовить, а кому идти по грибы, не возникал никогда.
Мы с Толей собираем грибы с удовольствием. Тут мы с ним стали грибниками-эстетами: наклоняемся только в том случае, если гриб попадается красивый и если есть уверенность в том, что он без червоточины. Еще делаем так: замечаем, где стоит маленький гриб, и даем ему подрасти. А через день-полтора —если, конечно, стоим на месте и не уходим, — когда он становится больше, аккуратно по старой привычке срезаем. Так на нашей плантации выращиваем себе урожай. Прекрасные грибки получаются, совершенно готовые к употреблению. Смотреть, когда они краснеют в траве, — одно удовольствие. Но их вид в котелке...
Очень быстро мы привыкли к Большой поляне и полюбили ее. Славно бы здесь можно было пожить, будь у нас какое-никакое ружьишко да пачка соли... Охотой бы добывали только самое необходимое. Соорудили бы дом понадежнее... Я заметил, что к этой стоянке отношение сложилось другое, чем ко всем предыдущим: она породила странное и непривычное для нас чувство постоянного дома. Здесь, раскладывая свои пожитки, я отвожу каждой вещи определенное место, чтобы знать точно, где что лежит.
Блокнот, например, который постоянно оттягивал карман моей куртки, обрел надежное место у изголовья, под стволом упавшей сосны. Там и сильный дождь его не достанет. А ложки всовывали черенками вниз в плетенку зеленой стены. В общем на Большой поляне наш быт впервые обрел некое подобие упорядоченности.
Здесь мы и чувствовали себя много лучше, бодрее. Все эти дни едим одно и то же, причем в микроскопических дозах, так что диета получилась самая жестокая. Мы старались преодолевать отвращение и есть регулярно три раза в день. Честно говоря, это с трудом удавалось. Однажды Леша предложил перейти на двухразовое питание, я его поддержал: если не есть вечером, утром появится возможность отнестись к грибам снисходительнее. Но Толя не согласился. Поэтому все осталось по-прежнему.
Я отметил странную, лишенную здесь всякого смысла привычку: то и дело смотрю на часы. Можно подумать, что я куда-то опаздываю... Такая уж жизнь—чуть ли не каждый шаг приходится по часам отмерять, а здесь-то зачем? Какой в этом смысл?
Леша тоже подумал, что, пока мы в тайге, часы не нужны, и предложил: «А давайте вообще снимем часы. Оставим у кого-нибудь только одни—для контроля». Так и решили: три раза в день будем записывать, который час, с точки зрения каждого, а перед сном проверять. Интересно, кто ближе всех окажется к истине... И вообще какова она, жизнь без часов?
Леша немедленно снял часы и отдал их мне на хранение. А Толя что-то замешкался, делая странные движения правой рукой и как-то очень уж неловко и неуклюже выворачивая левую. Спрашиваю: «Случилось что-нибудь?» Отвечает: «Да вот, часы никак снять не могу...» Пытаюсь выяснить: «А почему?» Посмотрел на меня озадаченно и рассмеялся: «Потому что я в руке ложку держу!»
В течение этого дня я много раз ловил себя на том, что безотчетно поднимаю руку, чтобы взглянуть на часы. А их-то и нет. Однако велика все же сила привычки... Ведь понимаю, что вовсе не надо мне знать, сколько времени в данный момент, а рука так и тянется, не желая подчиняться. Это в городской современной жизни, где день размечен на часы и минуты, как движение поездов в расписании, не обойтись без часов. Век суетливый... Человек задыхается на бегу, пытаясь выкроить лишнюю минуту, и радуется, когда это ему удается, а потом беспечно тратит часы, месяцы, годы... И, даже сознавая невозвратимость и необъятную величину этой потери, он снова торопится, чтобы сэкономить минуты.
А иначе мы уже жить не можем.
Здесь, в тайге, время течет по-иному. Для человека, в ней потерявшегося, оно несется скачками. А потом безнадежно, медленно тянется. Всякая поспешность чужда тайге. Все в ее жизни вершится неторопливо. Она живет как бы в другом измерении времени. Если бы человеку было дано проникнуть в него, в иной жизненный ритм, и пожить в нем немного, он бы увидел странные, любопытные вещи. Он бы увидел, как, вспучивая землю, шевелятся, движутся, вырастая вглубь и вширь, корни деревьев. Как стволы раздаются и поднимаются к небу. Как набухают и лопаются почки ранней весной и как из них появляются листья и тотчас почти опадают, сраженные холодом осени... В том измерении и вся-то земля преображается заметно для глаза.
Но это увидеть нам не дано. У нас свой жизненный ритм. Мы предпочитаем спешить, бежать, опаздывать, снова спешить... И сами не замечаем уже, как в нашей жизни остается мало времени для того, чтобы подумать о ней.
... Толя пошел побродить в чащу высоких засохших папоротников. Ходил-ходил и вдруг торжествующе закричал: «Нашел первый рыжик!» И действительно, вынес большой красивый гриб. Тут же последовало рацпредложение: «Давайте его сварим вместе с другими грибами. Может, у супа другой вкус получится...»
Я возразил: «Знаешь, по-моему он горький. Кажется, рыжики надо как-то вымачивать».
Он не сдавался: «Да ну, ерунда! Я их всегда на сковородке просто так жарю!»
Я посоветовал: «А ты откуси кусочек, попробуй». Толя откусил и сразу скривился. И тут же выплюнул: «Горький. Придется отдельно варить».
В этот момент я с удивлением отметил, что с трудом подавил в себе желание упрекнуть Толю в упрямстве, сказать что-нибудь вроде: «Вот, всегда ты так споришь...» Еле сдержался. Вовсе ни к чему обострять отношения. Да и повода, если спокойно подумать, нет никакого. Однако странно, что во мне поднялось раздражение. Надо следить за собой.
В этот день комары нас оставили, но зато принялись одолевать мошка и мухи. Изредка нападают и одинокие комарики, но с ними вполне можно бороться. А вот осы, огромные мухи с желтым полосатым брюшком, и слепни — все эти летающие раздражители очень неприятно кусаются. Попытался соснуть на траве, да только напрасно на это надеялся: насекомые не дали покоя. Заставили с боку на бок кататься.
Вернулся к костру. Леша уже начал готовить к обеду единственное, ненавистное блюдо. Спросил его: «Как думаешь, сколько сейчас времени?» Он посмотрел на солнце и ответил: «Думаю, два часа». «А ты, Толя, что скажешь?» «Около трех», — сказал Коваленко. А мне показалось, что час. Вот и получилось, что все трое дали разный ответ. Разногласие вышло разительное.
Иногда, глядя, как Леша самозабвенно колдует возле котелка с грибами, увлеченно помешивая его содержимое и через каждые пять минут дегустируя, хочется спросить у него: а чем, собственно, наш обед отличается от завтрака и от ужина? Обычно меня удерживает только опасение глубоко ранить его профессиональную честь. И все-таки так и подмывает спросить, зачем он пробует? Возможно, улавливает какие-то оттенки вкуса, для нас с Толей неведомые? Впрочем, вряд ли он раскроет тайны своего мастерства.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43
Как же хорошо, когда солнце гуляет по небу...
Наша Большая поляна—совершенно райское место. Особенно в такую погоду. На макушке сопки и грибов значительно больше. На склонах они встречаются редко, а здесь мы ходим по молодому осиннику и выбираем, какие грибы получше. Много нам не нужно, поэтому мы берем только молоденькие, крепенькие красноголовые. Как-то само собой получилось, что по грибы ходим мы с Толей, а Леша добровольно стал поваром, поэтому вопрос о том, кому готовить, а кому идти по грибы, не возникал никогда.
Мы с Толей собираем грибы с удовольствием. Тут мы с ним стали грибниками-эстетами: наклоняемся только в том случае, если гриб попадается красивый и если есть уверенность в том, что он без червоточины. Еще делаем так: замечаем, где стоит маленький гриб, и даем ему подрасти. А через день-полтора —если, конечно, стоим на месте и не уходим, — когда он становится больше, аккуратно по старой привычке срезаем. Так на нашей плантации выращиваем себе урожай. Прекрасные грибки получаются, совершенно готовые к употреблению. Смотреть, когда они краснеют в траве, — одно удовольствие. Но их вид в котелке...
Очень быстро мы привыкли к Большой поляне и полюбили ее. Славно бы здесь можно было пожить, будь у нас какое-никакое ружьишко да пачка соли... Охотой бы добывали только самое необходимое. Соорудили бы дом понадежнее... Я заметил, что к этой стоянке отношение сложилось другое, чем ко всем предыдущим: она породила странное и непривычное для нас чувство постоянного дома. Здесь, раскладывая свои пожитки, я отвожу каждой вещи определенное место, чтобы знать точно, где что лежит.
Блокнот, например, который постоянно оттягивал карман моей куртки, обрел надежное место у изголовья, под стволом упавшей сосны. Там и сильный дождь его не достанет. А ложки всовывали черенками вниз в плетенку зеленой стены. В общем на Большой поляне наш быт впервые обрел некое подобие упорядоченности.
Здесь мы и чувствовали себя много лучше, бодрее. Все эти дни едим одно и то же, причем в микроскопических дозах, так что диета получилась самая жестокая. Мы старались преодолевать отвращение и есть регулярно три раза в день. Честно говоря, это с трудом удавалось. Однажды Леша предложил перейти на двухразовое питание, я его поддержал: если не есть вечером, утром появится возможность отнестись к грибам снисходительнее. Но Толя не согласился. Поэтому все осталось по-прежнему.
Я отметил странную, лишенную здесь всякого смысла привычку: то и дело смотрю на часы. Можно подумать, что я куда-то опаздываю... Такая уж жизнь—чуть ли не каждый шаг приходится по часам отмерять, а здесь-то зачем? Какой в этом смысл?
Леша тоже подумал, что, пока мы в тайге, часы не нужны, и предложил: «А давайте вообще снимем часы. Оставим у кого-нибудь только одни—для контроля». Так и решили: три раза в день будем записывать, который час, с точки зрения каждого, а перед сном проверять. Интересно, кто ближе всех окажется к истине... И вообще какова она, жизнь без часов?
Леша немедленно снял часы и отдал их мне на хранение. А Толя что-то замешкался, делая странные движения правой рукой и как-то очень уж неловко и неуклюже выворачивая левую. Спрашиваю: «Случилось что-нибудь?» Отвечает: «Да вот, часы никак снять не могу...» Пытаюсь выяснить: «А почему?» Посмотрел на меня озадаченно и рассмеялся: «Потому что я в руке ложку держу!»
В течение этого дня я много раз ловил себя на том, что безотчетно поднимаю руку, чтобы взглянуть на часы. А их-то и нет. Однако велика все же сила привычки... Ведь понимаю, что вовсе не надо мне знать, сколько времени в данный момент, а рука так и тянется, не желая подчиняться. Это в городской современной жизни, где день размечен на часы и минуты, как движение поездов в расписании, не обойтись без часов. Век суетливый... Человек задыхается на бегу, пытаясь выкроить лишнюю минуту, и радуется, когда это ему удается, а потом беспечно тратит часы, месяцы, годы... И, даже сознавая невозвратимость и необъятную величину этой потери, он снова торопится, чтобы сэкономить минуты.
А иначе мы уже жить не можем.
Здесь, в тайге, время течет по-иному. Для человека, в ней потерявшегося, оно несется скачками. А потом безнадежно, медленно тянется. Всякая поспешность чужда тайге. Все в ее жизни вершится неторопливо. Она живет как бы в другом измерении времени. Если бы человеку было дано проникнуть в него, в иной жизненный ритм, и пожить в нем немного, он бы увидел странные, любопытные вещи. Он бы увидел, как, вспучивая землю, шевелятся, движутся, вырастая вглубь и вширь, корни деревьев. Как стволы раздаются и поднимаются к небу. Как набухают и лопаются почки ранней весной и как из них появляются листья и тотчас почти опадают, сраженные холодом осени... В том измерении и вся-то земля преображается заметно для глаза.
Но это увидеть нам не дано. У нас свой жизненный ритм. Мы предпочитаем спешить, бежать, опаздывать, снова спешить... И сами не замечаем уже, как в нашей жизни остается мало времени для того, чтобы подумать о ней.
... Толя пошел побродить в чащу высоких засохших папоротников. Ходил-ходил и вдруг торжествующе закричал: «Нашел первый рыжик!» И действительно, вынес большой красивый гриб. Тут же последовало рацпредложение: «Давайте его сварим вместе с другими грибами. Может, у супа другой вкус получится...»
Я возразил: «Знаешь, по-моему он горький. Кажется, рыжики надо как-то вымачивать».
Он не сдавался: «Да ну, ерунда! Я их всегда на сковородке просто так жарю!»
Я посоветовал: «А ты откуси кусочек, попробуй». Толя откусил и сразу скривился. И тут же выплюнул: «Горький. Придется отдельно варить».
В этот момент я с удивлением отметил, что с трудом подавил в себе желание упрекнуть Толю в упрямстве, сказать что-нибудь вроде: «Вот, всегда ты так споришь...» Еле сдержался. Вовсе ни к чему обострять отношения. Да и повода, если спокойно подумать, нет никакого. Однако странно, что во мне поднялось раздражение. Надо следить за собой.
В этот день комары нас оставили, но зато принялись одолевать мошка и мухи. Изредка нападают и одинокие комарики, но с ними вполне можно бороться. А вот осы, огромные мухи с желтым полосатым брюшком, и слепни — все эти летающие раздражители очень неприятно кусаются. Попытался соснуть на траве, да только напрасно на это надеялся: насекомые не дали покоя. Заставили с боку на бок кататься.
Вернулся к костру. Леша уже начал готовить к обеду единственное, ненавистное блюдо. Спросил его: «Как думаешь, сколько сейчас времени?» Он посмотрел на солнце и ответил: «Думаю, два часа». «А ты, Толя, что скажешь?» «Около трех», — сказал Коваленко. А мне показалось, что час. Вот и получилось, что все трое дали разный ответ. Разногласие вышло разительное.
Иногда, глядя, как Леша самозабвенно колдует возле котелка с грибами, увлеченно помешивая его содержимое и через каждые пять минут дегустируя, хочется спросить у него: а чем, собственно, наш обед отличается от завтрака и от ужина? Обычно меня удерживает только опасение глубоко ранить его профессиональную честь. И все-таки так и подмывает спросить, зачем он пробует? Возможно, улавливает какие-то оттенки вкуса, для нас с Толей неведомые? Впрочем, вряд ли он раскроет тайны своего мастерства.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43