Десантники выловили караван
в пустыне, и явились пред взором Абдаллаха, и тот простерся ниц, не зная -
радоваться спасению или печалиться расставанию.
- Я хочу увидеть своего сына, - закричал он. - Моя Амина должна
родить со дня на день!
У десантников был приказ, который они и выполнили. История, ясное
дело, не знает сослагательных наклонений. Было так. И все.

- Почему ты думал, что у тебя должен родиться сын? - спросил на
иврите Гольдмарк. Он хотел, чтобы голос звучал равнодушно, и потому на
Мишу не смотрел.
- Я люблю Амину, - помолчав, ответил по-арабски Моше Беркович,
Абдаллах, сын Абд Аль-Муталлиба, - я люблю ее как цветок в пустыне ранней
весной, а любовь всегда рождает мальчиков. Мы хотели сына, как могло быть
иначе?
- У твоего приемного отца рождались одни девочки, значит, он не любил
свою Фатиму? - доктор Гольдмарк не задавал прямых вопросов и тем более -
главного, ради которого вот уже второй час вел неспешную беседу с Мишей,
который, приняв, наконец, как факт свое возвращение в двадцать первый век,
мгновенно состарился лет на тридцать. Перед Гольдмарком сидел не мужчина
тридцати лет, каким он был на самом деле, но старик неопределенного
возраста, лишенный желания жить на этом свете.
- Сыну не пристало обсуждать деяния отца своего, - сказал Моше или,
скорее, Абдаллах, потому что от Мишки Берковича осталась в этом человеке
разве что оболочка, да и та была не более похожа на оригинал, чем
выцветшая копия на красочное полотно.
- Как... как ты собирался назвать сына? - спросил, наконец, доктор
Гольдмарк и замер в ожидании ответа.
- Мухаммед, - сказал Абдаллах. - Я хотел сам воспитать его. Я хотел
внушить ему, что Бог един. Я хотел, чтобы курайшиты поняли, в чем истина
мира, чтобы они перестали поклоняться идолам, как сделали это евреи
гораздо раньше. А ты... вы...
Абдаллах сжал кулаки и встал, но злость, вспыхнувшая в его глазах,
сменилась мгновенной тоской - он вспомнил любимую свою Амину, оставшуюся
вдовой, и отца своего с матерью, и братьев с сестрами, и Мекку вспомнил
он, город юности с шумным базаром и храмом Кааба, и перевел взгляд за
окно, где белели иерусалимским камнем кварталы Рамат-Эшколь. Он понимал
смысл слова "навсегда", но смириться не мог.
Он хотел домой.
- Что ж, - сказал Исаак Гольдмарк на иврите, обращаясь скорее к
самому себе, чем к Моше Берковичу, равнодушным взглядом смотревшему на
плывущие к близким горам городские кварталы, - ты передал своему сыну по
наследству то, что мог. Он привел людей к единому Богу. Аллах - имя ему.
- Аллах, - повторил Моше Беркович.
Помолчав, добавил:
- Я хотел, чтобы мой сын стал велик. Я хотел любить жену свою до
конца дней. Зачем мне жить теперь? Все - прах...
Мишка Беркович хорошо знал языки, неплохо - математику, и еще умел
играть на скрипочке. Историю он знал плохо. Историю Ислама не знал вовсе.
В школах Кривого Рога ее не изучали.

Человек по имени Моше Беркович доживает дни в бейт-авот, что в
иерусалимском квартале Рамат Эшколь. По метрикам, хранящимся в архивах
Министерства внутренних дел, ему сейчас двадцать четыре года. На самом
деле прожил он тридцать восемь. Выглядит на пятьдесят, а после очередной
бессонной ночи - на все семьдесят.
Доктор Исаак Гольдмарк посещает своего подопечного примерно раз в два
месяца. Тогда Моше оживляется, в глазах его появляется блеск, и он
рассказывает гостю о своей жизни. Той жизни - не этой.
Отец пророка так и не узнал до сих пор, кем стал его сын Мухаммед. Я
это знаю. Теперь знаете и вы.
А Бог един...

1 2 3 4 5