Я вижу огромные массы, уже приведенные в движение, расшатывающие старый строй, – массы, в среде которых подготавливаются новые силы для новой борьбы. Я горд тем, что я с ними, что я их вижу, чувствую, понимаю и что я сам многое выстрадал вместе с ними. Здесь, в тюрьме, часто бывает тяжело, по временам даже страшно… И тем не менее если бы мне предстояло начать жизнь сызнова, я начал бы так, как начал. И не по долгу, не по обязанности. Это для меня – органическая необходимость…»
Нельзя себе представить Феликса Дзержинского иначе как в образе рыцаря революции, в одной руке держащего меч, направленный против врагов революции, а другой рукой закладывающего фундамент здания социализма. Но это не только образ Дзержпнского. Это образ самой пролетарской революции, которая борется со всем враждебным и могущественным миром капитала и в то же время шаг за шагом воздвигает здание социализма. Образ революции и образ Дзержинского гармонически сливаются в единое целое.
Дзержинский был одним из тех, кто взвалил на свои плечи наибольшую тяжесть в революционной страде, кто взялся за самую трудную работу в строительстве нового мира на развалинах старого. Он был одним из тех, кто воплощал в жизнь, кто превращал в дела гениальные мысли и планы Ленина. Среди героев пролетарской революции он выделялся своей невероятной работоспособностью и самопожертвованием, он был величайшим организатором в борьбе и в строительстве.
Кто знал Дзержинского раньше, до Октябрьской революции, до империалистической войны, когда он был еще только «нашим Юзефом», пламенной душой СДКПиЛ, неутомимым ее строителем и борцом, тот уже тогда мог разглядеть в нем характерные черты Дзержинского – грозы контрреволюции и одного из любимейших руководителей масс в ленинской партии.
Я помню, как после очередного побега из ссылки, оказавшись в 1910 году среди нас в эмиграции за границей, он тут же, не желая слушать об отдыхе, стал рваться на нелегальную работу обратно в Королевство Польское. Это повторялось каждый раз после многократных его побегов. Но на этот раз мы все решительно запротестовали из-за его сильно подорванного здоровья. Мы хотели, чтобы он отдохнул и подлечился. А он писал нам: «Не возражайте против этого, ибо я должен либо весь быть в огне и подходящей для меня работе, либо меня свезут… на кладбище».
Сколько таких писем писал нам Юзеф! Сколько раз спорил с нами, настойчиво добиваясь разрешения немедленно вернуться в Королевство Польское.
С самого начала XX века он был одним из крупнейших строителей нашей партии, находясь всегда в огне борьбы и действия. Он всегда горел неизменно ярким пламенем и в этом пламени сгорел.
Рыцарь революции.
М., 1967, с. 58–62
Ю. КРАСНЫЙ
В ТЮРЬМЕ
Одно время я сидел в тюрьме вместе с Феликсом Дзержинским. Нас привлекали по одному и тому же делу. Хочу привести несколько эпизодов из нашей тюремной жизни.
Провал наш в Варшаве в конце 1906 года произошел при следующих обстоятельствах. Полиция захватила конспиративное совещание социал-демократов по вопросу о выборах во II Государственную думу. Было арестовано пять человек, в том числе и я.
После ареста полиция устроила в моей квартире трехдневную засаду. Ей повезло… У меня на квартире, во дворе и па улице перед домом полиция арестовала около 40 человек. В числе арестованных оказался и Дзержинский, только что вернувшийся из Лодзи, куда он ездил в связи с локаутом в текстильной промышленности…
Товарищи, арестованные на совещании, но знали о том, что происходит у них дома в это время. Не знал также и я о засаде в своей квартире. Из полицейского участка нас привели в ратушу, где арестованных рассадили по камерам. Там я встретился с Дзержинским и с другими товарищами. На вопрос: «Каким образом и где арестован?» – я то и дело слышал в ответ: «У тебя».
Трудно описать, что творилось в те времена (1906–1907 годы) в знаменитой варшавской ратуше. В камере, рассчитанной всего на 10 человек, сидело по 60 и больше. Люди спали попеременно. Ложились по очереди. В ратуше не было подходящего двора, и заключенных месяцами не выводили на прогулки. Они вынуждены были дышать гнилым, отравленным миазмами воздухом. Вместо прогулки в течение часа ежедневно мы бродили по тюремному коридору – арестованные из всех камер (их было пять или шесть, точно не помню) одновременно. Нельзя себе даже представить, что там творилось. Но все же коридор этот оказал нам услугу. Товарищи, сидевшие в разных камерах, встречались там и договаривались, как себя вести во время следствия, что говорить на допросах, пересылали письма на свободу и т. д.
Канцелярия и камеры для женщин помещались на первом этаже, общие мужские камеры, о которых идет речь, были на втором этаже. На третьем этаже находились небольшие камеры и одиночки. В одной из этих одиночек, в камере № 17, в марте 1906 года сидела Роза Люксембург. На стене этой камеры она выдолбила свою фамилию.
Дзержинский, попав в тюрьму, немедленно наладил связь с товарищами из женского отделения, которые находились еще в худших, чем мы, условиях. Но через несколько дней нас перевели на третий этаж, где сидела «аристократия» – заключенные, которых считали наиболее опасными. Наша связь с остальными товарищами прервалась.
Мы оказались, таким образом, «наверху». Перевели нас туда под вечер, в сумерки. В камере не было ничего, кроме нар на два человека и параши. На парах лежало что-то длинное, прикрытое серым одеялом. Как оказалось, под одеялом лежали два молоденьких паренька. Они испуганно таращили на нас глаза. Мы заговорили с ними. Выяснилось, что за какие-то школярские проделки политического характера оба они (16– или 17-летние гимназисты) были административно приговорены к трем месяцам тюрьмы. Неизвестно, зачем их привезли из провинции в Варшаву. Жандармам не удалось возбудить против них никакого серьезного дела, и они отсиживали в ратуше свой административный срок. Помощи они не получали, денег не имели и в течение всего времени питались только скудными тюремными харчами. У нас было немного съестного. Дзержинский сразу же заботливо занялся юношами, и они перестали нас бояться. Через час мы были уже друзьями.
После общей вонючей камеры внизу новое помещение показалось нам дворцом, хотя в темноте мы не очень разглядели его. Освещение в этой проклятой тюрьме было ужасное. Маленькая керосиновая коптилка находилась в коридоре над дверью – одна лампочка на две камеры. Свет проникал через окошечко величиною с тетрадку. Но в тот первый вечер после недели, проведенной внизу, мы не были критически настроены и вскоре собрались на покой. Нам дали матрацы с сеном. На них уже спали сотни наших предшественников, и насекомые всех видов вывели там свои многочисленные потомства, ведя борьбу с человеческим родом.
Мы улеглись у стены друг подле друга и впервые после мучительной недели великолепно спали.
Утром, проснувшись, мы увидели страшно грязную камеру. Грязь залепила окно, свисала со стен, а с пола ее можно было лопатой сгребать. Начались рассуждения о том, что нужно, мол, вызвать начальника, что так оставлять нельзя и т. д., как это обычно бывает в тюремных разговорах.
Только Дзержинский не рассуждал по этому поводу. Для него вопрос был ясен и предрешен. Он знал, что следует делать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91
Нельзя себе представить Феликса Дзержинского иначе как в образе рыцаря революции, в одной руке держащего меч, направленный против врагов революции, а другой рукой закладывающего фундамент здания социализма. Но это не только образ Дзержпнского. Это образ самой пролетарской революции, которая борется со всем враждебным и могущественным миром капитала и в то же время шаг за шагом воздвигает здание социализма. Образ революции и образ Дзержинского гармонически сливаются в единое целое.
Дзержинский был одним из тех, кто взвалил на свои плечи наибольшую тяжесть в революционной страде, кто взялся за самую трудную работу в строительстве нового мира на развалинах старого. Он был одним из тех, кто воплощал в жизнь, кто превращал в дела гениальные мысли и планы Ленина. Среди героев пролетарской революции он выделялся своей невероятной работоспособностью и самопожертвованием, он был величайшим организатором в борьбе и в строительстве.
Кто знал Дзержинского раньше, до Октябрьской революции, до империалистической войны, когда он был еще только «нашим Юзефом», пламенной душой СДКПиЛ, неутомимым ее строителем и борцом, тот уже тогда мог разглядеть в нем характерные черты Дзержинского – грозы контрреволюции и одного из любимейших руководителей масс в ленинской партии.
Я помню, как после очередного побега из ссылки, оказавшись в 1910 году среди нас в эмиграции за границей, он тут же, не желая слушать об отдыхе, стал рваться на нелегальную работу обратно в Королевство Польское. Это повторялось каждый раз после многократных его побегов. Но на этот раз мы все решительно запротестовали из-за его сильно подорванного здоровья. Мы хотели, чтобы он отдохнул и подлечился. А он писал нам: «Не возражайте против этого, ибо я должен либо весь быть в огне и подходящей для меня работе, либо меня свезут… на кладбище».
Сколько таких писем писал нам Юзеф! Сколько раз спорил с нами, настойчиво добиваясь разрешения немедленно вернуться в Королевство Польское.
С самого начала XX века он был одним из крупнейших строителей нашей партии, находясь всегда в огне борьбы и действия. Он всегда горел неизменно ярким пламенем и в этом пламени сгорел.
Рыцарь революции.
М., 1967, с. 58–62
Ю. КРАСНЫЙ
В ТЮРЬМЕ
Одно время я сидел в тюрьме вместе с Феликсом Дзержинским. Нас привлекали по одному и тому же делу. Хочу привести несколько эпизодов из нашей тюремной жизни.
Провал наш в Варшаве в конце 1906 года произошел при следующих обстоятельствах. Полиция захватила конспиративное совещание социал-демократов по вопросу о выборах во II Государственную думу. Было арестовано пять человек, в том числе и я.
После ареста полиция устроила в моей квартире трехдневную засаду. Ей повезло… У меня на квартире, во дворе и па улице перед домом полиция арестовала около 40 человек. В числе арестованных оказался и Дзержинский, только что вернувшийся из Лодзи, куда он ездил в связи с локаутом в текстильной промышленности…
Товарищи, арестованные на совещании, но знали о том, что происходит у них дома в это время. Не знал также и я о засаде в своей квартире. Из полицейского участка нас привели в ратушу, где арестованных рассадили по камерам. Там я встретился с Дзержинским и с другими товарищами. На вопрос: «Каким образом и где арестован?» – я то и дело слышал в ответ: «У тебя».
Трудно описать, что творилось в те времена (1906–1907 годы) в знаменитой варшавской ратуше. В камере, рассчитанной всего на 10 человек, сидело по 60 и больше. Люди спали попеременно. Ложились по очереди. В ратуше не было подходящего двора, и заключенных месяцами не выводили на прогулки. Они вынуждены были дышать гнилым, отравленным миазмами воздухом. Вместо прогулки в течение часа ежедневно мы бродили по тюремному коридору – арестованные из всех камер (их было пять или шесть, точно не помню) одновременно. Нельзя себе даже представить, что там творилось. Но все же коридор этот оказал нам услугу. Товарищи, сидевшие в разных камерах, встречались там и договаривались, как себя вести во время следствия, что говорить на допросах, пересылали письма на свободу и т. д.
Канцелярия и камеры для женщин помещались на первом этаже, общие мужские камеры, о которых идет речь, были на втором этаже. На третьем этаже находились небольшие камеры и одиночки. В одной из этих одиночек, в камере № 17, в марте 1906 года сидела Роза Люксембург. На стене этой камеры она выдолбила свою фамилию.
Дзержинский, попав в тюрьму, немедленно наладил связь с товарищами из женского отделения, которые находились еще в худших, чем мы, условиях. Но через несколько дней нас перевели на третий этаж, где сидела «аристократия» – заключенные, которых считали наиболее опасными. Наша связь с остальными товарищами прервалась.
Мы оказались, таким образом, «наверху». Перевели нас туда под вечер, в сумерки. В камере не было ничего, кроме нар на два человека и параши. На парах лежало что-то длинное, прикрытое серым одеялом. Как оказалось, под одеялом лежали два молоденьких паренька. Они испуганно таращили на нас глаза. Мы заговорили с ними. Выяснилось, что за какие-то школярские проделки политического характера оба они (16– или 17-летние гимназисты) были административно приговорены к трем месяцам тюрьмы. Неизвестно, зачем их привезли из провинции в Варшаву. Жандармам не удалось возбудить против них никакого серьезного дела, и они отсиживали в ратуше свой административный срок. Помощи они не получали, денег не имели и в течение всего времени питались только скудными тюремными харчами. У нас было немного съестного. Дзержинский сразу же заботливо занялся юношами, и они перестали нас бояться. Через час мы были уже друзьями.
После общей вонючей камеры внизу новое помещение показалось нам дворцом, хотя в темноте мы не очень разглядели его. Освещение в этой проклятой тюрьме было ужасное. Маленькая керосиновая коптилка находилась в коридоре над дверью – одна лампочка на две камеры. Свет проникал через окошечко величиною с тетрадку. Но в тот первый вечер после недели, проведенной внизу, мы не были критически настроены и вскоре собрались на покой. Нам дали матрацы с сеном. На них уже спали сотни наших предшественников, и насекомые всех видов вывели там свои многочисленные потомства, ведя борьбу с человеческим родом.
Мы улеглись у стены друг подле друга и впервые после мучительной недели великолепно спали.
Утром, проснувшись, мы увидели страшно грязную камеру. Грязь залепила окно, свисала со стен, а с пола ее можно было лопатой сгребать. Начались рассуждения о том, что нужно, мол, вызвать начальника, что так оставлять нельзя и т. д., как это обычно бывает в тюремных разговорах.
Только Дзержинский не рассуждал по этому поводу. Для него вопрос был ясен и предрешен. Он знал, что следует делать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91