Снова вздохнув, Нора встала и взяла щетку из своего несессера.
– Нет, я не устала, я чувствую себя прекрасно, – сказала она. – Не знаю, может, просто первый день путешествия… Как-никак, перемена…
– Да, тебе нужно как следует выспаться.
– Конечно.
Она принялась медленно расчесывать волосы. Лусио смотрел на нее и думал: «Теперь я всегда буду видеть, как она причесывается».
– Откуда можно отправить письмо в Буэнос-Айрес?
– Не знаю, думаю, из Пунта-Аренаса. Кажется, там мы сделаем остановку. Ты, что, будешь писать домой?
– Да, конечно. Представляешь, как они там беспокоятся… Как я ни уверяла, что отправляюсь в путешествие… Знаешь, матери всегда такое напридумают. Лучше я напишу сестре, а она уж все объяснит маме.
– Надеюсь, ты напишешь, что поехала со мной.
– Да, – ответила Нора. – Все равно они это знают. Одну меня ни за что б не отпустили.
– Вот обрадуется твоя мамаша.
– В конце концов, она должна когда-нибудь это узнать. Меня больше беспокоит отец… Он такой чувствительный, мне не хотелось бы огорчать его.
– Ну вот, опять огорчения, – сказал Лусио. – А какого черта он должен огорчаться? Ты поехала со мной, мы с тобой поженимся, и порядок. К чему столько разговоров об огорчениях? Подумаешь, какая трагедия!
– Я просто так сказала. Папа такой добрый…
– Меня мутит от всех этих сантиментов, – сказал Лусио кисло. – Все шишки на мою голову. Я нарушил покой вашего очага, я лишил сна твоих разлюбезных родителей.
– Ну пожалуйста, Лусио, не надо, – сказала Нора. – Ты тут ни при чем. Я сама на это решилась.
– Да, но они как раз этого и не учитывают. В их глазах я всегда буду Дон-Жуаном, который испортил ужин и игру в лото, черт побери!
Нора ничего не ответила. Свет на секунду померк. Лусио открыл иллюминатор, потом медленно прошелся по каюте, заложив руки за спину. Наконец приблизился к Норе и поцеловал ее в шею.
– Вечно из-за тебя я говорю какие-то глупости. Я знаю, все уладится, но не пойму, что сегодня со мной творится, все вижу как-то… В самом деле, у нас не было другого выхода, раз мы собрались пожениться. Или ехать вместе, или твоя мамаша устроила бы нам грандиозный скандал. Первое лучше.
– И все же мы могли бы пожениться раньше, – сказала Нора прерывающимся голосом.
– Раньше? Когда? Вчера? Зачем?
– Это я так сказала.
Лусио вздохнул и снова уселся на край постели.
– Ах да, я совсем забыл, что сеньорита – добрая католичка, – сказал он. – Конечно, мы могли бы пожениться и вчера, но это было бы глупо. Только для того, чтобы у меня в кармане пиджака лежало удостоверение, и все. Ты же знаешь, что я не собираюсь венчаться в церкви ни теперь, ни потом. Гражданским браком – когда хочешь, но избавь меня от этих черных ворон. Я тоже помню о своем старике, дорогая, хотя он давно умер. И если ты социалист, это тоже к чему-то обязывает.
– Ладно, Лусио. Я никогда не просила тебя венчаться в церкви. Я только говорила…
– Ты говорила то же, что и все. Девушки страшно боятся, что их сразу же бросят, как только с ними переснят. Да не смотри на меня так. Мы ведь с тобой спали, верно? Не стоя же этим занимались, – он закрыл глаза, чувствуя себя несчастным, оплеванным. – Не заставляй меня говорить грубости, крошка. Подумай, я тебе верю и не хочу, чтобы все пошло прахом, чтобы ты оказалась, как все… Помнишь, я как-то рассказывал тебе о Марии Эстер. Я не хочу, чтобы ты была, как она, потому что тогда…
Нора должна была понять, что тогда он бросит ее, как Марию Эстер. Она все прекрасно поняла, но ничего не ответила. Перед ней, как застывшая улыбающаяся маска, стояло лицо сеньоры Трехо. А Лусио говорил и говорил, все больше возбуждаясь, и она начинала понимать, что горячится он не из-за их разговора, а из-за чего-то другого, что произошло раньше. Она убрала щетку в несессер и, сев рядом с Лусио, положила голову ему на плечо и нежно потерлась. Лусио что-то пробурчал, но уже удовлетворенно. Постепенно лица их сблизились, губы соединились. Лусио ласково гладил ее по спине, Нора держала руки па коленях и улыбалась. Он резко привлек ее к себе, обхватив за талию, и стал осторожно опрокидывать на постель. Смеясь, она упиралась. Лицо Лусио наклонилось так близко, что Нора едва различила его глаз, переносье.
– Глупышка, маленькая глупышка. Хитруля моя.
Она чувствовала, как его рука скользит по ее телу. И с каким-то радостным удивлением подумала, что уже почти не испытывает страха перед Лусио. Решиться на это ей было еще нелегко, но страха она уже не испытывала. Венчаться в церкви… Она сопротивлялась, прятала пылающее от стыда лицо, но его ласки несли с собой избавление, пробуждали страсть, перед которой рушились все запреты. Пет, так нехорошо, нехорошо. Нет, Лусио, нет, так не надо. Всхлипнув, она закрыла глаза.
А в это время Хорхе сыграл е4, и Персио после долгого раздумья ответил Ке7. Безжалостный Хорхе обрушил Фа1, и Персио мог ответить только Kpg4. Когда белые внезапно пошли Фg5, черные дрогнули и растерялись («Нептун, я погибаю», – подумал Персио), но удачно отступили g6. После короткой паузы Хорхе, торжествующе хмыкнув, сделал выпад Фg4 и с издевкой посмотрел на Персио. Когда последовал ответ Ке4, Хорхе ничего не оставалось, как двинуть Фс5 и объявить мат на двадцать пятом ходу.
– Бедный Персио, – великодушно сказал Хорхе. – Ты в самом начале зевнул, и потом ничто не могло спасти тебя от поражения.
– Знаменательно, – сказал доктор Рестелли, который присутствовал с начала шахматной партии. – Защита Нимцовича весьма знаменательна.
Хорхе посмотрел на него исподлобья, а Персио стал поспешно собирать фигуры. Вдали раздались приглушенные удары гонга.
– Этот ребенок выдающийся игрок, – сказал доктор Рестелли. – И я в меру моих скромных возможностей с величайшим удовольствием сыграл бы с вами, сеньор Персио, когда вам будет угодно.
– Будьте осторожны с Персио, – предупредил его Хорхе. – Он почти всегда проигрывает, но это еще ничего не значит.
Зажав в зубах сигарету, он рывком открыл дверь. В первое мгновение ему показалось, что там было два матроса, но неясный предмет в глубине помещения оказался парусиновым плащом, висевшим на вешалке. Толстобрюхий матрос колотил по ремню деревянным молотком. Голубая змея, вытатуированная на его руке, ритмично двигалась вверх и вниз.
Не прекращая стучать (и какого черта этот медведь колотил по ремню?), он смотрел на Фелипе, который затворил за собой дверь и в свою очередь уставился на матроса, не вынимая изо рта сигареты и рук из карманов своих джинсов. Так они испытующе смотрели друг на друга некоторое время. Змея подскочила в последний раз, раздался глухой удар молотка о ремень (не иначе матрос размягчает его, чтобы перетянуть свои огромный живот), и затем опустилась, замерев у края столешницы.
– Привет, – сказал Фелипе. Дым от сигареты ел глаза, и, поспешно вынув ее изо рта, он чихнул. На миг все вокруг стало мутно-расплывчатым из-за выступивших слез. Дерьмовые сигареты, и когда только он научится курить их, не вынимая изо рта.
Матрос продолжал смотреть на Фелипе с ухмылкой на толстых губах. Казалось, его забавляло, что Фелипе плачет от сигаретного дыма. Медленно, с почти женской аккуратностью он стал свертывать ремень; его огромные лапищи двигались, точно мохнатые пауки.
– Hasdala, – сказал матрос.
– Привет, – несмело повторил Фелипе, с которого уже слетела вся решимость.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100