Другое же дело, отдача земли крестьянам, было не так близко ее сердцу; но муж ее очень возмущался этим и требовал от нее воздействия на брата.
Игнатий Никифорович говорил, что такой поступок есть верх неосновательности, легкомыслия и гордости, что объяснить такой поступок, если есть какая-нибудь возможность объяснить его, можно только желанием выделиться, похвастаться, вызвать о себе разговоры.
– Какой смысл имеет отдача земли крестьянам с платой им самим же себе?
– говорил он. – Если уж он хотел это сделать, мог продать им через крестьянский банк. Это имело бы смысл. Вообще это поступок, граничащий с ненормальностью, – говорил Игнатий Никифорович, подумывая уже об опеке, и требовал от жены, чтобы она серьезно переговорила с братом об этом его странном намерении.
XXXII
Вернувшись домой и найдя у себя на столе записку сестры, Нехлюдов тотчас же поехал к ней. Это было вечером. Игнатий Никифорович отдыхал в другой комнате, и Наталья Ивановна одна встретила брата. Она была в черном шелковом платье по талии, с красным бантом на груди, и черные волосы ее были взбиты и причесаны по-модному. Она, очевидно, старательно молодилась для ровесника-мужа. Увидав брата, она вскочила с дивана и быстрым шагом, свистя шелковой юбкой, вышла ему навстречу. Они поцеловались и, улыбаясь, посмотрели друг на друга. Совершился тот таинственный, невыразимый словами, многозначительный обмен взглядов, в котором все было правда, и начался обмен слов, в котором уже не было той правды. Они не видались со смерти матери.
– Ты потолстела и помолодела, – сказал он.
У нее сморщились губы от удовольствия.
– А ты похудел.
– Ну, что Игнатий Никифорович? – спросил Нехлюдов.
– Он отдыхает. Он не спал ночь.
Много бы тут надо сказать, но слова ничего не сказали, а взгляды сказали, что то, что надо бы сказать, не сказано.
– Я была у тебя.
– Да, я знаю. Я уехал из дома. Мне велико, одиноко, скучно. А мне ничего этого не нужно, так что ты возьми это все, то есть мебель, – все вещи.
– Да, мне сказала Аграфена Петровна. Я была там Очень тебе благодарна.
Но…
В это время лакей гостиницы принес серебряный чайный прибор.
Они помолчали, покуда лакей расставлял чайный прибор. Наталья Ивановна перешла на кресло против столика и молча засыпала чай. Нехлюдов молчал.
– Ну, что же, Дмитрий, я все знаю, – с решительностью сказала Наташа, взглянув на него.
– Что ж, я очень рад, что ты знаешь.
– Ведь разве ты можешь надеяться исправить ее после такой жизни? – сказала Наталья Ивановна.
Он сидел, не облокотившись, прямо, на маленьком стуле и внимательно слушал ее, стараясь хорошенько понять и хорошенько ответить. Настроение, вызванное в нем последним свиданием с Масловой, еще продолжало наполнять его душу спокойной радостью и благорасположением ко всем людям.
– Я не ее исправить, а себя исправить хочу, – ответил он.
Наталья Ивановна вздохнула.
– Есть другие средства, кроме женитьбы.
– А я думаю, что это лучшее; кроме того, это вводит меня в тот мир, в котором я могу быть полезен.
– Я не думаю, – сказала Наталья Ивановна, – чтобы ты мог быть счастлив.
– Дело не в моем счастье.
– Разумеется, но она, если у ней есть сердце, не может быть счастлива, не может даже желать этого.
– Она и не желает.
– Я понимаю, но жизнь…
– Что жизнь?
– Требует другого.
– Ничего не требует, кроме того, чтобы мы делали, что должно, – сказал Нехлюдов, глядя в ее красивое еще, хотя и покрытое около глаз и рта мелкими морщинками, лицо.
– Не понимаю, – сказала она, вздохнув.
«Бедная, милая! Как она могла так измениться?» – думал Нехлюдов, вспоминая Наташу такою, какая она была незамужем, и испытывая к ней сплетенное из бесчисленных детских воспоминаний нежное чувство.
В это время в комнату вошел, как всегда, высоко неся голову и выпятив широкую грудь, мягко и легко ступая и улыбаясь, Игнатий Никифорович, блестя своими очками, лысиной и черной бородой.
– Здравствуйте, здравствуйте, – проговорил он, делая ненатуральные сознательные ударения.
(Несмотря на то, что в первое время после женитьбы они старались сойтись на «ты», они остались на «вы».) Они пожали друг другу руку, и Игнатий Никифорович легко опустился на кресло.
– Не помешаю я вашему разговору?
– Нет, я ни от кого не скрываю то, что говорю, и то, что делаю.
Как только Нехлюдов увидал это лицо, увидал эти волосатые руки, услыхал этот покровительственный, самоуверенный тон, кроткое настроение его мгновенно исчезло.
– Да, мы говорили про его намерение, – сказала Наталья Ивановна. – Налить тебе? – прибавила она, взявшись за чайник.
– Да, пожалуйста, какое, собственно, намерение?
– Ехать в Сибирь с той партией арестантов, в которой находится женщина, перед которой я считаю себя виноватым, – выговорил Нехлюдов.
– Я слышал, что не только сопровождать, но и более.
– Да, и жениться, если только она этого захочет.
– Вот как! Но если вам не неприятно, объясните мне ваши мотивы. Я не понимаю их.
– Мотивы те, что женщина эта… что первый шаг ее на пути разврата… – Нехлюдов рассердился на себя за то, что не находил выражения. – Мотивы те, что я виноват, а наказана она.
– Если наказана, то, вероятно, и она не невинна.
– Она совершенно невинна.
И Нехлюдов с ненужным волнением рассказал все дело.
– Да, это упущение председательствующего и потому необдуманность ответа присяжных. Но на этот случай есть сенат.
– Сенат отказал.
– А отказал, то, стало быть, не было основательных поводов кассации, – сказал Игнатий Никифорович, очевидно совершенно разделяя известное мнение о том, что истина есть продукт судоговорения. – Сенат не может входить в рассмотрение дела по существу. Если же действительно есть ошибка суда, то тогда надо просить на высочайшее имя.
– Подано, но нет никакой вероятности успеха. Сделают справку в министерстве, министерство спросит сенат, сенат повторит свое решение, и, как обыкновенно, невинный будет наказан.
– Во-первых, министерство не будет спрашивать сенат, – с улыбкой снисхождения сказал Игнатий Никифорович, – а вытребует подлинное дело из суда и если найдет ошибку, то и даст заключение в этом смысле, а во-вторых, невинные никогда, или по крайней мере как самое редкое исключение, бывают наказаны. А наказываются виновные, – не торопясь, с самодовольной улыбкой говорил Игнатий Никифорович.
– А я так убедился в противном, – заговорил Нехлюдов с недобрым чувством к зятю, – я убедился, что большая половина людей, присужденных судами, невинна.
– Это как же?
– Невинны просто в прямом смысле слова, как невинна эта женщина в отравлении, как невинен крестьянин, которого я узнал теперь, в убийстве, которого он не совершал; как невинны сын и мать в поджоге, сделанном самим хозяином, которые чуть было не были обвинены.
– Да, разумеется, всегда были и будут судебные ошибки. Человеческое учреждение не может быть совершенно.
– А потом огромная доля невинных потому, что они, воспитавшись в известной среде, не считают совершаемые ими поступки преступлениями.
– Простите, это несправедливо; всякий вор знает, что воровство нехорошо и что не надо воровать, что воровство безнравственно, – со спокойной, самоуверенной, все той же, несколько презрительной улыбкой, которая особенно раздражала Нехлюдова, сказал Игнатий Никифорович.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124