Глеб. О, нет! Поэты жонглируют словами… А я слишком занят для этого…
Эля (смеясь ). Ты? Занят? Чем?
Глеб. Жизнью!
Эля (смеясь ). Ты смешной! Ведь ты смешной? Правда?
Глеб. Может быть. Но жизнь – единственное занятие, которым стоит заниматься, пока ты жив.
Эля. Ну и как же ты занимаешься этой самой жизнью? Чем твое занятие жизнью отличается от моего, или, скажем, моего папы?
Глеб. А мне кажется, ни ты, ни твой папа не занимаетесь жизнью…
Эля. А чем же мы, по-твоему, занимаемся?
Глеб. Смертью.
Эля. Нет, ты все же, пожалуй, сумасшедший. Ведь то, что ты говоришь, – бред. Или погоди: может быть, ты философ? Мы проходили в Сорбонне. (С гордостью .) Ты, знаешь, я ведь учусь в Сорбонне! Так там мы проходили про этого, который сидел в бочке… Как его? Демокрита?
Глеб. Диогена.
Эля. Точно! Ты и про Диогена знаешь? Так ты правда философ? Никакой не бомж, а просто странствующий философ?
Глеб. Нет, я не философ. Философы слишком заняты парадоксальностью собственного умственного бессилия, и, скрывая его, заменяют поиск истины поиском новых слов, означающих невозможность ее достижения.
Эля. Ну, про моего отца понятно. Он, и правда, все время занят смертью. То боится, что его пришьют из снайперской винтовки, а то – экстрадиции на родину. Ну а я-то? Почему я занимаюсь смертью? Что же, учеба в Сорбонне – это занятие смертью?
Глеб. Да.
Эля (обиженно ). Ты просто мне завидуешь, поэтому так и говоришь.
Глеб (расстроившись ). Эля, Бог – мой свет, я вовсе не хотел тебе завидовать и вовсе не желал тебя обидеть! Я просто имею в виду, что, превращая жизнь в некое соревнование, человек занят исключительно бренными мыслями, а ведь это и есть ничто иное, как смерть. Но смерть – это совсем не так уж плохо! Это неотъемлемая часть жизни! А учиться – это хорошо. Я тоже все время учусь!
Эля (все еще обиженно ). И где ж ты учишься? Уж не в Оксфорде ли?
Глеб. Эля, для того чтобы учиться увлеченно и взахлеб, вовсе не обязательно платить старым лгунам, заживо погребенным в стенах престижных университетов. Причем платить так много, что этих денег хватило бы, чтобы уберечь от голодной смерти минимум пару деревень в какой-нибудь истерзанной голодом стране. Для того чтобы учиться, вовсе не надо следовать назойливым традициям людей, настолько серьезно относящимся к жизни, что всё, что они видят в этой самой жизни, – это только свою собственную смерть, и мне их искренне жалко, потому что они действительно умирают, так и не пожив.
Эля (задумчиво, начиная подкашливать ). Глеб, ты – человек-загадка. Может быть, ты сам смертельно болен и поэтому все бросил и пытаешься смаковать каждую крошечку бытия?
Глеб. Нет человека, который не был бы смертельно болен, весь вопрос в длительности течения болезни. С другой стороны, даже смертельно больной может почувствовать себя совершенно здоровым, ибо тело наше есть лишь упрямый якорь, удерживающий нашу любовь…
Эля. Ты сказал – любовь? Ты хотел сказать – душу?
Глеб. Нет, именно любовь. Тело мешает нам излучать любовь, оно то болит, то жадничает, то вожделеет, а любовь не терпит ни того, ни другого, ни третьего. Все живое являет собой источник любви, а человек способен быть самым сильным ее источником!
Эля. Ты какую любовь имеешь в виду? Неземную? Платоническую, неплотскую?
Глеб. А плотской любви не бывает. Плотская любовь – это как голод или жажда. Это потребность нашего тела. Корабль нуждается в якоре только пока он в гавани, но стоит ему отправиться в плаванье, как спущенный якорь становится обузой. Так и тело становится обузой, когда мы отправляемся в путешествие.
Эля. Ты имеешь в виду загробную жизнь?
Глеб. Я имею в виду любовь.
Эля. Я тебя не понимаю, хотя понять тебя безумно хочется…
Глеб. В том-то и беда, что люди не понимают, что понимать-то им ничего и не надо. Вам все время нужно все классифицировать, привешивать ярлыки, раздавать определения. Ты – философ. А ты – идиот. Ты – анархист. А ты – обкуренный…
Эля (нежно ). Не обижайся на меня…
Глеб. Я не обижаюсь! Просто иногда мне кажется, что каждый человек говорит на собственном языке, состоящем из его собственных ярлычков и банальностей, и договориться между собой люди не в состоянии, даже если они очень захотят… Даже если им это станет действительно нужно, как, мне кажется, стало нужным понять друг друга нам… А обижаться тут не на что…
Эля (еще нежней ). А отчего же хмуришься?
Глеб. Я не хмурюсь!
Эля (с удивлением ). Да ты плачешь?
Глеб (отворачиваясь и пряча глаза ). Нет! Это просто дым от жаровни попал мне в глаза!
Эля (задумчиво). Когда я была маленькая, взрослые казались мне недостижимо мудрыми, а теперь я вижу, какие они все ничтожества… А сама я – издерганная, взбалмошная дура… (Заливается кашлем.) Не просто дура, а дура с насморком.
Глеб (тоже шмыгая носом). Насморк – это хорошо. Он дает редкий шанс оторваться от повседневного мира и оказаться запертым в себе самом, с заложенным носом, с заложенными ушами, со слезящимися глазами… Поэтому когда я болею насморком, с одной стороны, я раздражен, что это непостижимое неудобство отвлекает меня от моих обычных занятий, но с другой стороны, я могу оказаться наедине с самим собой, и от этого мне становится хорошо и спокойно.
Эля (задумчиво). Ты такой необычный, но мне с тобой так хорошо. А тебе, наверное, скучно со мной, простуженной дурой.
Глеб. Ты – вовсе не дура. Вообще настоящие дуры встречаются исключительно редко. Я, например, никогда не встречал. Женщины просто забрасывают свои мысли о главном и принимаются думать о мелочах, отчего через некоторое время оказывается, что о главном мыслить они отучились.
Эля (проникновенно). Глеб, а что же это самое главное, о чем нужно думать?
Глеб. Ты и сама знаешь.
Эля. Любовь?
Глеб. Да, конечно, любовь.
Эля (взволнованно). Но мы и думаем все время о любви! (Помолчав.) Ну, конечно, когда не думаем о порванных колготках… Но какая же любовь в порванных колготках? Ведь это тоже важно, Глеб? Это ведь важно, чтобы женщина была красивой?
Глеб. О, да… Настолько же, насколько важно, чтобы якорь был красивым. Потому на флоте всех новичков и заставляют драить якорь…
Эля (игриво). А как же «в человеке все должно быть прекрасно» и так далее…
Глеб. Опять штампы, опять ярлычки… Постарайся думать только своим умом и слышать только своей душой… Забудь всю эту дребедень!
Эля (настойчиво). Чехов – это не дребедень…
Глеб. Чехов мыслил для себя, вот и ты сама помысли, а не повторяй бездумно чьи-то откровения…
Эля (игриво). Значит, ты мыслитель… Знаешь что, Глеб, а возьми меня с собой!
Глеб (очень серьезно). Не могу.
Эля (расстроившись). Почему?
Глеб (рассмеявшись). Потому что у тебя насморк!!! А скитаться по улицам с насморком, особенно зимой – это не самый лучший способ, чтобы насолить своим предкам.
Эля (обиженно). Я вовсе не потому собралась бежать с тобой…
Глеб (удивленно). А почему?
Эля (разочарованно). А говорил, что знаешь толк в любви…
Глеб (нежно). Ты любишь меня?
Молчание. Эля пытается что-то сказать, но у нее приступ кашля.
Если ты любишь меня, то ты должна идти домой! Тебе больше нельзя оставаться в холоде!
Эля. Можно я останусь в твоей палатке?
Глеб. Там еще холоднее, чем на улице.
Эля. Тогда пойдем ко мне. Предки уже спят, я проведу тебя к себе в комнату.
Глеб. Прости, но я не хочу в тепло.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77