И вдруг… потерял его из виду. «Ах, чертушка! - обрадовался Михайлов. - Ушлый…»
Близ Невского Желябов поравнялся с ним. Лукаво осведомился:
- Ну как, придира? А? Ну то-то! Прощай.
Давно уж Михайлов взял за правило проверять осторожность товарищей. Он не упускал случая уподобиться филеру-шпику, и, спаси бог, не обнаружить его слежку. Ого, какая буря, какой нагоняй! Многие обижались, злились. Он не обращал внимания. Пусть. Мелочи в жизни конспиратора - не мелочи. Пусть-ка позлятся, ничего… Но вот что приятно: ни один «обиженный» не попрекнул властолюбием. А ведь давно известно, властолюбцем хоть раз да и кольнут каждого, кто неуклонно добивается своего.
На Невском пробило одиннадцать. Михайлов достал часы.
Его часы торопились, но он не перевел стрелки.
Глава 5 СТЕПЕНЬ ДОВЕРИЯ
- В «Москве»? - спросил Михайлов.
- Как велел.
Денис не видался с Михайловым после взрыва на Московско-Курской дороге. Михайлов уехал в Питер, а Волошину нежданно-негаданно пришлось ехать в Ялту. Поручение было не опасное, но муторное. Надо было навести справки об одном канцеляристе, служившем прежде в Ялте и Симферополе.
- Что тебе сказать? - Денис взял Михайлова под руку, переменил шаг. - Одни говорят: ни рыба он, ни мясо, исполнитель, и только. Бесцветная, в общем, личность. А другие утверждают… Был там один адвокат. «Знаю, говорит, такого, как же». И намекнул: чужд передовым взглядам, и если не ретроград, то около того.
- Гм… А еще что?
- Еще… А еще, хоть и стороной, хоть, может, оно и не точно, и не пойму, почему и зачем, а слышал, что сия приказная строка, канцелярист твой, интересовал Третье отделение.
Михайлов не удивился.
- Да, да. Третье отделение, - с недоумением глянув на Сашу, повторил Денис. - Тоже, понимаешь ли, вроде меня, справлялись.
- Ну, спасибо… - Михайлов помолчал задумчиво, потом сказал: - Значит, в «Москве»? - И без предисловий: - А тебя решено здесь оставить.
Денис опешил. Вот уж никак не предполагал задерживаться в Петербурге, хотел вернуться восвояси, в академию, где уже так хорошо пошло дело с кружком сторонников «Народной воли».
- Без меня меня женили? - спросил он бодливо.
- Надо, брат.
- Но… Я, видишь ли, думал…
- Надо, Денис.
- «Надо, надо»… Ну останусь, и что?
Михайлов сунул руку во внутренний карман пальто, извлек какую-то книгу.
- Держи. «Спутник для дачников».
- Чего-о?
- Тут подробная карта города. Все линии конок. И увидишь пометки карандашом - проходные дворы. - Он усмехнулся. - Помнишь, у гоголевского Осипа проходные дворы пользовались особенным благоуважением? И это действительно милая штука, с нею в Питере не пропадешь. Только знай назубок. Догадываешься?
- Догадываюсь, - хмуро ответил Денис.
- Вот и хорошо, коли ты такой сообразительный. Значит, так: даем тебе неделю, и чтоб через неделю ты эту Северную Пальмиру вызубрил лучше любого филера. Особенно рекомендую проходные… А впрочем, погоди… - Михайлов увидел сани, крикнул: - Эй! Извозчик!
Поехали на Гончарную.
На Гончарной, в меблированпых комнатах, он представил Волошина молодому человеку, который назвался Голубиновым.
- Вот для него подбери-ка, - сказал Михайлов, с улыбкой кивая на Волошина. - Да что-нибудь посолиднее. Видишь усы-то гвардейские да и выправка тоже.
Голубинов выволок из-под кровати саквояж. В саквояже нашел номер «Отечественных записок». Страницы журнала были переложены казенными бланками с печатями, видами на жительство, паспортами.
На улице Михайлов сказал:
- А с деньгами как?
- Есть малость.
- Малость - уже много. Значит, через неделю? Смотри, Денис: назубок. Особенно - проходные дворы.
* * *
Как всякий коренной москвич, Волошин недолюбливал «творение Петра». Поселившись в рублевом номерке гостиницы «Москва», угол Невского и Владимирской, усмехался: «Хоть и в Питере, а все ж в «Москве».
С утра до вечера он был в пешем ходу.
Начал, как водится, с «фасада империи», то есть прогулялся по Дворцовой и Адмиралтейской площадям, порядком замерз на Английской и Французской набережных, где ветер сек секирой; очутившись близ сената и синода, напротив Исаакиевского собора, постоял, задрав голову, близ Медного всадника.
У Петра были тощие, с острыми коленками, петушиные ноги. На царевой длани, простертой к Неве, трепыхались воробьи. Низкие, зимние тучи волочились над головою в лавровом венке, чудилось - император с обидой и недоумением пучит круглые глаза.
Город был огромен и многолик. Цельного впечатления у Дениса не складывалось; он не постигал того, что римляне называли «гением местности».
Впрочем, Денис мало над этим задумывался. Ведь через несколько дней «невозможный» Михайлов учинит ему допрос. А надо признаться, Саша прав: сквозные ворота и впрямь придают особенный эффект питерской жизни, позволяют исчезать, как по мановению волшебной палочки. Но поди их запомни: Михайлов выставил на карте города ни много ни мало - почти триста отметок.
Ну и зима в этом Петербурге! То сырой ветер подерет по коже, то морозом хватит. Да и разве ж это мороз? В Москве любо-дорого разрумянит, а здешний, подлый, хребет гнет, леденит кровь… Или взять извозчиков. Московский - само благодушие: «Берегись, мила-ай!» А питерский со своим красным, как генеральский лампас, кушаком, питерский эдак картинно плечами поводит и орет, как плетью охаживает: «Эй, ты там, путайся там, дьявол разэтакий!..» А шарманщики? Московский-то верть-верть - да, глядишь, уж лясы точит с кухаркою. Здешние - все больше из немцев. Беззубый старичина в цилиндришке вышамкивает: «Кохта-п он знал…»
Но все это были пустяки, все это была московская ворчливая придирчивость к Санкт-Петербургу, а взаправду теснило сердце другое: толпы пришлого деревенского люда. Денис знал из газет - а тогда газеты еще нет-нет да и писали правду - о голодающих губерниях, о мужицком разоре, да и сам он насмотрелся, как горе горькое по свету шляется, но здесь, в столице, все это предстало ему в таком откровенном, ничем и никак не прикрытом виде и в таком ужасающем множестве.
Еще издалека, с Обводного канала, доносилось глухое ворчание. Подойдешь ближе - толпы мужиков и баб, коченеющих насмерть у входов в смрадные подвалы ночлежек. А эти обындевелые кочевья, эти таборы ожидающих хоть какой-никакой работенки? А эти нищие, которые христарадничают безнадежно? А эти бедняки, которые лежат скрючившись, как трупы, у выгребных и помойных ям, в пустых баржах, потрескивающих на морозе?
Он был не из робких, Денис Волошин, но жуть брала, когда сизое предвечерье жестко мело в улицах и все обретало смутный бельмистый облик. В такой час заводские и фабричные ворота изливали черную плотную человеческую лаву, пахнущую окалиной и потом. В такой час устало топали в казармы роты, и над солдатскими круглыми шапками мертвенно, как кладбищенский ветер в жестяных венках, посвистывали флейты. В такой час в богадельнях получали свой ситничек николаевские ветераны и на морщинистых лбах явственно проступала печать многолетнего фрунта: «Десять убей, одного выучи». В такой час санитары в кожаных передниках выносили из госпитального морга одеревеневших мертвецов. И уже выскальзывали на панель блеклые женщины, хватали прохожих за рукав: «Студент, угостите папироской!» А мазурики, стабуниваясь на ночной грабеж, чечетку били рассохлыми сапожонками:
В Петербурге денег много,
Только даром не дают…
Как угроза, как укор нависал, сутуля спину, мглистый, в бельмах чудище-город.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85
Близ Невского Желябов поравнялся с ним. Лукаво осведомился:
- Ну как, придира? А? Ну то-то! Прощай.
Давно уж Михайлов взял за правило проверять осторожность товарищей. Он не упускал случая уподобиться филеру-шпику, и, спаси бог, не обнаружить его слежку. Ого, какая буря, какой нагоняй! Многие обижались, злились. Он не обращал внимания. Пусть. Мелочи в жизни конспиратора - не мелочи. Пусть-ка позлятся, ничего… Но вот что приятно: ни один «обиженный» не попрекнул властолюбием. А ведь давно известно, властолюбцем хоть раз да и кольнут каждого, кто неуклонно добивается своего.
На Невском пробило одиннадцать. Михайлов достал часы.
Его часы торопились, но он не перевел стрелки.
Глава 5 СТЕПЕНЬ ДОВЕРИЯ
- В «Москве»? - спросил Михайлов.
- Как велел.
Денис не видался с Михайловым после взрыва на Московско-Курской дороге. Михайлов уехал в Питер, а Волошину нежданно-негаданно пришлось ехать в Ялту. Поручение было не опасное, но муторное. Надо было навести справки об одном канцеляристе, служившем прежде в Ялте и Симферополе.
- Что тебе сказать? - Денис взял Михайлова под руку, переменил шаг. - Одни говорят: ни рыба он, ни мясо, исполнитель, и только. Бесцветная, в общем, личность. А другие утверждают… Был там один адвокат. «Знаю, говорит, такого, как же». И намекнул: чужд передовым взглядам, и если не ретроград, то около того.
- Гм… А еще что?
- Еще… А еще, хоть и стороной, хоть, может, оно и не точно, и не пойму, почему и зачем, а слышал, что сия приказная строка, канцелярист твой, интересовал Третье отделение.
Михайлов не удивился.
- Да, да. Третье отделение, - с недоумением глянув на Сашу, повторил Денис. - Тоже, понимаешь ли, вроде меня, справлялись.
- Ну, спасибо… - Михайлов помолчал задумчиво, потом сказал: - Значит, в «Москве»? - И без предисловий: - А тебя решено здесь оставить.
Денис опешил. Вот уж никак не предполагал задерживаться в Петербурге, хотел вернуться восвояси, в академию, где уже так хорошо пошло дело с кружком сторонников «Народной воли».
- Без меня меня женили? - спросил он бодливо.
- Надо, брат.
- Но… Я, видишь ли, думал…
- Надо, Денис.
- «Надо, надо»… Ну останусь, и что?
Михайлов сунул руку во внутренний карман пальто, извлек какую-то книгу.
- Держи. «Спутник для дачников».
- Чего-о?
- Тут подробная карта города. Все линии конок. И увидишь пометки карандашом - проходные дворы. - Он усмехнулся. - Помнишь, у гоголевского Осипа проходные дворы пользовались особенным благоуважением? И это действительно милая штука, с нею в Питере не пропадешь. Только знай назубок. Догадываешься?
- Догадываюсь, - хмуро ответил Денис.
- Вот и хорошо, коли ты такой сообразительный. Значит, так: даем тебе неделю, и чтоб через неделю ты эту Северную Пальмиру вызубрил лучше любого филера. Особенно рекомендую проходные… А впрочем, погоди… - Михайлов увидел сани, крикнул: - Эй! Извозчик!
Поехали на Гончарную.
На Гончарной, в меблированпых комнатах, он представил Волошина молодому человеку, который назвался Голубиновым.
- Вот для него подбери-ка, - сказал Михайлов, с улыбкой кивая на Волошина. - Да что-нибудь посолиднее. Видишь усы-то гвардейские да и выправка тоже.
Голубинов выволок из-под кровати саквояж. В саквояже нашел номер «Отечественных записок». Страницы журнала были переложены казенными бланками с печатями, видами на жительство, паспортами.
На улице Михайлов сказал:
- А с деньгами как?
- Есть малость.
- Малость - уже много. Значит, через неделю? Смотри, Денис: назубок. Особенно - проходные дворы.
* * *
Как всякий коренной москвич, Волошин недолюбливал «творение Петра». Поселившись в рублевом номерке гостиницы «Москва», угол Невского и Владимирской, усмехался: «Хоть и в Питере, а все ж в «Москве».
С утра до вечера он был в пешем ходу.
Начал, как водится, с «фасада империи», то есть прогулялся по Дворцовой и Адмиралтейской площадям, порядком замерз на Английской и Французской набережных, где ветер сек секирой; очутившись близ сената и синода, напротив Исаакиевского собора, постоял, задрав голову, близ Медного всадника.
У Петра были тощие, с острыми коленками, петушиные ноги. На царевой длани, простертой к Неве, трепыхались воробьи. Низкие, зимние тучи волочились над головою в лавровом венке, чудилось - император с обидой и недоумением пучит круглые глаза.
Город был огромен и многолик. Цельного впечатления у Дениса не складывалось; он не постигал того, что римляне называли «гением местности».
Впрочем, Денис мало над этим задумывался. Ведь через несколько дней «невозможный» Михайлов учинит ему допрос. А надо признаться, Саша прав: сквозные ворота и впрямь придают особенный эффект питерской жизни, позволяют исчезать, как по мановению волшебной палочки. Но поди их запомни: Михайлов выставил на карте города ни много ни мало - почти триста отметок.
Ну и зима в этом Петербурге! То сырой ветер подерет по коже, то морозом хватит. Да и разве ж это мороз? В Москве любо-дорого разрумянит, а здешний, подлый, хребет гнет, леденит кровь… Или взять извозчиков. Московский - само благодушие: «Берегись, мила-ай!» А питерский со своим красным, как генеральский лампас, кушаком, питерский эдак картинно плечами поводит и орет, как плетью охаживает: «Эй, ты там, путайся там, дьявол разэтакий!..» А шарманщики? Московский-то верть-верть - да, глядишь, уж лясы точит с кухаркою. Здешние - все больше из немцев. Беззубый старичина в цилиндришке вышамкивает: «Кохта-п он знал…»
Но все это были пустяки, все это была московская ворчливая придирчивость к Санкт-Петербургу, а взаправду теснило сердце другое: толпы пришлого деревенского люда. Денис знал из газет - а тогда газеты еще нет-нет да и писали правду - о голодающих губерниях, о мужицком разоре, да и сам он насмотрелся, как горе горькое по свету шляется, но здесь, в столице, все это предстало ему в таком откровенном, ничем и никак не прикрытом виде и в таком ужасающем множестве.
Еще издалека, с Обводного канала, доносилось глухое ворчание. Подойдешь ближе - толпы мужиков и баб, коченеющих насмерть у входов в смрадные подвалы ночлежек. А эти обындевелые кочевья, эти таборы ожидающих хоть какой-никакой работенки? А эти нищие, которые христарадничают безнадежно? А эти бедняки, которые лежат скрючившись, как трупы, у выгребных и помойных ям, в пустых баржах, потрескивающих на морозе?
Он был не из робких, Денис Волошин, но жуть брала, когда сизое предвечерье жестко мело в улицах и все обретало смутный бельмистый облик. В такой час заводские и фабричные ворота изливали черную плотную человеческую лаву, пахнущую окалиной и потом. В такой час устало топали в казармы роты, и над солдатскими круглыми шапками мертвенно, как кладбищенский ветер в жестяных венках, посвистывали флейты. В такой час в богадельнях получали свой ситничек николаевские ветераны и на морщинистых лбах явственно проступала печать многолетнего фрунта: «Десять убей, одного выучи». В такой час санитары в кожаных передниках выносили из госпитального морга одеревеневших мертвецов. И уже выскальзывали на панель блеклые женщины, хватали прохожих за рукав: «Студент, угостите папироской!» А мазурики, стабуниваясь на ночной грабеж, чечетку били рассохлыми сапожонками:
В Петербурге денег много,
Только даром не дают…
Как угроза, как укор нависал, сутуля спину, мглистый, в бельмах чудище-город.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85