– Завтра напишу рапорт. Вы что курите, Пидорко?
– Махорку, ее туберкулез, говорят, боится. Годно?
– Годится. Знаете, как в том анекдоте: при отсутствии кухарки живем с дворником.
– Педераст, значит, у вас дворник?
Доктор вздохнул, принимая от старшины щепоть махорки:
– Вы – мудрец, Пидорко. Большой мудрец.
– Да уж не глупей этого, – кивнул на зэка довольный похвалой надзиратель. – Учерась говорит: «Душа вернулась». Я аж весь вспотел: г;ог;ерил дурогону. Он лежит и улыбается. Ну, сумасшедший, какой с него спрос…
…Зэк попробовал подняться на следующий день после посещения доктора: очень захотелось есть. Чашка с баландой и пайка хлеба находились под дверью.
В продолжении часа, а то и более, он осторожно спускался с нар, но в конце концов треснулся лицом о бетонный пол. Баланду он все же выпил по-коровьи, опустив в чашку потрескавшиеся губы, заглатывая вместе с кусками переваренной селедки сгустки собственной крови из расквашенного носа. Все делалось по-животному терпеливо, и язык плотно облегал каждый бугорок на дне чашки, когда он вылизывал предполагаемый жир.
Пайку заключенный взял в зубы, с ней и полз к нарам, чувствуя грань утомленного сознания и не переставая думать, что сейчас он начнет видеть сквозь закрытые веки. Зэк этого не хотел, он просто боялся страхом дикаря, увидевшего электрическую лампочку, предпочитая жить в земном, низменном измерении, без чудес и всяких других не осиленных мозгом потрясений.
«Надо жить своей жизнью, этой вот, той, которая есть», – убеждал себя 753-й, не замечая, как выпала изо рта пайка сухого хлеба. Тогда он наклонился и выкусил из нее маленький кусочек. Усилие оказалось лишним…
Открыв глаза, заключенный увидел перед носом яловый сапог.
– Яка ж людына настырна, – сокрушался где-то вверху Григорий Федорович.
– Столь кровищи потеряв, абы нажраться.
Голос его уже не был тем вкрадчивым, приторно сладким голоском, каким он обращался к нему в первое знакомство, и потому Упоров решил – старшина не пустит в ход молоток.
Пидорко с сержантом бросили его на нары. И сержант сказал:
– Здесь всегда селили каких-то ненормальных.
Пидорко по привычке насторожился, спросил с интересом, чтоб подзадорить сержанта:
– С чего ты взял таку глупость?
– Ну, как же! Помнишь того, за которого твой земеля пострадал?
– Умничал много, вот, как ты, – похолодел лицом и голосом Пидорко, развернувшись, пошел по коридору, тверже, чем всегда, чеканя шаг.
– Да я же… Просто так я, – мямлил ему вслед растерявшийся вконец сержант и даже плюнул с досады, услыхав слабый стон очнувшегося зэка. – Пропади ты пропадом, козел!
У Пидорки был повод обидеться. Полгода назад в этой камере содержался генерал НКВД. Большой, изнеженный номенклатурной столичной жизнью человек с одним и тем же отработанным на многочисленных допросах властным выражением лица. Он даже плакал сурово, когда его допрашивали самого.
Старший надзиратель шестого блока старшина Коротич генерала боялся и потому сочувствовал. Однажды, засидевшись у своего преданного подручного Пидорко, он распахнул душу перед тем, кто был и тих, и кроток, и послушен…
– Такого чоловика загубылы мабуть без вины, – Коротич вытер рот рукавом гимнастерки. – Ты глянь, Григорий, який сановитый. Я к ему пидходыть робею, а его… ошибка произошла, самый настоящий произвол!
Пидорко по-уставному кивал головой, слушал внимательно, чтоб той же ночью изложить содержание совместной пьянки на листке, вырванном из школьной тетради дочери. Безграмотно, но с четкой мыслью – старший надзиратель усомнился…
Днем позже утративший бдительность Коротич валялся в ногах начальника тюрьмы Челебадзе, рассказывая ему свой послужной список:
– Двадцать рокив верою и правдою. Три раны от беглецов имею, две медали за боевое отличие.
– Какое, говоришь, отличие, дорогой? – не прекращая чистить ногти, весело спрашивает полковник, сам вручивший награды старшине.
– Боевое, товарищ полковник!
– На фронте, значит, отличился?
– Ни! При задержании беглых злыдней. Усю банду политических одним махом. Лично наводил.
– А знаешь ли ты, дорогой, где работаешь?
– У турми особого назначения, для особых врагов народив.
– Что такое турма? – пытал, испытывая внутреннее удовольствие, кутила и бабник Челебадзе.
– Ну… это, как это говорится, – морщит лоб Коротич, – крепкий, крепкий дом, где самые ярые злыдни сидять.
– Неточно, дорогой, – улыбнулся старшине полковник – Очень даже приблизительно. Турма – место наказания и исправления особо опасных преступников. Как же ты будешь исправлять, Коротич, преступников, когда сам не веришь в их виновность?!
– Верю я! Ей-богу, верю! Дайте возможность исправиться!
– Дадим, – черные оливы полковничьих глаз сбросили ленивую поволоку. В них появился хищный блеск. – Мы не звери. Дадим тебе возможности.
Ухоженными руками полковник пошевелил папку с личным делом Коротича.
– С завтрашнего дня заступаешь на дежурство. Старайся. Вон преступники исправляются и тебя исправим. Твой 571-й вчера умер, а я узнал, что ты ему сала не принесешь. Это ж надо додуматься: врага народа салом кормить!
– Виноват, товарищ полковник!
– Ладно, я человек не злопамятны". Иди. Можешь поздравить Пидорко с повышением: теперь он – старший надзиратель. Достойный, преданный делу чекист. Ты как думаешь?
– Так точно, товарищ полковник. Мой ученик.
– Товарищем гордишься? Это хорошо…
Выздоравливал 753-й медленно, но через десять дней, как распорядился доктор, заключенного перевели на общий режим, и каждое утро он был обязан поднять нары, проводя время до отбоя на ногах. Видеть с закрытыми глазами Упоров перестал окончательно, страх его тоже покинул, и он старался не ворошить прошлого, только боль продолжала сопровождать каждое движение. Однажды он подумал – нет нужды жить в таком неловком состоянии, есть нужда его изменить. В общем, как получится. Даже если боль тебя доконает, это все же лучше, чем ничтожество и бессилие.
Первый момент новой жизни едва не стал последним и не положил ей конец. От резких движении внутри образовалось так много боли, что, казалось, она имеет огромный вес и давит им на все органы сразу. Зэк сделал паузу, а когда чуток полегчало, продолжил приобщение к движению. Усмиренные болью помыслы не погоняли тело. Руки легко взлетели над головой и так же мягко опустились на бедра, легкие с хрипом втянули в себя пахнущий железом воздух. Движение повторялось до тех пор, пока не возникало головокружение и не оставалось сил бороться со слабостью.
Он поклялся себе, что не произнесет ни одного слова до того дня, когда отожмется от пола сто раз.
– Сто! – повторил заключенный вслух для пущего самоутверждения и замолчал.
Руки трещали в суставах, полосатая роба прилипала к мокрой спине. Зэк трудился, с воловьим упорством раскачивал себя как человека, готового совершить великий подвиг или великое сумасбродство.
Как– то ночью ему приснилась женщина. Упоров говорил с ней, затем она требовательно обняла его, а он оказался не в силах ответить на ее страсть, сидел с опущенной головой, точно потерявшийся скопец…
– Утрудился, соколик! – ерничала женщина, похожая голосом на ту случайную, оказавшуюся с ним в бане на Хабаровской пересылке. Они так ничего и не успели, помешал настырный дежурный, и женщина явилась в сон, чтобы высказать ему свою обиду.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116