Лоб его покрылся морщинами, серые глазки, дико поблескивая из-под очков, беспокойно забегали.
Едва завидев Шуберта, музыканты бросились к нему, схватили за руки и стали осыпать льстивыми комплиментами. В конце концов выяснилось, что они мечтают получить для своего концерта его новое сочинение с солирующими инструментами. Маэстро Шуберт, без сомнения, окажется настолько любезным и т. д.
Однако маэстро не оказался любезным. Он молчал.
В ответ на повторные просьбы Шуберт отрезал:
— Нет! Для вас я ничего писать не буду.
— Для нас… не будете?.. — переспросили неприятно пораженные музыканты.
— Нет! Ровным счетом ничего!
— Почему же, господин Шуберт? — спросил один из них, задетый за живое.
— Мне думается, что мы такие же артисты, как вы! Во всей Вене не найдется лучше нас.
— Артисты! — вскричал Шуберт, залпом выпил последний бокал пунша и встал из-за стола.
Затем маленький человечек нахлобучил шляпу на лоб и угрожающе надвинулся на двух виртуозов, на высокого и приземистого.
— Артисты? — повторил он. — Музыканты — вот вы кто. Не больше! Один впился зубами в жестяной мундштук своей деревянной палки, а другой пыжит щеки и дует в свою валторну. И это вы зовете искусством? Это же ремесло, приносящее деньги, техника — и все! Да вы знаете, что сказал великий Лессинг? Как может человек всю свою жизнь только и делать, что кусать дерево с дырками! Вот что он сказал, — затем, обращаясь ко мне, — или что-то в этом роде. Не так ли? — И снова виртуозам: — Вы хотите называться артистами? Дудари, скрипачишки вы все! Я артист, я! Я, Шуберт. Франц Шуберт, известный всему свету! (Хотя и в запальчивости, в гневе и раздражении, Шуберт, как видим, был совсем недалек от истины. — Б. К.) Я. создал то великое и прекрасное, чего вам не понять! И создам еще более прекрасное! — К Лахнеру:
— Так ведь, братец, так? Наипрекраснейшее! Кантаты, квартеты, оперы, симфонии! Ибо я не просто сочинитель лендлеров, как написано в глупой газетенке и как следом за ней болтает дурачье, я Шуберт, Франц Шуберт! Чтоб вы это знали!..
Эта тирада, только, может быть, в еще более сильных выражениях, — ее общее содержание передано мною верно, — обрушилась на головы растерявшихся виртуозов. Они стояли, разинув рты, и не могли найти ни единого слова возражения».
При всем том Шуберт был бесконечно далек от самовлюбленности. Она претила ему. «Всем своим сердцем, — писал он в одном из писем, — я ненавижу ограниченность, порождающую у многих жалкую уверенность в том, что только то, что делают они, наилучшее, остальное же — ничто».
Он был скромен, как никто другой. Анна Фрелих, отличная певица и замечательный педагог, вспоминает:
«Шуберт очень часто заходил к нам и всякий раз бывал вне себя от счастья, когда исполнялось что-нибудь хорошее, написанное не им, а другими композиторами.
Как-то в одном из домов был концерт. Исполнялись сплошь песни Шуберта. В конце концов он прервал певцов, заявив:
— Хватит, хватит! Надоело!
Тогда было исполнено «Дорогу, дорогу!» из моцартовского «Похищения из сераля». По окончании номера Шуберт попросил спеть еще раз. Когда же певцы удовлетворили его просьбу, потребовал нового повторения.
— Спойте еще разок, прошу вас, — настаивал он. — Ведь это так прекрасно! Знаете, дорогая Анна, я мог бы все время сидеть в уголке комнаты и слушать, слушать, только и делать, что слушать…
После того как номер был спет в третий раз, он захотел услышать его снова. И только Зоннлейтнер положил конец его просьбам, заявив, что на сей раз вполне достаточно.
Примерно то же произошло на вечере у Кизеветтера, на котором присутствовали Шуберт, Зоннлейтнер, Вальхер, Иенгер. Здесь, кроме песен Шуберта, ничего другого не исполнялось.
Шуберт слушал, слушал, а потом сказал:
— Ну, знаете, с меня довольно. А теперь спойте что-нибудь другое.
Однако вернемся к Бауэрнфельду.
«Мы с Лахнером, — продолжает он, — постарались увести разгоряченного друга прочь. Всячески успокаивая его, мы проводили его домой.
На следующий день я с утра поспешил к другу, чтобы осведомиться о его состоянии, ибо был беспокоен.
Я застал Шуберта в кровати. Он крепко спал, с очками на лбу, как обычно.
По комнате была беспорядочно разбросана одежда. На письменном столе лежал полуисписанный лист бумаги, залитый морем чернил из опрокинутой чернильницы. На листе было написано: «В два часа ночи» — засим следовало несколько сбивчивых афоризмов и сильных выражений. Нет сомнения, все это было написано вчера, после сцены в кафе.
Одно из наиболее любопытных высказываний я выписал: «Нерон, тебе можно позавидовать, у тебя хватило сил растлить отвратительный народ пением и игрой на лире!!»
Я выждал, пока друг проснется.
— А, это ты! — произнес он, узнав меня, сдвинул очки на глаза и, приветливо, хотя и несколько смущенно улыбаясь, протянул мне руку.
— Выспался? — спросил я, вкладывая в свой вопрос особый смысл.
— Чепуха, — проговорил Шуберт и, громко смеясь, выпрыгнул из постели.
Я не мог обойти молчанием вчерашнюю сцену.
— Что о тебе подумают люди! — проговорил я с укором.
— Эти мерзавцы, — со спокойным добродушием ответил Шуберт. — Разве тебе не известно, что эти негодяи самые отъявленные интриганы на свете? Они и против меня интригуют. Мой урок они заслужили! Хотя теперь я раскаиваюсь. Я напишу им их соло. И они еще будут мне руки целовать. Этот народец мне хорошо известен!»
Для преуспевания в искусстве там, где оно предмет купли и продажи, требуется не так уж много: прочно держать в руках ремесло (впрочем, опыт ис— тории показывает, что это необязательно: сколько ремесленников не владеют ремеслом, и ничего, процветают!), быть ловким и беспардонным в обращении с коллегами, угодливым с заказчиками, беспощадно жестоким с конкурентами, знать кривые дороги, ведущие к успеху, и умело пользоваться ими. Вот, пожалуй, и все.
Если к тому же есть талант, то и с ним можно примириться. Талант не вредит, когда его отпущено в меру. Непомерный талант рождает у художника непомерные требования. И к себе и к другим. Эти требования исключают какие бы то ни было компромиссы. Искусство же в мире наживы сплошь компромиссно: с совестью, взглядами, творческими и общечеловеческими устремлениями артиста.
Из всех перечисленных требований Шуберт не отвечал ни одному. К тому же его талант был непомерным, что еще больше обостряло конфликт композитора с обществом.
Оттого путь Шуберта в искусстве был усыпан не розами, а шипами.
Столкновение с ремесленниками и дельцами, описанное Бауэрнфельдом, — один лишь эпизод. А их было много. Они, пусть и не в столь резкой, а в более расплывчатой и благопристойной форме, составляли повседневность. Когда, гонимый нуждой, он пытается поступить на службу в придворную капеллу, попытка кончается крахом. Не потому, что вице-капельмейстерские места там занимали люди с дарованием выше его. Напротив, именно потому, что он возвышался над ними. Тому, кто достиг вершин, видна вся округа. Тот, кто копошится внизу, видит лишь подножье горы. И вполне довольствуется увиденным. Тянуть его вверх можно лишь силой. Большой силой. И гигантской волей. Шуберт ею не обладал. Она была у Бетховена. Но и ему, титанически волевому, это не всегда удавалось. Вспомним его последние квартеты. Композитору так и не удалось добиться, чтобы современные музыканты поняли и признали их.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71
Едва завидев Шуберта, музыканты бросились к нему, схватили за руки и стали осыпать льстивыми комплиментами. В конце концов выяснилось, что они мечтают получить для своего концерта его новое сочинение с солирующими инструментами. Маэстро Шуберт, без сомнения, окажется настолько любезным и т. д.
Однако маэстро не оказался любезным. Он молчал.
В ответ на повторные просьбы Шуберт отрезал:
— Нет! Для вас я ничего писать не буду.
— Для нас… не будете?.. — переспросили неприятно пораженные музыканты.
— Нет! Ровным счетом ничего!
— Почему же, господин Шуберт? — спросил один из них, задетый за живое.
— Мне думается, что мы такие же артисты, как вы! Во всей Вене не найдется лучше нас.
— Артисты! — вскричал Шуберт, залпом выпил последний бокал пунша и встал из-за стола.
Затем маленький человечек нахлобучил шляпу на лоб и угрожающе надвинулся на двух виртуозов, на высокого и приземистого.
— Артисты? — повторил он. — Музыканты — вот вы кто. Не больше! Один впился зубами в жестяной мундштук своей деревянной палки, а другой пыжит щеки и дует в свою валторну. И это вы зовете искусством? Это же ремесло, приносящее деньги, техника — и все! Да вы знаете, что сказал великий Лессинг? Как может человек всю свою жизнь только и делать, что кусать дерево с дырками! Вот что он сказал, — затем, обращаясь ко мне, — или что-то в этом роде. Не так ли? — И снова виртуозам: — Вы хотите называться артистами? Дудари, скрипачишки вы все! Я артист, я! Я, Шуберт. Франц Шуберт, известный всему свету! (Хотя и в запальчивости, в гневе и раздражении, Шуберт, как видим, был совсем недалек от истины. — Б. К.) Я. создал то великое и прекрасное, чего вам не понять! И создам еще более прекрасное! — К Лахнеру:
— Так ведь, братец, так? Наипрекраснейшее! Кантаты, квартеты, оперы, симфонии! Ибо я не просто сочинитель лендлеров, как написано в глупой газетенке и как следом за ней болтает дурачье, я Шуберт, Франц Шуберт! Чтоб вы это знали!..
Эта тирада, только, может быть, в еще более сильных выражениях, — ее общее содержание передано мною верно, — обрушилась на головы растерявшихся виртуозов. Они стояли, разинув рты, и не могли найти ни единого слова возражения».
При всем том Шуберт был бесконечно далек от самовлюбленности. Она претила ему. «Всем своим сердцем, — писал он в одном из писем, — я ненавижу ограниченность, порождающую у многих жалкую уверенность в том, что только то, что делают они, наилучшее, остальное же — ничто».
Он был скромен, как никто другой. Анна Фрелих, отличная певица и замечательный педагог, вспоминает:
«Шуберт очень часто заходил к нам и всякий раз бывал вне себя от счастья, когда исполнялось что-нибудь хорошее, написанное не им, а другими композиторами.
Как-то в одном из домов был концерт. Исполнялись сплошь песни Шуберта. В конце концов он прервал певцов, заявив:
— Хватит, хватит! Надоело!
Тогда было исполнено «Дорогу, дорогу!» из моцартовского «Похищения из сераля». По окончании номера Шуберт попросил спеть еще раз. Когда же певцы удовлетворили его просьбу, потребовал нового повторения.
— Спойте еще разок, прошу вас, — настаивал он. — Ведь это так прекрасно! Знаете, дорогая Анна, я мог бы все время сидеть в уголке комнаты и слушать, слушать, только и делать, что слушать…
После того как номер был спет в третий раз, он захотел услышать его снова. И только Зоннлейтнер положил конец его просьбам, заявив, что на сей раз вполне достаточно.
Примерно то же произошло на вечере у Кизеветтера, на котором присутствовали Шуберт, Зоннлейтнер, Вальхер, Иенгер. Здесь, кроме песен Шуберта, ничего другого не исполнялось.
Шуберт слушал, слушал, а потом сказал:
— Ну, знаете, с меня довольно. А теперь спойте что-нибудь другое.
Однако вернемся к Бауэрнфельду.
«Мы с Лахнером, — продолжает он, — постарались увести разгоряченного друга прочь. Всячески успокаивая его, мы проводили его домой.
На следующий день я с утра поспешил к другу, чтобы осведомиться о его состоянии, ибо был беспокоен.
Я застал Шуберта в кровати. Он крепко спал, с очками на лбу, как обычно.
По комнате была беспорядочно разбросана одежда. На письменном столе лежал полуисписанный лист бумаги, залитый морем чернил из опрокинутой чернильницы. На листе было написано: «В два часа ночи» — засим следовало несколько сбивчивых афоризмов и сильных выражений. Нет сомнения, все это было написано вчера, после сцены в кафе.
Одно из наиболее любопытных высказываний я выписал: «Нерон, тебе можно позавидовать, у тебя хватило сил растлить отвратительный народ пением и игрой на лире!!»
Я выждал, пока друг проснется.
— А, это ты! — произнес он, узнав меня, сдвинул очки на глаза и, приветливо, хотя и несколько смущенно улыбаясь, протянул мне руку.
— Выспался? — спросил я, вкладывая в свой вопрос особый смысл.
— Чепуха, — проговорил Шуберт и, громко смеясь, выпрыгнул из постели.
Я не мог обойти молчанием вчерашнюю сцену.
— Что о тебе подумают люди! — проговорил я с укором.
— Эти мерзавцы, — со спокойным добродушием ответил Шуберт. — Разве тебе не известно, что эти негодяи самые отъявленные интриганы на свете? Они и против меня интригуют. Мой урок они заслужили! Хотя теперь я раскаиваюсь. Я напишу им их соло. И они еще будут мне руки целовать. Этот народец мне хорошо известен!»
Для преуспевания в искусстве там, где оно предмет купли и продажи, требуется не так уж много: прочно держать в руках ремесло (впрочем, опыт ис— тории показывает, что это необязательно: сколько ремесленников не владеют ремеслом, и ничего, процветают!), быть ловким и беспардонным в обращении с коллегами, угодливым с заказчиками, беспощадно жестоким с конкурентами, знать кривые дороги, ведущие к успеху, и умело пользоваться ими. Вот, пожалуй, и все.
Если к тому же есть талант, то и с ним можно примириться. Талант не вредит, когда его отпущено в меру. Непомерный талант рождает у художника непомерные требования. И к себе и к другим. Эти требования исключают какие бы то ни было компромиссы. Искусство же в мире наживы сплошь компромиссно: с совестью, взглядами, творческими и общечеловеческими устремлениями артиста.
Из всех перечисленных требований Шуберт не отвечал ни одному. К тому же его талант был непомерным, что еще больше обостряло конфликт композитора с обществом.
Оттого путь Шуберта в искусстве был усыпан не розами, а шипами.
Столкновение с ремесленниками и дельцами, описанное Бауэрнфельдом, — один лишь эпизод. А их было много. Они, пусть и не в столь резкой, а в более расплывчатой и благопристойной форме, составляли повседневность. Когда, гонимый нуждой, он пытается поступить на службу в придворную капеллу, попытка кончается крахом. Не потому, что вице-капельмейстерские места там занимали люди с дарованием выше его. Напротив, именно потому, что он возвышался над ними. Тому, кто достиг вершин, видна вся округа. Тот, кто копошится внизу, видит лишь подножье горы. И вполне довольствуется увиденным. Тянуть его вверх можно лишь силой. Большой силой. И гигантской волей. Шуберт ею не обладал. Она была у Бетховена. Но и ему, титанически волевому, это не всегда удавалось. Вспомним его последние квартеты. Композитору так и не удалось добиться, чтобы современные музыканты поняли и признали их.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71