.. Ты скажи ей... – смутился Заикин.
– Скажу.
– И скажи, коли будет хоть малейшая возможность получить ангажемент в Россию, – пусть берет. Я ее там сильно ждать буду.
– Обязательно скажу. Я тут тебе маленький подарочек приготовил...
Мациевич вынул из фиакра большой элегантный портфель и достал оттуда знаменитую чемпионскую муаровую ленту Заикина с золотыми медалями. Порылся еще немного и достал золотые часы Заикина, которые они вместе закладывали в ломбард.
– Возьми, пожалуйста, Иван Михайлович, свои часы и награды и носи их на здоровье и счастье, – чуточку торжественно сказал Мациевич.
При виде такого количества золота у извозчика отвалилась челюсть от изумления и испуга.
– Господи! Лев Макарыч, как же это тебе удалось?! – потрясенно спросил Заикин. – Ведь копеечки же за душой не было!
– Бери, – коротко сказал Мациевич и сам надел чемпионскую ленту на мощную заикинскую шею.
– Стой, стой! – встревожился Заикин, быстро стянул с себя сюртук и жилет и надел ленту прямо на рубашку. – А то ненароком и сопрут в толчее.
Концы ленты с медалями он заправил прямо в брюки, а сверху надел жилет, сюртук и аккуратно застегнул их на все пуговицы.
– Не видать? – спросил Заикин.
– Все в порядке, – рассмеялся Мациевич. – Держи часы.
– Нет, – твердо сказал Заикин. – Ты часы эти себе в презент оставь. Пусть у тебя по мне память будет. Может, мы с тобой когда-нибудь в России с одного поля взлетать будем, а я тебя и спрошу: «Который час, Лев Макарыч?» А ты эти часики вынешь и вспомнишь, как Ивана-дурака на аэроплане в чужой стране летать учил. А, Лев Макарыч? – И Заикин расхохотался.
– Спасибо, Иван Михайлович.
– Слышь, Лев Макарыч! Ты давай возвращайся скорей... Мы с тобой всю Россию в новую веру переведем! В истинно христианскую воздухоплавательную! Ты со своей колокольни – инженерно-авиаторской, а я со своей...
– Садись, Иван Михайлович. Пора уже, – сказал Мациевич.
Они влезли в фиакр. Извозчик, подозрительно оглядываясь на них, тронул лошадь.
Заикин был возбужден. Он схватил своими огромными лапами руку Мациевича и с безудержной страстью проговорил:
– У меня уже Петька Ярославцев в Харьков выехал, первые гастроли заделывать, а потом по всей России летать буду! По всем уголкам, где людишки еще тележного скрипа боятся! Вот помяни мое слово, ты через месяц вернешься – такое обо мне услышишь!
* * *
На мерцающем экране харьковского кинотеатра «Синематограф» появились неровные, подпрыгивающие титры:
«Полет и падение Ивана Заикина».
А внизу, чуть правее экрана, на фальшивящем фортепьяно тапер играл «Барыня, барыня! Сударыня-барыня!..»
«Русское синематографическое общество гг. Харитонова и Картамонова».
И опять:
«Полет и падение Ивана Заикина».
На экране многотысячная толпа. Бегают мальчишки. Вдалеке на поле аэроплан начинает разбег. Взлетает...
«Барыня, барыня! Сударыня-барыня!..»
Восторженные лица зрителей. Кричащие рты. Полицейские лошади приседают на задние ноги от страха.
«Барыня, барыня! Сударыня-барыня!..»
Титр: «Подул ветер!»
Аэроплан на экране делает крен, пытается выровняться и...
Застывшие зрители в зале. Семечковая кожура прилипла к нижней губе. Баба кормит грудью младенца – глаза устремлены в мерцающий экран.
«Барыня, барыня! Сударыня-барыня!..» – тупо молотит тапер.
На экране конвульсивно дергается аэроплан и как падающая коробка врезается в землю.
Кормящая баба ахает. Мальчишка шмыгает носом. Гимназист застыл в оцепенении.
«Барыня» – и мгновенный переход – «На сопках Маньчжурии».
А у кассы харьковского «Синематографа» длинная очередь.
По всему фронтону – «Полет и падение Заикина». И приглушенные звуки вальса из зрительного зала
– Так ему и надо, антихристу!.. – веско говорит богато одетая старая купчиха, сидя в пролетке.
* * *
«Антихрист» стоял в большом унылом номере харьковской гостиницы, опирался на костыль и разглядывал в мутном зеркале свою разбитую, исцарапанную физиономию. Верхняя губа вспухла, и от этого левый ус нелепо торчал в сторону. Один глаз заплыл, другой печально глядел в зеркало.
Чуть сзади стоял виноватый Петр Данилович Ярославцев.
– Ты где пропадал три дня? – мрачно спросил Заикин.
– Испугался... – шмыгнул носом Ярославцев, и усы его затряслись – Думал, убился ты.
– И ты бросил меня под обломками?! – Заикин опустил руку на бронзовый литой подсвечник, сжал его своими пальцами, и подсвечник согнулся в какую-то причудливую фигуру.
– Ванечка, милый, прости меня!
– Да как же ты мог?! – Заикин потряс подсвечником перед носом Ярославцева. – Как же ты мог, Петька?
– Ванечка!
Заикин взял себя в руки:
– Читай долги!
Ярославцев выхватил из кармана записную книжечку и лихорадочно стал перелистывать ее:
– Касса железной дороги за перевоз аэроплана и сопутствующих грузов требует срочной уплаты в восемь тысяч четыреста рублей.
– Так. Дальше.
– Извозчикам из десяти рублей в день.
– Знаю. Дальше.
– Арендная плата ипподрому... Таможенная пошлина.
– Погоди. Сколько в кассе?
Ярославцев поднял испуганные глаза на Заикина и промолчал.
– Чего молчишь? – рявкнул Заикин. – Сколько в кассе?
– Ванечка, – еле выговорил Ярославцев, – денег в кассе было четырнадцать тысяч с копейками. Так их же господин полицмейстер забрал.
– Что?! – Заикин рванулся к Ярославцеву. – Да ты в своем уме?!
Ярославцев метнулся от Заикина, обо что-то споткнулся и упал в кресло. Вытянул перед собой руки и запричитал:
– Ванечка, родненький! Ни в чем не виноват. Гляди-ка, крещусь, Ванечка! – И Ярославцев несколько раз торопливо перекрестился. – Он сказал, что полет считает несостоявшимся и поэтому до следующего полета кассу арестовывает.
– До какого следующего полета?! – завопил Заикин. – Аэроплан-то разбит вдребезги!!!
– Разбит, Ванечка...
– А на какие шиши я его восстанавливать буду?! – И Заикин в отчаянии швырнул согнутый бронзовый подсвечник в стену.
Со стены от удара с грохотом соскользнула огромная картина в золотой раме, ляпнулась об пол и развалилась на куски.
Заикин отбросил костыль и в отчаянии плюхнулся в кресло напротив Ярославцева. Ярославцев, шмыгая носом, что-то записал в книжечку.
– Чего ты там? – обессиленно спросил Заикин.
– Да вот картину с подсвечником приплюсовал к долгам. Думаю, больше четвертного не слупят. Картинка-то была так себе.
В дверь номера постучали.
– Чего надо?! – крикнул в бешенстве Заикин.
Открылась дверь, и показался помятый одесский франтик с дешевой черноморской тросточкой и в видавшем виды соломенном канотье. Кажется, это был единственный случай, когда франтик был абсолютно трезв.
– Иван Михайлович, – с порога сказал франтик, – я вижу вас живым, и мне уже больше ничего на свете не надо! Я могу вернуться в Одессу. Господин Ярославцев! Мое почтение.
– Стой, – сказал удивленный Заикин. – Ты кто? Откуда?
– Кто я? – переспросил пораженный франтик. – Вы меня потрясаете в сердце!.. Одессу помните?
– Ну?
– Так это я!
– А... – ничего не понимая, протянул Заикин. – Здорово.
– Я приехал абсолютно до вас. Все одесские газеты написали за вашу первую трагическую гастроль. И тогда я сказал себе: «Ты, босяк, сколько можно шататься от „Фанкони“ до „Гамбринуса“? Такому человеку, Ивану Михайловичу Заикину, сейчас в Харькове очень плохо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27
– Скажу.
– И скажи, коли будет хоть малейшая возможность получить ангажемент в Россию, – пусть берет. Я ее там сильно ждать буду.
– Обязательно скажу. Я тут тебе маленький подарочек приготовил...
Мациевич вынул из фиакра большой элегантный портфель и достал оттуда знаменитую чемпионскую муаровую ленту Заикина с золотыми медалями. Порылся еще немного и достал золотые часы Заикина, которые они вместе закладывали в ломбард.
– Возьми, пожалуйста, Иван Михайлович, свои часы и награды и носи их на здоровье и счастье, – чуточку торжественно сказал Мациевич.
При виде такого количества золота у извозчика отвалилась челюсть от изумления и испуга.
– Господи! Лев Макарыч, как же это тебе удалось?! – потрясенно спросил Заикин. – Ведь копеечки же за душой не было!
– Бери, – коротко сказал Мациевич и сам надел чемпионскую ленту на мощную заикинскую шею.
– Стой, стой! – встревожился Заикин, быстро стянул с себя сюртук и жилет и надел ленту прямо на рубашку. – А то ненароком и сопрут в толчее.
Концы ленты с медалями он заправил прямо в брюки, а сверху надел жилет, сюртук и аккуратно застегнул их на все пуговицы.
– Не видать? – спросил Заикин.
– Все в порядке, – рассмеялся Мациевич. – Держи часы.
– Нет, – твердо сказал Заикин. – Ты часы эти себе в презент оставь. Пусть у тебя по мне память будет. Может, мы с тобой когда-нибудь в России с одного поля взлетать будем, а я тебя и спрошу: «Который час, Лев Макарыч?» А ты эти часики вынешь и вспомнишь, как Ивана-дурака на аэроплане в чужой стране летать учил. А, Лев Макарыч? – И Заикин расхохотался.
– Спасибо, Иван Михайлович.
– Слышь, Лев Макарыч! Ты давай возвращайся скорей... Мы с тобой всю Россию в новую веру переведем! В истинно христианскую воздухоплавательную! Ты со своей колокольни – инженерно-авиаторской, а я со своей...
– Садись, Иван Михайлович. Пора уже, – сказал Мациевич.
Они влезли в фиакр. Извозчик, подозрительно оглядываясь на них, тронул лошадь.
Заикин был возбужден. Он схватил своими огромными лапами руку Мациевича и с безудержной страстью проговорил:
– У меня уже Петька Ярославцев в Харьков выехал, первые гастроли заделывать, а потом по всей России летать буду! По всем уголкам, где людишки еще тележного скрипа боятся! Вот помяни мое слово, ты через месяц вернешься – такое обо мне услышишь!
* * *
На мерцающем экране харьковского кинотеатра «Синематограф» появились неровные, подпрыгивающие титры:
«Полет и падение Ивана Заикина».
А внизу, чуть правее экрана, на фальшивящем фортепьяно тапер играл «Барыня, барыня! Сударыня-барыня!..»
«Русское синематографическое общество гг. Харитонова и Картамонова».
И опять:
«Полет и падение Ивана Заикина».
На экране многотысячная толпа. Бегают мальчишки. Вдалеке на поле аэроплан начинает разбег. Взлетает...
«Барыня, барыня! Сударыня-барыня!..»
Восторженные лица зрителей. Кричащие рты. Полицейские лошади приседают на задние ноги от страха.
«Барыня, барыня! Сударыня-барыня!..»
Титр: «Подул ветер!»
Аэроплан на экране делает крен, пытается выровняться и...
Застывшие зрители в зале. Семечковая кожура прилипла к нижней губе. Баба кормит грудью младенца – глаза устремлены в мерцающий экран.
«Барыня, барыня! Сударыня-барыня!..» – тупо молотит тапер.
На экране конвульсивно дергается аэроплан и как падающая коробка врезается в землю.
Кормящая баба ахает. Мальчишка шмыгает носом. Гимназист застыл в оцепенении.
«Барыня» – и мгновенный переход – «На сопках Маньчжурии».
А у кассы харьковского «Синематографа» длинная очередь.
По всему фронтону – «Полет и падение Заикина». И приглушенные звуки вальса из зрительного зала
– Так ему и надо, антихристу!.. – веско говорит богато одетая старая купчиха, сидя в пролетке.
* * *
«Антихрист» стоял в большом унылом номере харьковской гостиницы, опирался на костыль и разглядывал в мутном зеркале свою разбитую, исцарапанную физиономию. Верхняя губа вспухла, и от этого левый ус нелепо торчал в сторону. Один глаз заплыл, другой печально глядел в зеркало.
Чуть сзади стоял виноватый Петр Данилович Ярославцев.
– Ты где пропадал три дня? – мрачно спросил Заикин.
– Испугался... – шмыгнул носом Ярославцев, и усы его затряслись – Думал, убился ты.
– И ты бросил меня под обломками?! – Заикин опустил руку на бронзовый литой подсвечник, сжал его своими пальцами, и подсвечник согнулся в какую-то причудливую фигуру.
– Ванечка, милый, прости меня!
– Да как же ты мог?! – Заикин потряс подсвечником перед носом Ярославцева. – Как же ты мог, Петька?
– Ванечка!
Заикин взял себя в руки:
– Читай долги!
Ярославцев выхватил из кармана записную книжечку и лихорадочно стал перелистывать ее:
– Касса железной дороги за перевоз аэроплана и сопутствующих грузов требует срочной уплаты в восемь тысяч четыреста рублей.
– Так. Дальше.
– Извозчикам из десяти рублей в день.
– Знаю. Дальше.
– Арендная плата ипподрому... Таможенная пошлина.
– Погоди. Сколько в кассе?
Ярославцев поднял испуганные глаза на Заикина и промолчал.
– Чего молчишь? – рявкнул Заикин. – Сколько в кассе?
– Ванечка, – еле выговорил Ярославцев, – денег в кассе было четырнадцать тысяч с копейками. Так их же господин полицмейстер забрал.
– Что?! – Заикин рванулся к Ярославцеву. – Да ты в своем уме?!
Ярославцев метнулся от Заикина, обо что-то споткнулся и упал в кресло. Вытянул перед собой руки и запричитал:
– Ванечка, родненький! Ни в чем не виноват. Гляди-ка, крещусь, Ванечка! – И Ярославцев несколько раз торопливо перекрестился. – Он сказал, что полет считает несостоявшимся и поэтому до следующего полета кассу арестовывает.
– До какого следующего полета?! – завопил Заикин. – Аэроплан-то разбит вдребезги!!!
– Разбит, Ванечка...
– А на какие шиши я его восстанавливать буду?! – И Заикин в отчаянии швырнул согнутый бронзовый подсвечник в стену.
Со стены от удара с грохотом соскользнула огромная картина в золотой раме, ляпнулась об пол и развалилась на куски.
Заикин отбросил костыль и в отчаянии плюхнулся в кресло напротив Ярославцева. Ярославцев, шмыгая носом, что-то записал в книжечку.
– Чего ты там? – обессиленно спросил Заикин.
– Да вот картину с подсвечником приплюсовал к долгам. Думаю, больше четвертного не слупят. Картинка-то была так себе.
В дверь номера постучали.
– Чего надо?! – крикнул в бешенстве Заикин.
Открылась дверь, и показался помятый одесский франтик с дешевой черноморской тросточкой и в видавшем виды соломенном канотье. Кажется, это был единственный случай, когда франтик был абсолютно трезв.
– Иван Михайлович, – с порога сказал франтик, – я вижу вас живым, и мне уже больше ничего на свете не надо! Я могу вернуться в Одессу. Господин Ярославцев! Мое почтение.
– Стой, – сказал удивленный Заикин. – Ты кто? Откуда?
– Кто я? – переспросил пораженный франтик. – Вы меня потрясаете в сердце!.. Одессу помните?
– Ну?
– Так это я!
– А... – ничего не понимая, протянул Заикин. – Здорово.
– Я приехал абсолютно до вас. Все одесские газеты написали за вашу первую трагическую гастроль. И тогда я сказал себе: «Ты, босяк, сколько можно шататься от „Фанкони“ до „Гамбринуса“? Такому человеку, Ивану Михайловичу Заикину, сейчас в Харькове очень плохо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27