Лег, снова вскочил, пошел посмотрел на себя в зеркало, оттянул поочередно веки, губы.
Посмотрел в книжке на фотографию усатого мужчины с лицом, изъеденным трещинами и фурункулами, глянул на портрет женщины в черном, который стоял на столе.
Чуть«не плача, Поляков отчаянно застучал кочергой по чугунной печной дверце.
Наталья в тулупе поверх сорочки молча слушала доктора в дверях.
– Скажешь Анне Кирилловне, что у меня, видимо, реакция на сыворотку, аллергия… Пусть придет. Пусть морфию, что ли, захватит…
Наталья преданно смотрела, открыв рот.
– Поняла, что сказать?
– Ага… Что сыворотки… От сыворотки заболел…
Поляков с трудом поднялся и начеркал что-то на рецептурном бланке.
Укол подействовал тут же. Во-первых, боль отпустила, во-вторых, сразу заиграла музыка. Поляков благодарно кивнул Анне, облегченно вытер лоб.
– Лучше?
– Значительно… – можно было прочесть по его губам.
Звук через иглу и трубу пролетал над столом с книгами, над Анной, склонившейся с инструментами, над шкафами, куда-то в дальний угол, и медленно опускался на уже засыпающего Полякова…
Молодая певица, исполняющая на той же сцене партию Маргариты, была и похожа, и непохожа на свой портрет. Но пела она действительно прекрасно.
В утреннем свете голос распространялся высоко, гораздо выше флигеля и больничного двора с конюшней, и необыкновенно было то, что все, что с высоты охватывал глаз, включая берег реки, дальнюю усадьбу с парком, даже церковь в Муравишниках, все было покрыто снегом.
Поляков, немного жмурясь, весело оглядывал двор.
– Это что же, уже десять часов? – спросил он Власа, глянув на часы.
– Так точно, ваше благородие, – отвечал Влас, толкая лопату со снегом.
– А что не разбудили? На прием-то есть кто? – стал догадываться Поляков.
– Никого. Ни души не принесло. Вон навалило-то… Это лучшей дома болеть, покуль доедешь, помрешь, не ровен час…
Музыка заиграла еще сильнее, Поляков исследовал двор, через окно переговорил с фельдшером, помахал ему, возвращаясь, приказал Власу ставить самовар и воду для мытья.
На граммофоне крутилась новая пластинка. С наслаждением он терся мочалкой, сидя в большом корыте, прямо в жарко натопленной гостиной. Наталья подносила воду, старательно отвернувшись, лила ему на голову. Приходила Анна, и он кричал ей через дверь: «У вас руки золотые, прекрасно! Совсем здоров стал…»
Потом Поляков решил пить чай и писать письма, потом смотрел в окно.
Во двор въехала странная бричка. Старичок кучер начал освобождать пассажира из-под полостей, а Влас почтительно подмахнул лопатой у подножки. Из брички появилась дама лет сорока, с муфтой и мопсом. Дама была красивая и современная, она жизнерадостно потянулась и захохотала, увидев Анатолия Лукича.
Пока Поляков мыл руки, а Анатолий Лукич ему поливал из кувшина, высокомерно поглядывая на мопса, дама свободно расположилась за ширмой в гинекологическом кресле и закурила длинную петербургскую папироску.
– Это вот как раз из Никольского, полковника Шеффера вдова, разорившаяся… Сама с чего-то заявилась, – шепотом успел объяснить фельдшер до того, как залаял мопс.
– О Боже, Микки, замолчи! Демьян Лукич, сделайте милость, вынесите его…
Фельдшер, поджав губы, вынес собачку, а Поляков учтиво вышел к пациентке.
– Здравствуйте… Вы наш новый доктор?
Темнело рано. Снег снова начал падать крупными неправильными хлопьями на бричку со старичком, на лошадку и Власа в обрамлении тюля.
– Не зажигайте, не зажигайте…
– Я занавески закрою…
– Помогите, бессовестный… Помогите застегнуть…
– Я, признаться…
– Ах, я сама… Вы меня с толку сбили, голова закружилась…
Поляков прислонился лбом к стеклу, закурил.
– О Боже, я упаду сейчас…
– Екатерина Ка… Екатерина, позвольте вас на воздух проводить, – повернулся он к ней.
– Стойте, стойте, прошу вас. Стойте так. У вас профиль красивый. И глаз не видно. Даже не вздумайте приближаться…
Послышались удаляющиеся шаги, и Поляков отчетливо понял, что ему снова плохо.
Он прошел по коридору между палатами, заглянул в одну, где Наталья с тележкой раздавала чай, пощупал за ушами у дядьки с большим синим пузырем на голове, прошел дальше, встретил выходящего из женского отделения фельдшера с бумагами и там же нашел Анну Кирилловну, делающую перевязку.
– Добрый вечер, доктор…
– Здравствуйте, добрый вечер…
Говорить при больных было неудобно, Поляков еще кого-то осмотрел, а тут вернулся фельдшер со стетоскопом.
– Вот у Замахиной воспаление, я думаю, свечи надобно, – начал докладывать он.
– Да, разумеется, делайте…
Анна вышла, Анатолий Лукич ждал, не будет ли дальше указаний, Поляков почувствовал жар и раздражение.
– Ну-с, ладно, – кивнул он, выходя, чтобы фельдшер не увязался следом.
Анна была уже в соседней палате, он открыл дверь и строго сказал:
– Анна Кирилловна, я думаю, следует повторную инъекцию сделать…
– Кому? – растерялась Анна.
– Еще инъекцию. Морфию, – тихо проговорил Поляков.
Старуха, сидящая на кровати, забормотала:
– Батюшка, помираю я, отпусти до дому помереть, боль давит, мочи нет, вот грудь давит…
– Тихо, тихо, тихо, – Анна уложила бабку и кивнула Полякову: – Я сейчас, доктор…
Массируя место укола, Поляков поставил пластинку, аккуратно опустил головку с иглой.
– Чаю выпейте со мною, Анна Николаевна…
– Кажется, приедет кто-то, наверняка…
Музыка медленно набирала силу. Пели виолончели, поднимались басы. Поляков дождался, пока вступит голос, и услышал Анну.
– Красивая женщина, – она смотрела на фотографию. – Это жена ваша?
– Нет. То есть приятельница… Бывшая.
– Красивая женщина…
– Вы, Анна Николаевна, тоже красивая женщина. Вы в Москве, в Большом театре, бывали?
– Да, бывала, два раза.
– Я тоже два раза. А в Киеве бывали?
– Нет. В Киеве нет…
– А я вот в Киеве почти каждый день на театре бывал. «Фауста» раз сорок, наверное, слушал, да и «Аиду» тоже… Пешком бегал, я рядом жил, на Андреевском, знаете?
Анна покачала головой, улыбаясь, подошла к окну. Снег прошел, в небе стояли крупные звезды.
– Ну да, вы же в Киеве не бывали…
Музыка звучала все прекраснее, раскачиваясь в такт ей, посреди заснеженного двора стоял Влас в одной рубахе, уставившись вверх, на небо.
– Ну вот, приехал кто-то… Один. За вами, значит, доктор.
– Это что же, мне ехать куда-то?
– Не надо бы вам сейчас ехать…
– Да мне совсем и не хочется, признаться…
– Странно, это из Симоновской больницы сторож; может, у Бомгарда что-то…
Поляков уже пошел открывать дверь, Анна, упершись лбом в стекло, слышала голоса.
– Зайди, обогрейся… А что случилось-то? Сам-то доктор не мог приехать?
– Записку передать велено, в записке вот написал, верно… – бубнил в ответ посыльный.
Поляков зашел в комнату:
– Слушайте, это Бомгард, я его знаю по университету, мы учились вместе, он на педиатрии, кажется, был…
– Да… Он в Симоновской врачом. А что такое?
– Странно как-то… Приехать просит… «Болен тяжко и нехорошо… Приезжайте при первой возможности…» А почему в город не поехал? Да и что он, не при смерти же… Господи, может, люэс? Нехорошая болезнь…
– Не надо бы вам сейчас, на ночь, Михаил Алексеевич, путь далекий, завтра день будет…
– Да нет, черт знает что! Видать, с нервами что-то, он и пишет-то как-то… Бомгард – маленький такой, белобрысый?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53
Посмотрел в книжке на фотографию усатого мужчины с лицом, изъеденным трещинами и фурункулами, глянул на портрет женщины в черном, который стоял на столе.
Чуть«не плача, Поляков отчаянно застучал кочергой по чугунной печной дверце.
Наталья в тулупе поверх сорочки молча слушала доктора в дверях.
– Скажешь Анне Кирилловне, что у меня, видимо, реакция на сыворотку, аллергия… Пусть придет. Пусть морфию, что ли, захватит…
Наталья преданно смотрела, открыв рот.
– Поняла, что сказать?
– Ага… Что сыворотки… От сыворотки заболел…
Поляков с трудом поднялся и начеркал что-то на рецептурном бланке.
Укол подействовал тут же. Во-первых, боль отпустила, во-вторых, сразу заиграла музыка. Поляков благодарно кивнул Анне, облегченно вытер лоб.
– Лучше?
– Значительно… – можно было прочесть по его губам.
Звук через иглу и трубу пролетал над столом с книгами, над Анной, склонившейся с инструментами, над шкафами, куда-то в дальний угол, и медленно опускался на уже засыпающего Полякова…
Молодая певица, исполняющая на той же сцене партию Маргариты, была и похожа, и непохожа на свой портрет. Но пела она действительно прекрасно.
В утреннем свете голос распространялся высоко, гораздо выше флигеля и больничного двора с конюшней, и необыкновенно было то, что все, что с высоты охватывал глаз, включая берег реки, дальнюю усадьбу с парком, даже церковь в Муравишниках, все было покрыто снегом.
Поляков, немного жмурясь, весело оглядывал двор.
– Это что же, уже десять часов? – спросил он Власа, глянув на часы.
– Так точно, ваше благородие, – отвечал Влас, толкая лопату со снегом.
– А что не разбудили? На прием-то есть кто? – стал догадываться Поляков.
– Никого. Ни души не принесло. Вон навалило-то… Это лучшей дома болеть, покуль доедешь, помрешь, не ровен час…
Музыка заиграла еще сильнее, Поляков исследовал двор, через окно переговорил с фельдшером, помахал ему, возвращаясь, приказал Власу ставить самовар и воду для мытья.
На граммофоне крутилась новая пластинка. С наслаждением он терся мочалкой, сидя в большом корыте, прямо в жарко натопленной гостиной. Наталья подносила воду, старательно отвернувшись, лила ему на голову. Приходила Анна, и он кричал ей через дверь: «У вас руки золотые, прекрасно! Совсем здоров стал…»
Потом Поляков решил пить чай и писать письма, потом смотрел в окно.
Во двор въехала странная бричка. Старичок кучер начал освобождать пассажира из-под полостей, а Влас почтительно подмахнул лопатой у подножки. Из брички появилась дама лет сорока, с муфтой и мопсом. Дама была красивая и современная, она жизнерадостно потянулась и захохотала, увидев Анатолия Лукича.
Пока Поляков мыл руки, а Анатолий Лукич ему поливал из кувшина, высокомерно поглядывая на мопса, дама свободно расположилась за ширмой в гинекологическом кресле и закурила длинную петербургскую папироску.
– Это вот как раз из Никольского, полковника Шеффера вдова, разорившаяся… Сама с чего-то заявилась, – шепотом успел объяснить фельдшер до того, как залаял мопс.
– О Боже, Микки, замолчи! Демьян Лукич, сделайте милость, вынесите его…
Фельдшер, поджав губы, вынес собачку, а Поляков учтиво вышел к пациентке.
– Здравствуйте… Вы наш новый доктор?
Темнело рано. Снег снова начал падать крупными неправильными хлопьями на бричку со старичком, на лошадку и Власа в обрамлении тюля.
– Не зажигайте, не зажигайте…
– Я занавески закрою…
– Помогите, бессовестный… Помогите застегнуть…
– Я, признаться…
– Ах, я сама… Вы меня с толку сбили, голова закружилась…
Поляков прислонился лбом к стеклу, закурил.
– О Боже, я упаду сейчас…
– Екатерина Ка… Екатерина, позвольте вас на воздух проводить, – повернулся он к ней.
– Стойте, стойте, прошу вас. Стойте так. У вас профиль красивый. И глаз не видно. Даже не вздумайте приближаться…
Послышались удаляющиеся шаги, и Поляков отчетливо понял, что ему снова плохо.
Он прошел по коридору между палатами, заглянул в одну, где Наталья с тележкой раздавала чай, пощупал за ушами у дядьки с большим синим пузырем на голове, прошел дальше, встретил выходящего из женского отделения фельдшера с бумагами и там же нашел Анну Кирилловну, делающую перевязку.
– Добрый вечер, доктор…
– Здравствуйте, добрый вечер…
Говорить при больных было неудобно, Поляков еще кого-то осмотрел, а тут вернулся фельдшер со стетоскопом.
– Вот у Замахиной воспаление, я думаю, свечи надобно, – начал докладывать он.
– Да, разумеется, делайте…
Анна вышла, Анатолий Лукич ждал, не будет ли дальше указаний, Поляков почувствовал жар и раздражение.
– Ну-с, ладно, – кивнул он, выходя, чтобы фельдшер не увязался следом.
Анна была уже в соседней палате, он открыл дверь и строго сказал:
– Анна Кирилловна, я думаю, следует повторную инъекцию сделать…
– Кому? – растерялась Анна.
– Еще инъекцию. Морфию, – тихо проговорил Поляков.
Старуха, сидящая на кровати, забормотала:
– Батюшка, помираю я, отпусти до дому помереть, боль давит, мочи нет, вот грудь давит…
– Тихо, тихо, тихо, – Анна уложила бабку и кивнула Полякову: – Я сейчас, доктор…
Массируя место укола, Поляков поставил пластинку, аккуратно опустил головку с иглой.
– Чаю выпейте со мною, Анна Николаевна…
– Кажется, приедет кто-то, наверняка…
Музыка медленно набирала силу. Пели виолончели, поднимались басы. Поляков дождался, пока вступит голос, и услышал Анну.
– Красивая женщина, – она смотрела на фотографию. – Это жена ваша?
– Нет. То есть приятельница… Бывшая.
– Красивая женщина…
– Вы, Анна Николаевна, тоже красивая женщина. Вы в Москве, в Большом театре, бывали?
– Да, бывала, два раза.
– Я тоже два раза. А в Киеве бывали?
– Нет. В Киеве нет…
– А я вот в Киеве почти каждый день на театре бывал. «Фауста» раз сорок, наверное, слушал, да и «Аиду» тоже… Пешком бегал, я рядом жил, на Андреевском, знаете?
Анна покачала головой, улыбаясь, подошла к окну. Снег прошел, в небе стояли крупные звезды.
– Ну да, вы же в Киеве не бывали…
Музыка звучала все прекраснее, раскачиваясь в такт ей, посреди заснеженного двора стоял Влас в одной рубахе, уставившись вверх, на небо.
– Ну вот, приехал кто-то… Один. За вами, значит, доктор.
– Это что же, мне ехать куда-то?
– Не надо бы вам сейчас ехать…
– Да мне совсем и не хочется, признаться…
– Странно, это из Симоновской больницы сторож; может, у Бомгарда что-то…
Поляков уже пошел открывать дверь, Анна, упершись лбом в стекло, слышала голоса.
– Зайди, обогрейся… А что случилось-то? Сам-то доктор не мог приехать?
– Записку передать велено, в записке вот написал, верно… – бубнил в ответ посыльный.
Поляков зашел в комнату:
– Слушайте, это Бомгард, я его знаю по университету, мы учились вместе, он на педиатрии, кажется, был…
– Да… Он в Симоновской врачом. А что такое?
– Странно как-то… Приехать просит… «Болен тяжко и нехорошо… Приезжайте при первой возможности…» А почему в город не поехал? Да и что он, не при смерти же… Господи, может, люэс? Нехорошая болезнь…
– Не надо бы вам сейчас, на ночь, Михаил Алексеевич, путь далекий, завтра день будет…
– Да нет, черт знает что! Видать, с нервами что-то, он и пишет-то как-то… Бомгард – маленький такой, белобрысый?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53