Диккенс и на этот раз вежливо отказался: он не желает предстать перед королевой в чужом обличье.
Под предлогом сбора средств в фонд Джеролда он трижды выступил с чтением «Рождественской песни»: в Лондоне и Манчестере; и в июне—июле дал пять представлений «Замерзшей пучины» — три в Лондоне и два в манчестерском Фри Трейд Холле. Зная, что в большом помещении его свояченицу и дочерей никто не услышит, он пригласил на их роли профессиональных актрис: миссис Тернан с дочерьми Эллен и Марией. Последняя так расчувствовалась во время сцены, где герой пьесы умирает, что у Диккенса от ее слез промокли костюм и борода. «Она рыдала, как будто у нее разрывается сердце, — писал он, — и была просто вне себя от горя... К тому моменту, как дали занавес, мы плакали уже все вместе...» Уилки Коллинз пишет, что Диккенс «играл главную роль правдиво, сильно, с глубоким чувством. Те, кому посчастливилось быть на его спектаклях, запомнят это событие на всю жизнь... В Манчестере играли дважды, на втором представлении было три тысячи зрителей... Диккенс превзошел самого себя. Его великолепную игру можно точно определить одной избитой фразой: он в буквальном смысле слова наэлектризовал зрителей». С материальной точки зрения труды Диккенса увенчались успехом: вдове и незамужней дочери Дугласа Джеролда были вручены две тысячи фунтов. (Понравилось им это или нет, неизвестно; очень может быть, что и понравилось.) Для него самого манчестерские спектакли завершились, пожалуй, гораздо менее успешно, но разве могли знать об этом шесть тысяч зрителей, отдавших свои деньги в фонд Джеролда только ради того, чтобы увидеть, как играет Диккенс? Он влюбился, — нет, не в Марию... В Эллен Тернан. Этому событию суждено было повлиять на весь ход его жизни. Через неделю после того, как спектакли были закончены, он писал Уилки Коллинзу: «Нужно придумать кое-что для „Домашнего чтения“ и бежать — бежать от самого себя. Ибо, когда я срываюсь с места и смотрю на свое помятое лицо (как сейчас), тоска моя невообразима, немыслима, отчаяние мое беспредельно».
Для «Домашнего чтения» они с Коллинзом подготовили «Праздное путешествие двух праздных подмастерьев» — иными словами, описание своей поездки по Лейк Дистрикт, предпринятой в сентябре 1857 года. Остановившись в гостинице «Корабль» в Аллонби, друзья решили подняться на гору Керрик Фелл в сопровождении хозяина одной из местных гостиниц. По дороге хлынул страшный ливень, и путники забрели в густой и темный туман, потом у Диккенса сломался компас, и они заблудились. Коллинз то и дело отставал и сбивался с пути. Хозяин гостиницы время от времени впадал в отчаяние, а Диккенс пытался рассеять его мрачное настроение шутками. Наконец Коллинз свалился в какой-то ручей и растянул себе связки на ноге. Диккенс приволок его к подножию горы и кое-как уложил на камнях. Хозяин гостиницы отправился за дрожками. Несколько дней Диккенсу приходилось втаскивать Коллинза в карету и вынимать из нее, тащить на лестницы, спускать вниз и повсюду сопровождать его. Из-за этого несчастного случая друзья не смогли поехать в Мэрипорт, и Диккенс ходил туда пешком за почтой (двадцать пять миль). С хозяйкой их маленькой гостиницы Диккенс познакомился еще в Грета Бридж, когда ездил в Йоркшир собирать материал для «Николаса Никльби». Она невероятно растолстела с тех пор, и ее муж сокрушался, вспоминая о том, как в былые времена обнимал ее за талию. «А теперь, бесчувственный вы злодей! — вскричал Диккенс. — Смотрите же и учитесь!» — И он заключив в свои объятия значительную часть дородной хозяйки и хвастался потом, что этот галантный поступок — вершина его блестящей карьеры.
В Ланкастере приятели остановились в «Кингс Армс», импозантном старом здании с настоящими старинными покоями и необыкновенно интересной лестницей. «Мне отвели парадную спальню с двумя огромными кроватями красного дерева под балдахинами». В первый же день на обед подали двух небольших форелей, бифштекс, пару куропаток, семь сладких блюд, пять сортов фруктов (в том числе вазу с грушами) и огромный торт: хозяин заявил, что такова традиция его заведения. «Коллинз побелел, высчитав, что обед обойдется каждому из нас в полгинеи». «Я знаю, что ты привыкла к почестям, которыми люди с восторгом осыпают Неподражаемого, — писал Диккенс из Ланкастера Джорджине. — Но масштабы этих почестей здесь, в этой северной земле, поразили бы даже тебя. Начальники станций поддерживают Неподражаемого под локоток, когда он выходит из вагона; в вестибюлях отелей его дожидаются делегации; хозяева гостиниц, завидев его, падают ниц и отводят ему королевские покои; провожать его приходит весь город, а коллинзовские растянутые связки попадают в газеты!!!»
Заехали в Донкастер, чтобы побывать на скачках. От скачек у Диккенса осталось неприятное впечатление: букмекеры, «жучки», игроки и прочий сброд... Жестокость, алчность, расчет, бесчувственность и низость — и ничего больше. Он не участвовал в игре, но на скачках Сент-Леджер купил себе билет и шутки ради написал на нем клички лошадей, которые должны были, по его мнению, прийти первыми в трех главных заездах. Ни об одной из них он никогда ничего не слыхал, но во всех трех заездах первыми пришли именно эти лошади. Жаль, что он не мог с такой же легкостью угадывать «призеров» среди людей.
Блистательный
ДОКТОР Джонсон называл Дэвида Гаррика самым жизнерадостным человеком на свете. Это же можно было бы сказать и о Диккенсе, который был источником радости для других. Он был как будто рожден для задушевных бесед и веселья, любил бывать среди друзей и не на шутку огорчался, если между ними почему-либо возникало отчуждение. «Мне больше всего на свете нужно, чтобы было с кем посидеть и поговорить после обеда», — признавался он. Он необыкновенно сильно привязывался к близким и страстно хотел, чтобы ему платили тем же. «Дружба дороже критики, — заметил он однажды, — и я предпочитаю держать язык за зубами». Он любил друзей так нежно, что, расставаясь с ними даже ненадолго, терпеть не мог прощаться и шел на любые уловки, лишь бы не сказать «прощайте». «Всякое расставание, — писал он, — предвестник последней роковой разлуки».
До 1858 года (когда Диккенса, по мнению многих, как будто подменили) он никогда по собственной инициативе не порывал отношений с друзьями или знакомыми, хотя двое из них вели себя так, что ему порой было трудно найти с ними общий язык. Одним из них был Дуглас Джеролд, не согласившийся с его выступлениями против публичных казней. Несколько месяцев Джеролд не разговаривал с ним. Потом в один прекрасный день они встретились в клубе, где оба угощали обедом своих друзей. Сидели они спиною друг к другу. Внезапно Джеролд круто повернулся на стуле и сказал: «Помиримся, Диккенс, ради бога! Жизнь и так коротка». Они пожали друг другу руки. Вторым был Джордж Крукшенк, тоже любивший затевать бури в стакане воды. В молодости они с Диккенсом были неразлучны, и Диккенс не раз до слез потешал своих гостей, рассказывая об одной церемонии, на которой ему довелось побывать вместе с Крукшенком. Умер Уильям Хоуп, издатель и литератор, и Диккенсу с Крукшенком предстояло проводить его в последний путь. Ехать нужно было пять миль.
«Ну и денек тогда выдался! Нужно отдать справедливость матушке природе:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125
Под предлогом сбора средств в фонд Джеролда он трижды выступил с чтением «Рождественской песни»: в Лондоне и Манчестере; и в июне—июле дал пять представлений «Замерзшей пучины» — три в Лондоне и два в манчестерском Фри Трейд Холле. Зная, что в большом помещении его свояченицу и дочерей никто не услышит, он пригласил на их роли профессиональных актрис: миссис Тернан с дочерьми Эллен и Марией. Последняя так расчувствовалась во время сцены, где герой пьесы умирает, что у Диккенса от ее слез промокли костюм и борода. «Она рыдала, как будто у нее разрывается сердце, — писал он, — и была просто вне себя от горя... К тому моменту, как дали занавес, мы плакали уже все вместе...» Уилки Коллинз пишет, что Диккенс «играл главную роль правдиво, сильно, с глубоким чувством. Те, кому посчастливилось быть на его спектаклях, запомнят это событие на всю жизнь... В Манчестере играли дважды, на втором представлении было три тысячи зрителей... Диккенс превзошел самого себя. Его великолепную игру можно точно определить одной избитой фразой: он в буквальном смысле слова наэлектризовал зрителей». С материальной точки зрения труды Диккенса увенчались успехом: вдове и незамужней дочери Дугласа Джеролда были вручены две тысячи фунтов. (Понравилось им это или нет, неизвестно; очень может быть, что и понравилось.) Для него самого манчестерские спектакли завершились, пожалуй, гораздо менее успешно, но разве могли знать об этом шесть тысяч зрителей, отдавших свои деньги в фонд Джеролда только ради того, чтобы увидеть, как играет Диккенс? Он влюбился, — нет, не в Марию... В Эллен Тернан. Этому событию суждено было повлиять на весь ход его жизни. Через неделю после того, как спектакли были закончены, он писал Уилки Коллинзу: «Нужно придумать кое-что для „Домашнего чтения“ и бежать — бежать от самого себя. Ибо, когда я срываюсь с места и смотрю на свое помятое лицо (как сейчас), тоска моя невообразима, немыслима, отчаяние мое беспредельно».
Для «Домашнего чтения» они с Коллинзом подготовили «Праздное путешествие двух праздных подмастерьев» — иными словами, описание своей поездки по Лейк Дистрикт, предпринятой в сентябре 1857 года. Остановившись в гостинице «Корабль» в Аллонби, друзья решили подняться на гору Керрик Фелл в сопровождении хозяина одной из местных гостиниц. По дороге хлынул страшный ливень, и путники забрели в густой и темный туман, потом у Диккенса сломался компас, и они заблудились. Коллинз то и дело отставал и сбивался с пути. Хозяин гостиницы время от времени впадал в отчаяние, а Диккенс пытался рассеять его мрачное настроение шутками. Наконец Коллинз свалился в какой-то ручей и растянул себе связки на ноге. Диккенс приволок его к подножию горы и кое-как уложил на камнях. Хозяин гостиницы отправился за дрожками. Несколько дней Диккенсу приходилось втаскивать Коллинза в карету и вынимать из нее, тащить на лестницы, спускать вниз и повсюду сопровождать его. Из-за этого несчастного случая друзья не смогли поехать в Мэрипорт, и Диккенс ходил туда пешком за почтой (двадцать пять миль). С хозяйкой их маленькой гостиницы Диккенс познакомился еще в Грета Бридж, когда ездил в Йоркшир собирать материал для «Николаса Никльби». Она невероятно растолстела с тех пор, и ее муж сокрушался, вспоминая о том, как в былые времена обнимал ее за талию. «А теперь, бесчувственный вы злодей! — вскричал Диккенс. — Смотрите же и учитесь!» — И он заключив в свои объятия значительную часть дородной хозяйки и хвастался потом, что этот галантный поступок — вершина его блестящей карьеры.
В Ланкастере приятели остановились в «Кингс Армс», импозантном старом здании с настоящими старинными покоями и необыкновенно интересной лестницей. «Мне отвели парадную спальню с двумя огромными кроватями красного дерева под балдахинами». В первый же день на обед подали двух небольших форелей, бифштекс, пару куропаток, семь сладких блюд, пять сортов фруктов (в том числе вазу с грушами) и огромный торт: хозяин заявил, что такова традиция его заведения. «Коллинз побелел, высчитав, что обед обойдется каждому из нас в полгинеи». «Я знаю, что ты привыкла к почестям, которыми люди с восторгом осыпают Неподражаемого, — писал Диккенс из Ланкастера Джорджине. — Но масштабы этих почестей здесь, в этой северной земле, поразили бы даже тебя. Начальники станций поддерживают Неподражаемого под локоток, когда он выходит из вагона; в вестибюлях отелей его дожидаются делегации; хозяева гостиниц, завидев его, падают ниц и отводят ему королевские покои; провожать его приходит весь город, а коллинзовские растянутые связки попадают в газеты!!!»
Заехали в Донкастер, чтобы побывать на скачках. От скачек у Диккенса осталось неприятное впечатление: букмекеры, «жучки», игроки и прочий сброд... Жестокость, алчность, расчет, бесчувственность и низость — и ничего больше. Он не участвовал в игре, но на скачках Сент-Леджер купил себе билет и шутки ради написал на нем клички лошадей, которые должны были, по его мнению, прийти первыми в трех главных заездах. Ни об одной из них он никогда ничего не слыхал, но во всех трех заездах первыми пришли именно эти лошади. Жаль, что он не мог с такой же легкостью угадывать «призеров» среди людей.
Блистательный
ДОКТОР Джонсон называл Дэвида Гаррика самым жизнерадостным человеком на свете. Это же можно было бы сказать и о Диккенсе, который был источником радости для других. Он был как будто рожден для задушевных бесед и веселья, любил бывать среди друзей и не на шутку огорчался, если между ними почему-либо возникало отчуждение. «Мне больше всего на свете нужно, чтобы было с кем посидеть и поговорить после обеда», — признавался он. Он необыкновенно сильно привязывался к близким и страстно хотел, чтобы ему платили тем же. «Дружба дороже критики, — заметил он однажды, — и я предпочитаю держать язык за зубами». Он любил друзей так нежно, что, расставаясь с ними даже ненадолго, терпеть не мог прощаться и шел на любые уловки, лишь бы не сказать «прощайте». «Всякое расставание, — писал он, — предвестник последней роковой разлуки».
До 1858 года (когда Диккенса, по мнению многих, как будто подменили) он никогда по собственной инициативе не порывал отношений с друзьями или знакомыми, хотя двое из них вели себя так, что ему порой было трудно найти с ними общий язык. Одним из них был Дуглас Джеролд, не согласившийся с его выступлениями против публичных казней. Несколько месяцев Джеролд не разговаривал с ним. Потом в один прекрасный день они встретились в клубе, где оба угощали обедом своих друзей. Сидели они спиною друг к другу. Внезапно Джеролд круто повернулся на стуле и сказал: «Помиримся, Диккенс, ради бога! Жизнь и так коротка». Они пожали друг другу руки. Вторым был Джордж Крукшенк, тоже любивший затевать бури в стакане воды. В молодости они с Диккенсом были неразлучны, и Диккенс не раз до слез потешал своих гостей, рассказывая об одной церемонии, на которой ему довелось побывать вместе с Крукшенком. Умер Уильям Хоуп, издатель и литератор, и Диккенсу с Крукшенком предстояло проводить его в последний путь. Ехать нужно было пять миль.
«Ну и денек тогда выдался! Нужно отдать справедливость матушке природе:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125