Вы мне про шанс шепните. Ежели это нужно, — Лапшин потер большой палец указательным, — так выпустите. Через день принесу. Мое слово — печать.
— Не нужно этого. Вы сегодня же подпишете документ и станете агентом контрразведки Доброармии. Это первое. Второе. Мы направим вас в Москву.
— Так я же политикой не занимаюсь.
— Вы будете работать по специальности. Вы на сыскном жаргоне мокрушник?
— Случалось, брал грех на душу.
— Вот и занимайтесь этим в Москве. А мы попросим архимандрита, чтобы он вам грехи отпустил, прошлые и будущие.
— Так зачем тогда меня крестить? Я и без ксивенки этой своим делом займусь.
— Вы поедете не один. Повезете нашего человека.
— А это зачем?
— Нужно, Лапшин. Сведете его с вашими друзьями, представите как налетчика из Ростова.
— А он крови не забоится? Людишек резать тяжелее, чем воевать, к этому привычка нужна.
— Это наша забота, Лапшин.
— Значит, я теперь вроде идейный борец. Вроде как эсер.
Незнанский молча посмотрел на Лапшина и усмехнулся.
— Деньги дадите? Путь неблизкий, — Лапшин потянулся.
— Дадим. И помните, если что… У нас везде люди.
— А вот пугать ни к чему. Наняли, так я работать буду. Дело-то знакомое.
Москва. Октябрь 1918 года
Данилов открыл глаза и увидел огромное пятно на потолке. Оно было похоже на контур Африки, только значительно больше, чем на самой крупной карте.
— Ну, слава богу. Очнулся, — раздался веселый голос. Иван попробовал повернуться, но горячая боль мгновенно пронзила тело, и он застонал.
— Ты лежи, лежи, — сосед по палате, держась за стену, подошел к его кровати и сел: — Не узнаешь?
Лицо было знакомое. Но оно осталось там, в другой жизни, границей которой была боль, нестерпимая и жгучая.
— Отдыхай, браток.
Иван закрыл глаза, вспоминая. Обрывки прошлого возвращались фрагментарно и беспорядочно, как перепутанные детские кубики с азбукой.
И он мысленно пытался выстроить их в единую систему, собрать слово, ведомое ему одному. А кубики рассыпались, не складывались буквы. И словно далекий свет лампы появился в воспоминаниях Брянск и летний театр. Даже запах каких-то цветов появился. И лицо Олечки Богулевич. И снова он ее услышал: «Настоящий человек должен стать сельским учителем».
А кубики падали и падали и постепенно сложились в единственное нужное слово.
Из окна второго этажа бил пулемет. Пули, рикошетируя по мостовой, выбивали длинные беловатые искры. Теперь он вспомнил лицо человека, склонившегося над ним.
Он лежал рядом с ним за поваленной трубой. Потом они бежали мимо каких-то деревьев… Потом узкий проулок… Кирпичная стенка, осыпающаяся под ногами… Сараи… И бесконечный треск выстрелов… Потом он только видел тупое пулеметное рыло, кашляющее огнем… Оно было совсем близко… Надо было сделать всего десять шагов и бросить гранату. Пулемет замолчал на секунду, видимо меняли ленту, и тогда он выскочил из-за сарая…
— Куда? — кричал кто-то. — Убьют!
Он пересек двор и бросил тяжелую бомбу в окно… Потом что-то ударило его, и закружились деревья, дом, сараи и чье-то лицо.
И Данилов словно нырнул в темную горячую реку…
А теперь он вспомнил это лицо и засмеялся.
— Вы матрос? — спросил он.
— Натурально матрос, — засмеялся сосед. — Козлов Степан Федорович, комиссар ВЧК. А ты, браток, молодец, есть в тебе живой дух. Как не забоялся-то?
— Не знаю, — честно ответил Иван.
И потекли длинные, как несбывшиеся сны, дни. Через неделю Иван уже вставал, и они играли с Козловым в самодельные шашки: вместо белых — гильзы от нагана, вместо черных — винтовочные.
Они уже все знали друг о друге. А что, собственно, мог рассказать о себе восемнадцатилетний Иван Данилов?
Родился в Москве, учился в гимназии, потом отца перевели на службу в Брянск, там закончил реальное училище. Потом Союз молодежи, военная подготовка, Красная Армия. Их рота прибыла в Москву, и ее сразу из вагонов бросили на помощь чекистам.
— Ну а дальше что? — спросил Козлов.
— Заходил комиссар госпиталя, хочет на курсы краскомов отправить.
— Ты согласился?
— Конечно.
— Погоди, Ваня, я тут кое с кем поговорю, может, другое дело тебе найдется.
— Какое?
— Погоди, — загадочно ответил Козлов.
Однажды в палате появился высокий черноволосый человек.
— Здорово, увечные, — белозубо засмеялся он.
— Федор, Мартынов! — Козлов соскочил с койки, и они обнялись.
— А ты как, друг, — спросил Мартынов Ивана, — ожил малость? Очень мы перепугались, когда ты с гранатой выскочил.
— Да так… — смутился Иван.
— Ты не смущайся, только помни всегда: жизнь у нас одна. Другую на базаре не купишь. Так что беречь ее надо.
Мартынов положил на тумбочку сверток:
— Это вам ребята собрали сахар, хлеба, колбасы даже, так что поправляйтесь. Пойдем, Степа, поговорим о разных разностях и покурим заодно.
Они вышли, а Данилов взял растрепанный томик Гюго, который ему принесла медсестра, и заново, вместе с Жаном Вальжаном, пошел по улице старого Парижа.
Когда-то, мальчишкой, он, начитавшись Дюма, мечтал попасть в этот таинственный Париж. Город красивых и веселых женщин и беспечных и смелых мужчин. Позже, когда вслед за Дюма пришел суровый Гюго, Париж открылся перед ним другим. Мрачным, суровым, таким же, как Петербург Достоевского.
И сейчас, заново перечитывая «Отверженных», Иван открывал все новое в давно знакомой книге.
Он просто взрослел, поэтому читал книгу совершенно иначе.
Из коридора вернулись Козлов и Мартынов. Взяли стулья, сели у кровати Данилова.
— Слушай, Иван, — наклонился к нему Мартынов, — я говорил с комиссаром госпиталя, ты, значит, на курсы краскомов собрался?
Иван кивнул, поправил рубашку.
Мартынов смотрел на него улыбаясь. Уж слишком по-мальчишески тонкая шея была у будущего краскома. Он помолчал и сказал:
— Мы тут с товарищами умом пораскинули и решили, что ты для нашего дела очень нужный человек. Во-первых, молодой, во-вторых, образованный, а в-третьих, смелый.
— Для какого дела? — с недоумением спросил Иван.
— Партийная ячейка твоей роты да и товарищ Козлов рекомендовали тебя для работы в ВЧК.
Иван растерянно молчал.
— Ну, чего молчишь?
— Так я не умею…
— А ты думаешь, я очень умею или Козлов? Учиться будем. Главное у тебя есть, ты задачи партии нашей понимаешь.
— Так я же беспартийный.
— Ты член Союза рабочей молодежи. Поработаешь у нас, станешь большевиком. Завтра принесу тебе опросный лист. Заполнишь, прошение напишешь и из госпиталя прямо к нам.
Москва. 3 ноября 1918 года
Василий Николаевич Манцев вернулся с совещания.
Вопрос обсуждали важный — положение в столице республики.
Что и говорить, радостного было мало, несмотря на ликвидацию левоэсеровского мятежа и разгром анархистов. Политический враг полностью сменил фракционную борьбу на вооруженную. Одна за другой, как пузыри газа на болоте, возникали самые различные контрреволюционные организации.
С Кубани, Дона, Севера и Сибири шла в Москву резидентура многочисленных контрразведывательных организаций. В сентябре был ликвидирован заговор Локкарта.
И конечно, покушение на жизнь Ленина…
Революция, гражданская война, разруха и голод породили неведомые до сей поры масштабы спекуляции и бандитизма. В 1917 году, придя к власти, правительство Керенского объявило всеобщую амнистию. Тысячи уголовников, опасных, умелых, дерзких, осели в Москве.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19
— Не нужно этого. Вы сегодня же подпишете документ и станете агентом контрразведки Доброармии. Это первое. Второе. Мы направим вас в Москву.
— Так я же политикой не занимаюсь.
— Вы будете работать по специальности. Вы на сыскном жаргоне мокрушник?
— Случалось, брал грех на душу.
— Вот и занимайтесь этим в Москве. А мы попросим архимандрита, чтобы он вам грехи отпустил, прошлые и будущие.
— Так зачем тогда меня крестить? Я и без ксивенки этой своим делом займусь.
— Вы поедете не один. Повезете нашего человека.
— А это зачем?
— Нужно, Лапшин. Сведете его с вашими друзьями, представите как налетчика из Ростова.
— А он крови не забоится? Людишек резать тяжелее, чем воевать, к этому привычка нужна.
— Это наша забота, Лапшин.
— Значит, я теперь вроде идейный борец. Вроде как эсер.
Незнанский молча посмотрел на Лапшина и усмехнулся.
— Деньги дадите? Путь неблизкий, — Лапшин потянулся.
— Дадим. И помните, если что… У нас везде люди.
— А вот пугать ни к чему. Наняли, так я работать буду. Дело-то знакомое.
Москва. Октябрь 1918 года
Данилов открыл глаза и увидел огромное пятно на потолке. Оно было похоже на контур Африки, только значительно больше, чем на самой крупной карте.
— Ну, слава богу. Очнулся, — раздался веселый голос. Иван попробовал повернуться, но горячая боль мгновенно пронзила тело, и он застонал.
— Ты лежи, лежи, — сосед по палате, держась за стену, подошел к его кровати и сел: — Не узнаешь?
Лицо было знакомое. Но оно осталось там, в другой жизни, границей которой была боль, нестерпимая и жгучая.
— Отдыхай, браток.
Иван закрыл глаза, вспоминая. Обрывки прошлого возвращались фрагментарно и беспорядочно, как перепутанные детские кубики с азбукой.
И он мысленно пытался выстроить их в единую систему, собрать слово, ведомое ему одному. А кубики рассыпались, не складывались буквы. И словно далекий свет лампы появился в воспоминаниях Брянск и летний театр. Даже запах каких-то цветов появился. И лицо Олечки Богулевич. И снова он ее услышал: «Настоящий человек должен стать сельским учителем».
А кубики падали и падали и постепенно сложились в единственное нужное слово.
Из окна второго этажа бил пулемет. Пули, рикошетируя по мостовой, выбивали длинные беловатые искры. Теперь он вспомнил лицо человека, склонившегося над ним.
Он лежал рядом с ним за поваленной трубой. Потом они бежали мимо каких-то деревьев… Потом узкий проулок… Кирпичная стенка, осыпающаяся под ногами… Сараи… И бесконечный треск выстрелов… Потом он только видел тупое пулеметное рыло, кашляющее огнем… Оно было совсем близко… Надо было сделать всего десять шагов и бросить гранату. Пулемет замолчал на секунду, видимо меняли ленту, и тогда он выскочил из-за сарая…
— Куда? — кричал кто-то. — Убьют!
Он пересек двор и бросил тяжелую бомбу в окно… Потом что-то ударило его, и закружились деревья, дом, сараи и чье-то лицо.
И Данилов словно нырнул в темную горячую реку…
А теперь он вспомнил это лицо и засмеялся.
— Вы матрос? — спросил он.
— Натурально матрос, — засмеялся сосед. — Козлов Степан Федорович, комиссар ВЧК. А ты, браток, молодец, есть в тебе живой дух. Как не забоялся-то?
— Не знаю, — честно ответил Иван.
И потекли длинные, как несбывшиеся сны, дни. Через неделю Иван уже вставал, и они играли с Козловым в самодельные шашки: вместо белых — гильзы от нагана, вместо черных — винтовочные.
Они уже все знали друг о друге. А что, собственно, мог рассказать о себе восемнадцатилетний Иван Данилов?
Родился в Москве, учился в гимназии, потом отца перевели на службу в Брянск, там закончил реальное училище. Потом Союз молодежи, военная подготовка, Красная Армия. Их рота прибыла в Москву, и ее сразу из вагонов бросили на помощь чекистам.
— Ну а дальше что? — спросил Козлов.
— Заходил комиссар госпиталя, хочет на курсы краскомов отправить.
— Ты согласился?
— Конечно.
— Погоди, Ваня, я тут кое с кем поговорю, может, другое дело тебе найдется.
— Какое?
— Погоди, — загадочно ответил Козлов.
Однажды в палате появился высокий черноволосый человек.
— Здорово, увечные, — белозубо засмеялся он.
— Федор, Мартынов! — Козлов соскочил с койки, и они обнялись.
— А ты как, друг, — спросил Мартынов Ивана, — ожил малость? Очень мы перепугались, когда ты с гранатой выскочил.
— Да так… — смутился Иван.
— Ты не смущайся, только помни всегда: жизнь у нас одна. Другую на базаре не купишь. Так что беречь ее надо.
Мартынов положил на тумбочку сверток:
— Это вам ребята собрали сахар, хлеба, колбасы даже, так что поправляйтесь. Пойдем, Степа, поговорим о разных разностях и покурим заодно.
Они вышли, а Данилов взял растрепанный томик Гюго, который ему принесла медсестра, и заново, вместе с Жаном Вальжаном, пошел по улице старого Парижа.
Когда-то, мальчишкой, он, начитавшись Дюма, мечтал попасть в этот таинственный Париж. Город красивых и веселых женщин и беспечных и смелых мужчин. Позже, когда вслед за Дюма пришел суровый Гюго, Париж открылся перед ним другим. Мрачным, суровым, таким же, как Петербург Достоевского.
И сейчас, заново перечитывая «Отверженных», Иван открывал все новое в давно знакомой книге.
Он просто взрослел, поэтому читал книгу совершенно иначе.
Из коридора вернулись Козлов и Мартынов. Взяли стулья, сели у кровати Данилова.
— Слушай, Иван, — наклонился к нему Мартынов, — я говорил с комиссаром госпиталя, ты, значит, на курсы краскомов собрался?
Иван кивнул, поправил рубашку.
Мартынов смотрел на него улыбаясь. Уж слишком по-мальчишески тонкая шея была у будущего краскома. Он помолчал и сказал:
— Мы тут с товарищами умом пораскинули и решили, что ты для нашего дела очень нужный человек. Во-первых, молодой, во-вторых, образованный, а в-третьих, смелый.
— Для какого дела? — с недоумением спросил Иван.
— Партийная ячейка твоей роты да и товарищ Козлов рекомендовали тебя для работы в ВЧК.
Иван растерянно молчал.
— Ну, чего молчишь?
— Так я не умею…
— А ты думаешь, я очень умею или Козлов? Учиться будем. Главное у тебя есть, ты задачи партии нашей понимаешь.
— Так я же беспартийный.
— Ты член Союза рабочей молодежи. Поработаешь у нас, станешь большевиком. Завтра принесу тебе опросный лист. Заполнишь, прошение напишешь и из госпиталя прямо к нам.
Москва. 3 ноября 1918 года
Василий Николаевич Манцев вернулся с совещания.
Вопрос обсуждали важный — положение в столице республики.
Что и говорить, радостного было мало, несмотря на ликвидацию левоэсеровского мятежа и разгром анархистов. Политический враг полностью сменил фракционную борьбу на вооруженную. Одна за другой, как пузыри газа на болоте, возникали самые различные контрреволюционные организации.
С Кубани, Дона, Севера и Сибири шла в Москву резидентура многочисленных контрразведывательных организаций. В сентябре был ликвидирован заговор Локкарта.
И конечно, покушение на жизнь Ленина…
Революция, гражданская война, разруха и голод породили неведомые до сей поры масштабы спекуляции и бандитизма. В 1917 году, придя к власти, правительство Керенского объявило всеобщую амнистию. Тысячи уголовников, опасных, умелых, дерзких, осели в Москве.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19