Мгновение – и отрог горы скрыл эту картину.
– Кто такой этот полковник Иоффе?
– Директор санатория «Правда». Полковник советского КГБ в прошлом. Здесь он царь и бог.
Считается очень хозяйственным, дельным, уважаемым человеком. Его любят в Тополином, а сам он вдруг влюбился в эту Лиду. Седина в голову, бес в ребро.
– Разузнайте о Лиде поподробнее, – сухо сказал Курский.
– А, так вам она понравилась? – обрадовался Лыков.
– Нет, мне больше понравилась Парчова, – вежливо улыбнувшись, ответил Курский.
Несмотря на эту приятную шутку, на следующее утро Лида Григорьева встретила Курского на лестнице дома «Свастика». Он спускался со второго этажа, свежий, заплаканный, как всегда в белом, прячущий в карман увеличительное стекло.
– А я теперь ваш сосед, – весело сказал он. – На некоторое время. Я только что снял у Шнуровых милую комнату с верандой, на недельку.
– Я рада, – просто сказала Лида. – Вы мне понравились.
Вам у нас будет хорошо.
– Не сомневаюсь. Такой необычный дом, и люди интересные. К тому же у меня аллергия на тополиный пух – я плачу, как ребенок. Я так давно не проливал слез. Забытые ощущения. Решил наплакаться всласть.
– Не хотите ли зайти ко мне на чашку зеленого чая? Пока будете пить чай, я подберу что-нибудь против вашей аллергии.
– Подберете?
– Да, я изготовляю различные микстуры на травах. Лечу немного, изучаю китайскую и тибетскую медицину. Знаю, что это обстоятельство укрепит вас в подозрениях, что это я отравила четырех стариков, но меня это не волнует. Я их не убивала.
– Ну что ж, спасибо, принимаю ваше приглашение.
Они зашли в небольшую квартиру Лиды. Здесь было полутемно. Единственное окно выходило в стену сарая, оплетенную зелеными листьями плюща.
Ни стульев, ни диванов, ни даже кровати здесь не было. Пол был на восточный манер застелен жесткими пестрыми ковриками, лежали узкие длинные шелковые подушки, расшитые драконами, фениксами и, конечно, свастиками. Свастики здесь действительно присутствовали повсюду, от них буквально рябило в глазах: всех цветов радуги, вышитые золотым шитьем, гравированные на стали, вязанные на спицах, отпечатанные на папиросной бумаге, нарисованные на чашках, шторках, крошечных ширмах, на изящных бумажных фонариках, источающих по углам этой волшебной каморки свой розовый, зеленый, радужный свет.
– Какую чашку вы предпочитаете? – спросила Лида, показывая Курскому две чашки.
Одна – небольшая зеленая пиала, на которой свастики, сложенные из веточек коралла, были вписаны в глаза морского змея. Другая чашка – простая белая фронтовая кружка немецкого солдата времен Третьего рейха, из толстого фаянса, с маленьким черным орлом и маленькой свастичкой под ним.
– Давайте фронтовую. Она проще, – сказал Курский.
Ему налили зеленого чаю из китайского чайника, подвинули к нему блюдце с овсяным печеньем.
– Странно, что печенье всего лишь навсего круглое, – сказал Курский.
– Иногда я пеку счастичные печенья.
– У вас здесь возникает ощущение, что фашисты победили. Но, в остальном, уютно.
– Фашисты здесь совершенно не при чем. Знак не отвечает за тех, кто им пользуется.
Лида присела на корточки возле маленького инкрустированного шкафчика, стала выдвигать ящики, перебирая в них что-то. Наконец извлекла темный пузырек с узкой пробкой, наполненный черной жидкостью. На пробке виднелся ярлык с тремя иероглифами.
– Добавляйте по капле в стакан чистой воды утром и вечером. Ваша аллергия пройдет. Если не боитесь принять снадобье от отравительницы стариков.
Курский взял бутылочку, спрятал в карман.
– Не беспокойтесь, Лида. Это пройдет экспертизу, прежде чем я выпью хоть каплю.
– Значит, не доверяете?
– Я всех люблю и никому не доверяю.
– Вы мудрец?
– Нет, я человек наивный. Потрепанный жизнью, но не насытившийся ею.
– Хорошо, что так, а то вы выглядите таким отрешенным.
– Вообще-то я отрешился от дел своих, но меня втянули в ваш свастичный водоворот. Свастика, она ведь для этого и существует, если я правильно понимаю, для того чтобы цеплять, затягивать…
– Есть две свастики: сеющая и собирающая, дающая и берущая.
– В этом доме в последнее время умерли от яда четыре человека. Вы имеете какое-либо отношение к этим смертям?
– Нет, никакого. Неожиданно вы начинаете допрос.
Она села напротив него в позе лотоса. На ней была китайская рубашка из черного шелка со стоячим воротничком и такие же шелковые штаны.
На тонкой смуглой щиколотке – серебряный браслет. Более никаких украшений.
– Разрешите теперь мне спросить вас: чего вы ожидаете от этого дела?
– Я ожидаю разочарования, – ответил Курский.
– Приятного разочарования. Пик моей карьеры пришелся на шестидесятые годы прошлого века. Тогда был в моде так называемый спор между «физиками» и «лириками». Предполагалось, видимо, что в процессе этого спора те и другие должны слиться в экстазе и обменяться свойствами:
«физики» должны стать «лириками», и наоборот.
Ну, я-то был «физиком». Наверное, им и остался.
Поэтому я склонен думать, что люди эти умерли не по чьему-либо злому умыслу, а потому, что в этом доме плохо наклеены обои или какаято бытовая химия каким-то образом капает с потолка.
В общем, признаться, мне хочется охладить горячие мистические головы. А вы что думаете об этих смертях?
– Это старый дом. У него своя душа. Вы, может быть, совершенно правы – бытовая химия и прочие случайности. Но я в случайности не верю. Какая разница, каким именно образом дом убил их?
Этот дом может спасти тело и душу человека, если полюбит его. Так он поступил со мной. Но он может и убить человека, которому здесь не место.
Я ни о чем не тревожусь, этот дом защищает меня.
И вы не тревожьтесь, вы понравились дому. Оставайтесь здесь навсегда.
– Почему вы думаете, что я ему понравился?
– Чувствую. Вы нравитесь мне, и это дом внушает мне симпатию к вам. Живите здесь – и проживете еще лет сорок.
– Кажется, мне предлагают взятку в форме долголетия. Верный способ коррумпировать старика.
Но у меня приятный домик под Алупкой, ему я тоже очень нравлюсь, и он обещает мне пятьдесят.
– Как хотите. Где-то в углу комнаты зазвонил мобильный Лиды, затерянный среди подушек. Она отошла от гостя, откинулась на подушки и стала разговаривать с кем-то по телефону.
Курский тем временем поднялся с коврика и стал разглядывать картинки и фотографии, развешанные на стенах. Это было похоже на тематическую выставку, посвященную свастике. Вперемежку висели тантрические мандалы, фотографии индийских храмов, фашистские и антифашистские плакаты, перерисованные фрагменты меандров и других орнаментов. В рамках, под стеклом, висели русские ассигнации, выпущенные Временным правительством в 1917 году, где русский двуглавый орел без корон и атрибутов был изображен на фоне свастики. Но в особенности внимание Курского привлекли две крупные цветные фотографии, висевшие рядом и составлявшие, видимо, своего рода пару. Это были фотографии двух могил – цветные, увеличенные снимки, явно заимствованные из каких-то журналов или иллюстрированных изданий. Они занимали на стене почетное и заметное место. На одной фотографии было запечатлено буддийское надгробие, сфотографированное явно где-то в Индии или на Шри-Ланке – вертикально торчащая из земли каменная плита, закругленная сверху, с выбитыми на камне письменами и большой свастикой над текстом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35
– Кто такой этот полковник Иоффе?
– Директор санатория «Правда». Полковник советского КГБ в прошлом. Здесь он царь и бог.
Считается очень хозяйственным, дельным, уважаемым человеком. Его любят в Тополином, а сам он вдруг влюбился в эту Лиду. Седина в голову, бес в ребро.
– Разузнайте о Лиде поподробнее, – сухо сказал Курский.
– А, так вам она понравилась? – обрадовался Лыков.
– Нет, мне больше понравилась Парчова, – вежливо улыбнувшись, ответил Курский.
Несмотря на эту приятную шутку, на следующее утро Лида Григорьева встретила Курского на лестнице дома «Свастика». Он спускался со второго этажа, свежий, заплаканный, как всегда в белом, прячущий в карман увеличительное стекло.
– А я теперь ваш сосед, – весело сказал он. – На некоторое время. Я только что снял у Шнуровых милую комнату с верандой, на недельку.
– Я рада, – просто сказала Лида. – Вы мне понравились.
Вам у нас будет хорошо.
– Не сомневаюсь. Такой необычный дом, и люди интересные. К тому же у меня аллергия на тополиный пух – я плачу, как ребенок. Я так давно не проливал слез. Забытые ощущения. Решил наплакаться всласть.
– Не хотите ли зайти ко мне на чашку зеленого чая? Пока будете пить чай, я подберу что-нибудь против вашей аллергии.
– Подберете?
– Да, я изготовляю различные микстуры на травах. Лечу немного, изучаю китайскую и тибетскую медицину. Знаю, что это обстоятельство укрепит вас в подозрениях, что это я отравила четырех стариков, но меня это не волнует. Я их не убивала.
– Ну что ж, спасибо, принимаю ваше приглашение.
Они зашли в небольшую квартиру Лиды. Здесь было полутемно. Единственное окно выходило в стену сарая, оплетенную зелеными листьями плюща.
Ни стульев, ни диванов, ни даже кровати здесь не было. Пол был на восточный манер застелен жесткими пестрыми ковриками, лежали узкие длинные шелковые подушки, расшитые драконами, фениксами и, конечно, свастиками. Свастики здесь действительно присутствовали повсюду, от них буквально рябило в глазах: всех цветов радуги, вышитые золотым шитьем, гравированные на стали, вязанные на спицах, отпечатанные на папиросной бумаге, нарисованные на чашках, шторках, крошечных ширмах, на изящных бумажных фонариках, источающих по углам этой волшебной каморки свой розовый, зеленый, радужный свет.
– Какую чашку вы предпочитаете? – спросила Лида, показывая Курскому две чашки.
Одна – небольшая зеленая пиала, на которой свастики, сложенные из веточек коралла, были вписаны в глаза морского змея. Другая чашка – простая белая фронтовая кружка немецкого солдата времен Третьего рейха, из толстого фаянса, с маленьким черным орлом и маленькой свастичкой под ним.
– Давайте фронтовую. Она проще, – сказал Курский.
Ему налили зеленого чаю из китайского чайника, подвинули к нему блюдце с овсяным печеньем.
– Странно, что печенье всего лишь навсего круглое, – сказал Курский.
– Иногда я пеку счастичные печенья.
– У вас здесь возникает ощущение, что фашисты победили. Но, в остальном, уютно.
– Фашисты здесь совершенно не при чем. Знак не отвечает за тех, кто им пользуется.
Лида присела на корточки возле маленького инкрустированного шкафчика, стала выдвигать ящики, перебирая в них что-то. Наконец извлекла темный пузырек с узкой пробкой, наполненный черной жидкостью. На пробке виднелся ярлык с тремя иероглифами.
– Добавляйте по капле в стакан чистой воды утром и вечером. Ваша аллергия пройдет. Если не боитесь принять снадобье от отравительницы стариков.
Курский взял бутылочку, спрятал в карман.
– Не беспокойтесь, Лида. Это пройдет экспертизу, прежде чем я выпью хоть каплю.
– Значит, не доверяете?
– Я всех люблю и никому не доверяю.
– Вы мудрец?
– Нет, я человек наивный. Потрепанный жизнью, но не насытившийся ею.
– Хорошо, что так, а то вы выглядите таким отрешенным.
– Вообще-то я отрешился от дел своих, но меня втянули в ваш свастичный водоворот. Свастика, она ведь для этого и существует, если я правильно понимаю, для того чтобы цеплять, затягивать…
– Есть две свастики: сеющая и собирающая, дающая и берущая.
– В этом доме в последнее время умерли от яда четыре человека. Вы имеете какое-либо отношение к этим смертям?
– Нет, никакого. Неожиданно вы начинаете допрос.
Она села напротив него в позе лотоса. На ней была китайская рубашка из черного шелка со стоячим воротничком и такие же шелковые штаны.
На тонкой смуглой щиколотке – серебряный браслет. Более никаких украшений.
– Разрешите теперь мне спросить вас: чего вы ожидаете от этого дела?
– Я ожидаю разочарования, – ответил Курский.
– Приятного разочарования. Пик моей карьеры пришелся на шестидесятые годы прошлого века. Тогда был в моде так называемый спор между «физиками» и «лириками». Предполагалось, видимо, что в процессе этого спора те и другие должны слиться в экстазе и обменяться свойствами:
«физики» должны стать «лириками», и наоборот.
Ну, я-то был «физиком». Наверное, им и остался.
Поэтому я склонен думать, что люди эти умерли не по чьему-либо злому умыслу, а потому, что в этом доме плохо наклеены обои или какаято бытовая химия каким-то образом капает с потолка.
В общем, признаться, мне хочется охладить горячие мистические головы. А вы что думаете об этих смертях?
– Это старый дом. У него своя душа. Вы, может быть, совершенно правы – бытовая химия и прочие случайности. Но я в случайности не верю. Какая разница, каким именно образом дом убил их?
Этот дом может спасти тело и душу человека, если полюбит его. Так он поступил со мной. Но он может и убить человека, которому здесь не место.
Я ни о чем не тревожусь, этот дом защищает меня.
И вы не тревожьтесь, вы понравились дому. Оставайтесь здесь навсегда.
– Почему вы думаете, что я ему понравился?
– Чувствую. Вы нравитесь мне, и это дом внушает мне симпатию к вам. Живите здесь – и проживете еще лет сорок.
– Кажется, мне предлагают взятку в форме долголетия. Верный способ коррумпировать старика.
Но у меня приятный домик под Алупкой, ему я тоже очень нравлюсь, и он обещает мне пятьдесят.
– Как хотите. Где-то в углу комнаты зазвонил мобильный Лиды, затерянный среди подушек. Она отошла от гостя, откинулась на подушки и стала разговаривать с кем-то по телефону.
Курский тем временем поднялся с коврика и стал разглядывать картинки и фотографии, развешанные на стенах. Это было похоже на тематическую выставку, посвященную свастике. Вперемежку висели тантрические мандалы, фотографии индийских храмов, фашистские и антифашистские плакаты, перерисованные фрагменты меандров и других орнаментов. В рамках, под стеклом, висели русские ассигнации, выпущенные Временным правительством в 1917 году, где русский двуглавый орел без корон и атрибутов был изображен на фоне свастики. Но в особенности внимание Курского привлекли две крупные цветные фотографии, висевшие рядом и составлявшие, видимо, своего рода пару. Это были фотографии двух могил – цветные, увеличенные снимки, явно заимствованные из каких-то журналов или иллюстрированных изданий. Они занимали на стене почетное и заметное место. На одной фотографии было запечатлено буддийское надгробие, сфотографированное явно где-то в Индии или на Шри-Ланке – вертикально торчащая из земли каменная плита, закругленная сверху, с выбитыми на камне письменами и большой свастикой над текстом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35