Поняв, что Нарцисс вот-вот неизбежно рухнет на пол, я развернулся, подскочил к дивану и (почему-то не решаясь действовать руками) нанес Эуфемии сильный удар ногой – этому меня научил один преподаватель французского. Нога угодила чуть выше клубка, воткнувшись носком ботинка, похоже, прямо в солнечное сплетение. Эуфемия согнулась пополам и захрипела, явно не в силах сделать вдох и закричать. Подгоняемый страхом, я снова резко обернулся, вспомнив (нет, пережив наяву) один свой сон, и испугался еще больше: где-то в дебрях сельвы я увидел огромное насекомое, гигантского жука, имя которому – Банто. Я отрываю ему голову – сам не знаю зачем, – и жук начинает кричать. Банто кричит и кричит, а меня тем временем по рукам и ногам сковывает непреодолимый ужас. (Это сон я, куда удачнее и образнее, пересказал в своем неизданном романе «Монолог».) В тот миг Эуфемия была жуком Банто. Нет, она не кричала и не истекала кровью, но, глядя на нее, я сполна испытал ужас, уже пережитый во сне. Подойдя вновь к Нарциссу, я увидел, что он вытирает лицо платком, жалобно бормоча что-то себе под нос. Вытащив свой платок, я стер кровь ему со скулы. Если бить наискось, жировая ткань легко рассекается костяшками пальцев.
Я приподнял Нарцисса и, рискнув повернуться к Эуфемии спиной, перетащил его в кресло, стоявшее у окна. Он грохнулся на сиденье, как слон, и поднял руки, стараясь защитить лицо.
– Все, хватит. Побаловались, и будет. Никто тебя больше не тронет, – сказал я как-то пристыженно. – Кому сказать – не поверят. Довести меня до того…
Мысль о том, что осталось позади меня, заставила меня подскочить; я развернулся так, чтобы видеть диван и большую часть комнаты. Всем известны произведения Арчимбольдо и его школы, – параноидальный синтез предметов в пейзаже или в интерьере, составляющих какое-либо огромное лицо или батальную сцену. Вот и здесь – один из углов дивана целиком представлял собой Эуфемию, я имею в виду: Эуфемия сидела, согнувшись почти пополам, чуть ли не уткнувшись лицом в колени; складки на обивке дивана – ткань на этом углу особенно сильно протерлась и сморщилась – силуэт Эуфемии. Хорошенько присмотревшись, можно было понять, что именно складки и порождали у наблюдателя впечатление человеческого силуэта, а не наоборот. Более того, психическое явление, называемое способностью к мысленному реконструированию и воссозданию образа (что определяется, как известно, словом «Гештальт»), без труда помещало образ Эуфемии именно туда, в то место, которое соответствовало непроизвольным воспоминаниям наблюдателя. Оказалось: достаточно всего лишь проморгаться, чтобы свести все иллюзии к игре теней на складках диванной обивки. Правда, оставался еще клубок: он упал на ковер и откатился на середину комнаты – с дивана безжизненными петлями свисала длинная нить. Нарцисс сказал, что клубок был весь в узелках, и что Эуфемия с превеликим трудом пыталась хоть немного распутать его; то же, что я увидел, было клубком идеальной формы, просто смотанной нитью – без единого узелка, не клубок, а само совершенство.
– Нельзя же было так! Ну нельзя же! – ныл Нарцисс. – Вы даже не представляете себе, что вы наделали.
– Если правда – то действительно не представляю, – признался я, все еще глядя в пустоту на диване. – Но у меня есть кое-какие подозрения на этот счет.
– Я ничего не мог сделать…
– Возможно. Вполне вероятно, что вы действительно ничего не могли предотвратить. По поводу чревовещания – готов взять свои слова обратно. Но и вы хороши: злоупотребляя своей убедительностью, вы передергиваете факты, искажаете их смысл, иными словами – превращаете клубок Эуфемии в узловатый комок нераспутываемых ниток.
– Узловатый комок…! – Нарцисс посмотрел на нитяной след от клубка на полу. – О, Господи! Бог ты мой!
– И еще вы вкладываете орудия убийства в руки тех, кто не должен иметь к этому никакого отношения, – добавил я, вновь начиная злиться. – Я не собираюсь говорить сейчас о мече, я вообще не желаю говорить с вами. Но вы взяли власть над Вихилями, воспользовались своим влиянием на них. Когда вас выставили из дома Ренато, вы стали приглашать их к себе домой. Рассердившись на Ренато, вы воспользовались для мести… вот этим. – Я махнул рукой в сторону дивана, стараясь найти повод, чтобы подогреть угасавший во мне гнев. Но вместо этого я вдруг почувствовал, что словно проваливаюсь в какую-то вязкую, мучительно умиротворяющую жижу, в какой-то суп из тапиоки.
Из квартиры я вышел, никем не провожаемый; лифт так и стоял на седьмом этаже. Спускаясь, я вдруг осознал, что боюсь, выйдя на улицу, встретиться с Нарциссом. Точнее – увидеть Нарцисса, лежащего на тротуаре под окнами своей квартиры. Но на улице ничего такого не было, и, садясь в такси, чтобы ехать в студию Ренато, я подумал, что Нарцисс, наверное, так и сидит у себя в квартире, глядя на клубок. Он не один: помимо клубка, с ним еще и Эуфемия.

V
i
Настанет день, когда поистине важные события будут зафиксированы языком, подлинно свободным от какого бы то ни было формального порядка, и никакое обращение к поэтическим способам выражения уже не позволит неправильно или двояко понять и оценить тот совершенный в своей законченности миг, который надлежит восславить. Здесь я высказываюсь в пользу исторической достоверности – имея в виду, в первую очередь, те шесть песо и двадцать сентаво, которыми я не без сожаления и даже раздражения рассчитался с таксистом за стремительную доставку моей персоны к дому Ренато и Сусаны Лосано. Я настолько был уверен в том, что дверь мне откроет Сусана, что когда на пороге увидел Хорхе, то на миг остолбенел.
– Заходи, мы тебя уже вовсю заждались, – сказал он, не подав мне руки и явно нервничая.
– Распад и падение Римской империи. – Моя неожиданная приветственная заявка заставила Хорхе судорожно зашевелить мозгами.
– Двенадцать Цезарей, – выпалил он первый подвернувшийся ответ.
– Ариэль, или жизнь Шелли.
– Философская антропология.
– История Освободителя – дона Хосе де Сан-Мартина.
– Черные волосы.
– Морской волк.
Только теперь Хорхе протянул мне руку, повеселев и немного успокоившись. Марта и Сусана молча курили в гостиной. Обычно дневной свет попадал сюда из мастерской Ренато. Сейчас же, когда он запер ведущую к нему двустворчатую дверь, гостиная оказалась освещенной одной низко висящей лампочкой, болтавшейся над журнальным столиком. Этот источник света обволакивал Марту и Сусану чем-то вроде весьма неприятного на вид яблочного желе.
– А мы жуть как недоумевали, что это тебя с нами нет, – сказал Хорхе, имея в виду, разумеется, себя и Марту, но никак не Сусану. Я понял, что она не стала рассказывать им о нашем телефонном разговоре; пройдя в гостиную, я сел поближе к ней.
– Sweet Sue, just you… – пропел я ей на ухо, почувствовав необъяснимый прилив нежности. – Что скажешь, Су? Как дела?
– Сама не знаю, – улыбнулась она, чуть оживившись. – Вихили рассказали, что вы нашли дом, и Ренато почти сразу бросился писать. А они все не уходят, – добавила она безо всякого выражения.
Вихили сидели, тесно прижавшись друг к другу, живейшим образом воплощая собой аллегорию братского единства.
– Инсекто, ты мог бы и поздороваться, – обиженно заметила Марта. – Какой ты все-таки невоспитанный.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28