ХРАМ
(Рукопись, найденная на побережье Юкатана)
Двадцатого августа 1917 года я, Карл-Хайнрих, граф фон
Альтберг-Эренштейн, командор-лейтенант имперского военного флота, передаю
эту бутылку и записи Атлантическому океану в месте, неизвестном мне:
вероятно, это 20 градусов северной широты и 35 градусов восточной долготы,
где мой корабль беспомощно лежит на океанском дне. Поступаю так в силу
моего желания предать гласности некоторые необычные факты: нет
вероятности, что я выживу и смогу рассказать об этом сам, потому что
окружающие обстоятельства настолько же необычайны, насколько угрожающи, и
включают в себя не только безнадежное повреждение У-29, но и совершенно
разрушительное ослабление моей немецкой железной воли.
В полдень, восемнадцатого июня, как было доложено по радио У-61,
идущей в Киль, мы торпедировали британский транспорт "Виктори", шедший из
Нью-Йорка в Ливерпуль; координаты с.ш.45^16', з.д.28^34'; команде было
разрешено покинуть корабль, который тонул очень эффектно: сначала корма,
нос высоко поднялся из воды, пока корпус погружался перпендикулярно дну.
Наша камера ничего не пропустила, и я сожалею, что эти прекрасные кадры
никогда не попадут в Берлин. После этого мы потопили шлюпки из наших
орудий и погрузились.
Когда мы перед закатом поднялись на поверхность, на палубе оказалось
тело матроса: его руки странным образом вцепились в поручни.
Бедняга был молод, довольно смугл и очень красив: наверно, итальянец
или грек - без сомнения, из команды "Виктори". Очевидно, он искал спасения
на том самом судне, что вынуждено было разрушить его собственное, - еще
одна жертва грязной войны, развязанной этими английскими свиньями против
фатерланда. Наши люди обыскали его на предмет сувениров и нашли в кармане
куртки очень старый кусок слоновой кости, из которого была вырезана голова
юноши в лавровом венке. Мой напарник, лейтенант Кленце, решил, что вещь
эта очень древняя и большой художественной ценности, поэтому забрал ее
себе. Как она могла достаться простому матросу - ни он, ни я вообразить не
пытались.
Когда тело отправляли за борт, произошло два инцидента, серьезно
взбудораживших команду. Глаза мертвеца были закрыты; однако, когда его
волокли к перилам, они распахнулись, и многим показалось, что они пережили
странную галлюцинацию - пристально и насмешливо эти глаза посмотрели на
Шмидта и Циммера, наклонившихся над телом. Боцман Мюллер, пожилой человек,
мог бы быть и поумней, не будь он эльзасским свинопасом, полным
предрассудков; его так потряс этот взгляд, что он следил за телом и в воде
и клялся, что когда оно погрузилось, то расправило члены на манер пловца и
поплыло под волнами на юг. Кленце и мне не понравились эти проявления
крестьянского невежества, и мы сурово отчитали команду, особенно Мюллера.
Следующий день нас очень встревожил - заболели некоторые члены
команды. Они явно страдали нервным перенапряжением, вызванным
длительностью плаванья, и мучились дурными снами. Некоторые выглядели
совершенно отупевшими и подавленными: удостоверившись, что они не
симулируют, я освободил их от вахты. Море было бурно, поэтому мы
погрузились: на глубине волнение не так беспокоило. Здесь и люди стали
сравнительно спокойней, несмотря на какое-то странное южное течение,
которого не было на наших океанографических картах. Стоны больных были
решительно несносны: но пока они не деморализовывали команду, мы не
принимали крайних мер. Наш план был оставаться там до пересечения с курсом
лайнера "Дакия", упомянутом в донесении агентов в Нью-Йорке.
Рано вечером мы всплыли - море было спокойно. На севере виднелись
дымы эскадры, но расстояние и наша способность погружаться хранили нас.
Меня куда больше беспокоила болтовня боцмана Мюллера, который к утру стал
еще более буйным. Он впал в отвратительное ребячество, нес чушь о
мертвецах, плавающих за иллюминаторами и глядящих на негр в упор, и что он
узнал в них тех, кто погиб, пал жертвой наших славных германских побед. А
еще он сказал, что юноша, которого он нашел и вышвырнул за борт, был их
вождем. Это было очень мрачно и нездорово: поэтому Мюллеру надели кандалы
и выдали хорошую порку. Наказание команде не понравилось, но дисциплина
нужна. Мы также отклонили просьбу делегации, возглавляемой матросом
Циммером, чтобы изваяние слоновой кости было выброшено за борт.
Двадцатого июня матросы Бем и Шмидт, заболевшие накануне, впали в
буйство. Сожалею, что в состав офицеров не входят врачи, ведь немецкие
жизни драгоценны: но нескончаемый бред этих двоих и их ужасные проклятия
настолько подрывали дисциплину, что пришлось принять крутые меры. Команда
восприняла это мрачно, зато, похоже, успокоилась. Мюллер больше не
доставлял нам хлопот. Вечером его освободили и он молча вернулся к своим
обязанностям.
В течение недели мы все издергались, поджидая "Дакию". Напряжение
усугублялось исчезновением Мюллера и Циммера, без сомнения, покончивших с
собой из-за преследовавших их страхов, хотя никто не видел, как они
бросались за борт. Я был даже рад избавиться от Мюллера: само его молчание
неблагоприятно влияло на команду. Все теперь старались молчать, словно
сдерживая тайный страх. Многие заболели, но никто не доставлял хлопот.
Лейтенант Кленце от бессилия и напряжения выходил из себя по малейшему
поводу: например, из-за дельфинов, все чаще собиравшихся вокруг У-29,
из-за крепнущего южного течения, не отмеченного на наших картах.
Наконец стало ясно, что "Дакию" мы пропустили. Такие неудачи
случаются, и мы скорее обрадовались, чем огорчились, ведь теперь мы могли
вернуться в Вильгельмсхавен. Днем двадцать восьмого июня мы повернули на
север и, несмотря на комичные затруднения из-за необычайных масс
дельфинов, скоро легли на курс.
Взрыв в машинном отделении произошел в два часа дня и был полной
неожиданностью. Никаких дефектов машин или небрежности персонала отмечено
не было, и все же корабль тряхнуло до последней заклепки жутким ударом.
Лейтенант Кленце помчался в машинное и обнаружил, что топливные цистерны и
почти весь двигатель разворочены, а инженеры Шнайдер и Раабе убиты на
месте. Наше положение внезапно стало безвыходным: хотя химические
регенераторы воздуха были целы и мы могли всплывать и погружаться, пока
действовали насосы и аккумуляторы, но двигаться лодка не могла. Искать
спасения в шлюпках означало отдать себя в руки врагов, бессмысленно
ожесточенных против великой германской нации, а радио молчало с тех пор,
как перед атакой на "Виктори" мы связывались с подлодкой нашего флота.
С момента аварии до второго июля мы постепенно дрейфовали на юг - без
карт, не встречая судов. Дельфины кружат вокруг У-29; примечательное
обстоятельство, если учесть покрытое нами расстояние. Утром второго июля
мы засекли военное судно под американским флагом, и люди настойчиво
требовали нашей сдачи. Наконец лейтенанту Кленце пришлось застрелить
матроса Траута, особенно рьяно подбивавшего остальных на этот
антигерманский акт.
1 2 3 4
(Рукопись, найденная на побережье Юкатана)
Двадцатого августа 1917 года я, Карл-Хайнрих, граф фон
Альтберг-Эренштейн, командор-лейтенант имперского военного флота, передаю
эту бутылку и записи Атлантическому океану в месте, неизвестном мне:
вероятно, это 20 градусов северной широты и 35 градусов восточной долготы,
где мой корабль беспомощно лежит на океанском дне. Поступаю так в силу
моего желания предать гласности некоторые необычные факты: нет
вероятности, что я выживу и смогу рассказать об этом сам, потому что
окружающие обстоятельства настолько же необычайны, насколько угрожающи, и
включают в себя не только безнадежное повреждение У-29, но и совершенно
разрушительное ослабление моей немецкой железной воли.
В полдень, восемнадцатого июня, как было доложено по радио У-61,
идущей в Киль, мы торпедировали британский транспорт "Виктори", шедший из
Нью-Йорка в Ливерпуль; координаты с.ш.45^16', з.д.28^34'; команде было
разрешено покинуть корабль, который тонул очень эффектно: сначала корма,
нос высоко поднялся из воды, пока корпус погружался перпендикулярно дну.
Наша камера ничего не пропустила, и я сожалею, что эти прекрасные кадры
никогда не попадут в Берлин. После этого мы потопили шлюпки из наших
орудий и погрузились.
Когда мы перед закатом поднялись на поверхность, на палубе оказалось
тело матроса: его руки странным образом вцепились в поручни.
Бедняга был молод, довольно смугл и очень красив: наверно, итальянец
или грек - без сомнения, из команды "Виктори". Очевидно, он искал спасения
на том самом судне, что вынуждено было разрушить его собственное, - еще
одна жертва грязной войны, развязанной этими английскими свиньями против
фатерланда. Наши люди обыскали его на предмет сувениров и нашли в кармане
куртки очень старый кусок слоновой кости, из которого была вырезана голова
юноши в лавровом венке. Мой напарник, лейтенант Кленце, решил, что вещь
эта очень древняя и большой художественной ценности, поэтому забрал ее
себе. Как она могла достаться простому матросу - ни он, ни я вообразить не
пытались.
Когда тело отправляли за борт, произошло два инцидента, серьезно
взбудораживших команду. Глаза мертвеца были закрыты; однако, когда его
волокли к перилам, они распахнулись, и многим показалось, что они пережили
странную галлюцинацию - пристально и насмешливо эти глаза посмотрели на
Шмидта и Циммера, наклонившихся над телом. Боцман Мюллер, пожилой человек,
мог бы быть и поумней, не будь он эльзасским свинопасом, полным
предрассудков; его так потряс этот взгляд, что он следил за телом и в воде
и клялся, что когда оно погрузилось, то расправило члены на манер пловца и
поплыло под волнами на юг. Кленце и мне не понравились эти проявления
крестьянского невежества, и мы сурово отчитали команду, особенно Мюллера.
Следующий день нас очень встревожил - заболели некоторые члены
команды. Они явно страдали нервным перенапряжением, вызванным
длительностью плаванья, и мучились дурными снами. Некоторые выглядели
совершенно отупевшими и подавленными: удостоверившись, что они не
симулируют, я освободил их от вахты. Море было бурно, поэтому мы
погрузились: на глубине волнение не так беспокоило. Здесь и люди стали
сравнительно спокойней, несмотря на какое-то странное южное течение,
которого не было на наших океанографических картах. Стоны больных были
решительно несносны: но пока они не деморализовывали команду, мы не
принимали крайних мер. Наш план был оставаться там до пересечения с курсом
лайнера "Дакия", упомянутом в донесении агентов в Нью-Йорке.
Рано вечером мы всплыли - море было спокойно. На севере виднелись
дымы эскадры, но расстояние и наша способность погружаться хранили нас.
Меня куда больше беспокоила болтовня боцмана Мюллера, который к утру стал
еще более буйным. Он впал в отвратительное ребячество, нес чушь о
мертвецах, плавающих за иллюминаторами и глядящих на негр в упор, и что он
узнал в них тех, кто погиб, пал жертвой наших славных германских побед. А
еще он сказал, что юноша, которого он нашел и вышвырнул за борт, был их
вождем. Это было очень мрачно и нездорово: поэтому Мюллеру надели кандалы
и выдали хорошую порку. Наказание команде не понравилось, но дисциплина
нужна. Мы также отклонили просьбу делегации, возглавляемой матросом
Циммером, чтобы изваяние слоновой кости было выброшено за борт.
Двадцатого июня матросы Бем и Шмидт, заболевшие накануне, впали в
буйство. Сожалею, что в состав офицеров не входят врачи, ведь немецкие
жизни драгоценны: но нескончаемый бред этих двоих и их ужасные проклятия
настолько подрывали дисциплину, что пришлось принять крутые меры. Команда
восприняла это мрачно, зато, похоже, успокоилась. Мюллер больше не
доставлял нам хлопот. Вечером его освободили и он молча вернулся к своим
обязанностям.
В течение недели мы все издергались, поджидая "Дакию". Напряжение
усугублялось исчезновением Мюллера и Циммера, без сомнения, покончивших с
собой из-за преследовавших их страхов, хотя никто не видел, как они
бросались за борт. Я был даже рад избавиться от Мюллера: само его молчание
неблагоприятно влияло на команду. Все теперь старались молчать, словно
сдерживая тайный страх. Многие заболели, но никто не доставлял хлопот.
Лейтенант Кленце от бессилия и напряжения выходил из себя по малейшему
поводу: например, из-за дельфинов, все чаще собиравшихся вокруг У-29,
из-за крепнущего южного течения, не отмеченного на наших картах.
Наконец стало ясно, что "Дакию" мы пропустили. Такие неудачи
случаются, и мы скорее обрадовались, чем огорчились, ведь теперь мы могли
вернуться в Вильгельмсхавен. Днем двадцать восьмого июня мы повернули на
север и, несмотря на комичные затруднения из-за необычайных масс
дельфинов, скоро легли на курс.
Взрыв в машинном отделении произошел в два часа дня и был полной
неожиданностью. Никаких дефектов машин или небрежности персонала отмечено
не было, и все же корабль тряхнуло до последней заклепки жутким ударом.
Лейтенант Кленце помчался в машинное и обнаружил, что топливные цистерны и
почти весь двигатель разворочены, а инженеры Шнайдер и Раабе убиты на
месте. Наше положение внезапно стало безвыходным: хотя химические
регенераторы воздуха были целы и мы могли всплывать и погружаться, пока
действовали насосы и аккумуляторы, но двигаться лодка не могла. Искать
спасения в шлюпках означало отдать себя в руки врагов, бессмысленно
ожесточенных против великой германской нации, а радио молчало с тех пор,
как перед атакой на "Виктори" мы связывались с подлодкой нашего флота.
С момента аварии до второго июля мы постепенно дрейфовали на юг - без
карт, не встречая судов. Дельфины кружат вокруг У-29; примечательное
обстоятельство, если учесть покрытое нами расстояние. Утром второго июля
мы засекли военное судно под американским флагом, и люди настойчиво
требовали нашей сдачи. Наконец лейтенанту Кленце пришлось застрелить
матроса Траута, особенно рьяно подбивавшего остальных на этот
антигерманский акт.
1 2 3 4