На время это усмирило команду, и мы погрузились
незамеченными.
На следующий день с юга налетели плотные стаи птиц, океан
разбушевался. Задраив люки, мы ждали затишья, пока не поняли, что надо
либо нырнуть, либо дать себя разбить волнам. Давление воздуха и напряжение
падали, и нам хотелось избежать ненужной траты наших скудных запасов;
однако выбора не было. Мы спустились неглубоко, и когда через несколько
часов море успокоилось, мы решили снова всплыть. Однако здесь возникла
новая неприятность: лодка отказалась всплывать, несмотря на все усилия
механиков. Людей испугало это подводное заточение, и кто-то снова
забормотал о костяной фигурке лейтенанта Кленце, но вид автоматического
пистолета их успокоил. Мы все время старались занять чем-то этих бедолаг,
ковырялись в машине, хотя знали, что это бессмысленно.
Кленце и я обычно спали в разное время; когда спал я, около пяти
часов вечера, четвертого июня начался общий бунт. Шестеро оставшихся
свиней, зовущих себя моряками, считая, что застали нас врасплох, с дикой
яростью мстили нам за наш отказ сдаться янки два дня назад. Рыча, как
звери - они ими и были, - они крушили инструменты и мебель, вопя чушь и
проклятия костяному амулету и смуглому мертвецу, что сглазил их и уплыл.
Лейтенант Кленце был словно парализован и бездействовал. Впрочем, чего еще
следовало ожидать от этих мягких женоподобных выходцев с Рейна? Я
застрелил всех шестерых - так было нужно.
Мы выбросили всех через торпедный аппарат и остались в лодке одни.
Лейтенант Кленце нервничал и беспробудно пил. Было решено, что мы
постараемся прожить как можно дольше, пользуясь большим запасом
продовольствия и регенераторами воздуха, ни один из которых не пострадал
во время бунта. Наши компасы, глубиномеры и другие тонкие инструменты были
разбиты; отныне мы могли полагаться только на догадки, часы и календари, а
также отсчитывать дрейф по предметам, видимым из рубки и иллюминаторов. К
счастью, у нас еще были запасные батареи на долгий срок для внутреннего
освещения и для прожекторов. Мы часто включали круговое освещение, но
видели только дельфинов, плывущих параллельно нашему курсу. К этим
дельфинам я испытывал научный интерес - ведь обычный Delphinus delphis
есть китообразное млекопитающее, неспособное выжить без воздуха; я же
видел одного из них плывущим около двух часов, не поднимаясь.
По прошествии времени Кленце и я решили, что мы по-прежнему плывем на
юг, погружаясь все глубже и глубже. Мы наблюдали океанскую флору и фауну,
читали книги, взятые мною для редких свободных минут. Однако я не мог не
отметить пониженный интеллектуальный уровень моего партнера. У него не
прусский склад мышления: он подвержен бесполезной игре ума и воображения.
Факт нашей грядущей смерти любопытно подействовал на него: он часто в
раскаянии молится за всех мужчин, женщин и детей, которых отправил на дно,
забывая, что благородно все, что служит делу германской нации. Со временем
он стал заметно несдержаннее, часами глядел на костяную фигурку и плел
фантастические истории о забытом и потерянном в море. Иногда, ради
научного любопытства, я наводил его на тему и выслушивал бесконечные
поэтические цитаты и рассказы о затонувших судах. Мне было жаль его: не
хотелось видеть, как страдает немец, но он не был человеком, с которым
легко умирать. Собой я гордился, зная, что фатерланд почтит мою память и
что мои сыновья вырастут похожими на меня.
Девятого августа показалось океанское дно, и мы послали туда мощный
луч прожектора. Это оказалось просторная волнистая равнина, покрытая
преимущественно водорослями и усеянная раковинами моллюсков. Там и здесь
виднелись колышущиеся предметы неопределенных очертаний, окутанные
водорослями и заросшие ракушками, про которые Кленце сказал, что это
древние суда, лежащие в своих могилах. Он был поражен одной вещью:
обелиском твердого материала, выступающим над дном фута на четыре, фута
два толщиной, гладким, с ровными сторонами и ровной плоской вершиной; все
углы - тоже прямые. Я счел это выступом скалы, но Кленце уверял, что видел
на нем резьбу. Немного погодя он стал дрожать и отвернулся от
иллюминатора, будто напуганный: объяснить почему, он не мог, говорил, что
поражен огромностью, мрачностью, удаленностью, древностью и загадочностью
океанской бездны. Его рассудок был утомлен; но я всегда немец и успел
заметить две вещи: что У-29 превосходно выдерживает давление и что
необычайные дельфины по-прежнему были с нами, хотя существование высших
организмов на таких глубинах отрицается большинством натуралистов. Может
быть, я преувеличил глубину, и все же она была достаточной, чтобы признать
явление феноменальным. Скорость дрейфа к югу держалась вычисленных мною
параметров.
Двенадцатого августа в 3:15 бедный Кленце окончательно обезумел. Он
был в рубке, светил прожектором, когда я вдруг увидел его направляющимся в
библиотечный отсек, и лицо сразу выдало его. Я повторю здесь сказанное им,
подчеркнув то, что он выделял голосом: "ОН зовет! Я слышу ЕГО! Надо идти!"
Выкрикивая, он схватил со стола изваяние, спрятал его и схватил меня за
руку, чтобы выволочь из каюты на палубу. Я мгновенно сообразил, что он
готовится открыть люки и выбраться за борт вместе со мной - вспышка
самоубийственной мании, к которой я не был готов. Когда я вырвался и
попытался его успокоить, он стал еще яростнее, говоря: "Идем сейчас, не
надо ждать, лучше покаяться и быть прощенными, чем презреть и быть
проклятыми!" Тогда я сказал, что он безумец. Но он был непреклонен и
кричал: "Если я безумен, это милость! Да сжалятся боги над человеком,
который в заскорузлости своей останется нормальным до жуткого конца! Идем,
и будь безумен, пока ОН зовет в милости!"
Вспышка словно бы уменьшила давление на его мозг: накричавшись, он
стал мягче, прося меня разрешить ему уйти одному, если я не иду с ним. Я
принял решение. Он был немцем, но всего лишь рейнландцем и плебеем, а
теперь он был еще и потенциально опасен. Пойдя навстречу его
самоубийственной просьбе, я мог тут же освободить себя от того, кто был
уже не товарищем, а угрозой. Я попросил его оставить мне фигурку, но это
вызвало у него приступ такого жуткого смеха, что я не повторил ее. Затем я
спросил его, не хочет ли оставить хотя бы прядь волос на память своей
семье в Германии, на случай, если я спасусь, но он снова расхохотался.
Итак, он вскарабкался по трапу, я подошел к рычагам и через положенные
интервалы совершил то, что обрекало его на смерть. Когда я увидел, что его
больше нет в лодке, то включил прожектор в попытке увидеть Кленце
последний раз; мне хотелось убедиться, расплющило его давлением или тело
осталось неповрежденным, как тела этих необычайных дельфинов. Однако
успеха я не добился, ибо дельфины плотно сбились вокруг рубки.
Вечером я пожалел, что не вынул незаметно фигурку из кармана бедного
Кленце, потому что меня очаровывало даже воспоминание о ней.
1 2 3 4
незамеченными.
На следующий день с юга налетели плотные стаи птиц, океан
разбушевался. Задраив люки, мы ждали затишья, пока не поняли, что надо
либо нырнуть, либо дать себя разбить волнам. Давление воздуха и напряжение
падали, и нам хотелось избежать ненужной траты наших скудных запасов;
однако выбора не было. Мы спустились неглубоко, и когда через несколько
часов море успокоилось, мы решили снова всплыть. Однако здесь возникла
новая неприятность: лодка отказалась всплывать, несмотря на все усилия
механиков. Людей испугало это подводное заточение, и кто-то снова
забормотал о костяной фигурке лейтенанта Кленце, но вид автоматического
пистолета их успокоил. Мы все время старались занять чем-то этих бедолаг,
ковырялись в машине, хотя знали, что это бессмысленно.
Кленце и я обычно спали в разное время; когда спал я, около пяти
часов вечера, четвертого июня начался общий бунт. Шестеро оставшихся
свиней, зовущих себя моряками, считая, что застали нас врасплох, с дикой
яростью мстили нам за наш отказ сдаться янки два дня назад. Рыча, как
звери - они ими и были, - они крушили инструменты и мебель, вопя чушь и
проклятия костяному амулету и смуглому мертвецу, что сглазил их и уплыл.
Лейтенант Кленце был словно парализован и бездействовал. Впрочем, чего еще
следовало ожидать от этих мягких женоподобных выходцев с Рейна? Я
застрелил всех шестерых - так было нужно.
Мы выбросили всех через торпедный аппарат и остались в лодке одни.
Лейтенант Кленце нервничал и беспробудно пил. Было решено, что мы
постараемся прожить как можно дольше, пользуясь большим запасом
продовольствия и регенераторами воздуха, ни один из которых не пострадал
во время бунта. Наши компасы, глубиномеры и другие тонкие инструменты были
разбиты; отныне мы могли полагаться только на догадки, часы и календари, а
также отсчитывать дрейф по предметам, видимым из рубки и иллюминаторов. К
счастью, у нас еще были запасные батареи на долгий срок для внутреннего
освещения и для прожекторов. Мы часто включали круговое освещение, но
видели только дельфинов, плывущих параллельно нашему курсу. К этим
дельфинам я испытывал научный интерес - ведь обычный Delphinus delphis
есть китообразное млекопитающее, неспособное выжить без воздуха; я же
видел одного из них плывущим около двух часов, не поднимаясь.
По прошествии времени Кленце и я решили, что мы по-прежнему плывем на
юг, погружаясь все глубже и глубже. Мы наблюдали океанскую флору и фауну,
читали книги, взятые мною для редких свободных минут. Однако я не мог не
отметить пониженный интеллектуальный уровень моего партнера. У него не
прусский склад мышления: он подвержен бесполезной игре ума и воображения.
Факт нашей грядущей смерти любопытно подействовал на него: он часто в
раскаянии молится за всех мужчин, женщин и детей, которых отправил на дно,
забывая, что благородно все, что служит делу германской нации. Со временем
он стал заметно несдержаннее, часами глядел на костяную фигурку и плел
фантастические истории о забытом и потерянном в море. Иногда, ради
научного любопытства, я наводил его на тему и выслушивал бесконечные
поэтические цитаты и рассказы о затонувших судах. Мне было жаль его: не
хотелось видеть, как страдает немец, но он не был человеком, с которым
легко умирать. Собой я гордился, зная, что фатерланд почтит мою память и
что мои сыновья вырастут похожими на меня.
Девятого августа показалось океанское дно, и мы послали туда мощный
луч прожектора. Это оказалось просторная волнистая равнина, покрытая
преимущественно водорослями и усеянная раковинами моллюсков. Там и здесь
виднелись колышущиеся предметы неопределенных очертаний, окутанные
водорослями и заросшие ракушками, про которые Кленце сказал, что это
древние суда, лежащие в своих могилах. Он был поражен одной вещью:
обелиском твердого материала, выступающим над дном фута на четыре, фута
два толщиной, гладким, с ровными сторонами и ровной плоской вершиной; все
углы - тоже прямые. Я счел это выступом скалы, но Кленце уверял, что видел
на нем резьбу. Немного погодя он стал дрожать и отвернулся от
иллюминатора, будто напуганный: объяснить почему, он не мог, говорил, что
поражен огромностью, мрачностью, удаленностью, древностью и загадочностью
океанской бездны. Его рассудок был утомлен; но я всегда немец и успел
заметить две вещи: что У-29 превосходно выдерживает давление и что
необычайные дельфины по-прежнему были с нами, хотя существование высших
организмов на таких глубинах отрицается большинством натуралистов. Может
быть, я преувеличил глубину, и все же она была достаточной, чтобы признать
явление феноменальным. Скорость дрейфа к югу держалась вычисленных мною
параметров.
Двенадцатого августа в 3:15 бедный Кленце окончательно обезумел. Он
был в рубке, светил прожектором, когда я вдруг увидел его направляющимся в
библиотечный отсек, и лицо сразу выдало его. Я повторю здесь сказанное им,
подчеркнув то, что он выделял голосом: "ОН зовет! Я слышу ЕГО! Надо идти!"
Выкрикивая, он схватил со стола изваяние, спрятал его и схватил меня за
руку, чтобы выволочь из каюты на палубу. Я мгновенно сообразил, что он
готовится открыть люки и выбраться за борт вместе со мной - вспышка
самоубийственной мании, к которой я не был готов. Когда я вырвался и
попытался его успокоить, он стал еще яростнее, говоря: "Идем сейчас, не
надо ждать, лучше покаяться и быть прощенными, чем презреть и быть
проклятыми!" Тогда я сказал, что он безумец. Но он был непреклонен и
кричал: "Если я безумен, это милость! Да сжалятся боги над человеком,
который в заскорузлости своей останется нормальным до жуткого конца! Идем,
и будь безумен, пока ОН зовет в милости!"
Вспышка словно бы уменьшила давление на его мозг: накричавшись, он
стал мягче, прося меня разрешить ему уйти одному, если я не иду с ним. Я
принял решение. Он был немцем, но всего лишь рейнландцем и плебеем, а
теперь он был еще и потенциально опасен. Пойдя навстречу его
самоубийственной просьбе, я мог тут же освободить себя от того, кто был
уже не товарищем, а угрозой. Я попросил его оставить мне фигурку, но это
вызвало у него приступ такого жуткого смеха, что я не повторил ее. Затем я
спросил его, не хочет ли оставить хотя бы прядь волос на память своей
семье в Германии, на случай, если я спасусь, но он снова расхохотался.
Итак, он вскарабкался по трапу, я подошел к рычагам и через положенные
интервалы совершил то, что обрекало его на смерть. Когда я увидел, что его
больше нет в лодке, то включил прожектор в попытке увидеть Кленце
последний раз; мне хотелось убедиться, расплющило его давлением или тело
осталось неповрежденным, как тела этих необычайных дельфинов. Однако
успеха я не добился, ибо дельфины плотно сбились вокруг рубки.
Вечером я пожалел, что не вынул незаметно фигурку из кармана бедного
Кленце, потому что меня очаровывало даже воспоминание о ней.
1 2 3 4