Вся комната была олицетворением прошлого; ни одна деталь
не была упущена. Здесь была и разверстая пасть очага, и прялка, у которой
спиной ко мне сидела согбенная старушка в широком капоте и огромной шляпе с
полями. Несмотря на праздничный день, она молча пряла свою пряжу. В воздухе
ощущалась какая-то непонятная сырость, и я подивился тому, что в очаге не
горел огонь. Слева от меня, напротив ряда занавешенных оконец, стояла
скамья, повернутая ко мне высокой спинкой; мне показалось, что на ней кто-то
сидит, но я не был в этом уверен. Обстановка подействовала на меня
угнетающе, и я вновь ощутил давешний безотчетный страх. Более того, страх
этот усилился, и причиной этому было именно то, что лишь недавно его
заглушило: я имею в виду доброе лицо старика, ибо чем дольше я в него
всматривался, тем более меня ужасала сама доброта его. Неподвижные,
застывшие зрачки, кожа белая, как воск... Внезапно я понял, что это вовсе не
лицо, а маска, дьявольски искусная маска. И еще меня поразило то, что старик
был в перчатках. Трясущимися руками он снова нацарапал что-то на табличке. Я
прочел: в очень вежливой форме мне предлагалось немного подождать, прежде
чем меня отведут к месту праздника.
Указав на стул, стол и стопку книг, хозяин удалился. Усевшись, я
принялся рассматривать книги; это были старинные, почтенные фолианты, в том
числе совершенно дикие Чудеса науки старины Морристера, кошмарный Saducimus
Triumphatis Джозефа Глэнвиля, изданный в 1681 году, шокирующая
Daemonolatreia Ремигия, напечатанная в 1595 году в Лионе и, наконец, самый
жуткий из вышеперечисленных, чудовищный и непотребный Некрономикон безумного
араба Абдула Аль Хазреда в запрещенном переводе на латинский Олауса Вормия;
я ни разу не видал этой книги, но слышал о ней самые ужасные вещи. Со мной
не вступали в разговор, тишина нарушалась лишь скрипом уличных вывесок,
колеблемых ветром, да мерным жужжанием прялки, у которой сидела старушка в
шляпе с полями козырьком и все пряла и пряла свою бесконечную пряжу. И
комната, и книги, и хозяева дома, словом, все вокруг действовало на меня
угнетающе, вселяло безотчетную тревогу, но я должен был исполнить завет
отцов и принять участие в этих странных торжествах, с какими бы
неожиданностями мне ни пришлось столкнуться. Поэтому я взял себя в руки и
принялся за чтение. Вскоре моим существом всецело, до дрожи, завладело одно
место в этом проклятом Некрономиконе , где высказывалась одна мысль и
приводилась одна легенда и та, и другая настолько жуткие, что противоречили
здравому рассудку и не укладывались в голову. В конце концов, я бросил
книгу, не дочитав страницы, поскольку мне почудилось, будто я слышу, как
закрывается одно из окон напротив скамьи стало быть, оно прежде было тихо
отворено? Затем послышался какой-то шум, совсем не похожий на звук
хозяйкиной прялки. Впрочем, здесь я мог и ошибиться, потому что старуха
работала очень энергично, а еще прежде раздался бой старинных часов. Что бы
там ни было, но с этого момента у меня пропало ощущение, будто на скамье
кто-то сидит, и я снова погрузился в чтение, трепеща над каждым словом, а
потом в комнату вернулся хозяин. Он был одет в широкую старинную мантию и
опустился на ту самую скамью, так что теперь мне его не было видно. Да,
ожидание было не из приятных, и нечестивая книга в моих руках делала его
неприятным вдвойне. Но вот пробило одиннадцать, старик встал, скользнул к
громоздкому резному сундуку в углу комнаты и вынул из него два плаща с
капюшонами. Один из них он надел на себя, другим облек свою хозяйку,
которая, наконец-то оставила свое монотонное занятие. Затем они оба
направились к выходу; старуха ковыляла, прихрамывая, а хозяин захватил с
собой ту самую книгу, которую я читал, дал мне знак следовать за ним и
натянул капюшон на свое неподвижное лицо-маску.
Мы шли по безлунным извилистым улочкам этого древнего, невообразимо
древнего города; мы шли, а в занавешенных окошках один за другим гасли
огоньки, и Сириус, смеясь, глядел на то, как множество фигур в рясах с
капюшонами безмолвно выходили из всех домов, образуя то тут, то там жуткие
процессии, которые шествовали по улицам города, минуя скрипучие вывески и
допотопные фронтоны, соломенние крыши и ромбовидные окошки; пробирались
цепочками, по крутым переулкам с навалившимися друг на друга скособоченными
и полуразрушенными зданиями; скользили через проходные дворы и церковные
дворики; и фонари их, качаясь, сливались в леденящие душу шаткие созвездия.
Среди этих бесшумных толп двигался и я вслед за своим безмолвным
вожатым; в мои бока упирались локти, казавшиеся неестественно мягкими; меня
теснили тела, на удивление податливые, но я так и не разглядел ни одного
лица, не услыхал ни единого звука. Все выше и выше и выше всходили кошмарные
вереницы, и тут я увидел, что все они сливаются в один грандиозный широкий
поток в том самом месте на вершине горы в центре города, где сходились, как
в фокусе, все эти сумасшедшие улицы и где стояла величественная белокаменная
церковь. Я уже видел ее с гребня холма, козда глядел на Кингспорт в
сгущающихся сумерках, и помню, что затрепетал, когда мне показалось, будто
Альдебаран на мгновенье застыл на призрачном шпиле ее.
Церковь стояла в центре пустыря; часть его занимало кладбище, другая
часть представляла собой полумощеную площадь, снежный покров на ней был
сметен ветром; вдоль нее простирался ряд невообразимо древних домов с
остроконечными крышами и выступающими фронтонами. Блуждающие огоньки
танцевали над могилами, освещая унылые надгробья, как ни странно, не
отбрасывающие теней. Глядя с вершины холма поверх кладбища, где ничто не
загораживало обзора, я мог различить отблески звезд на водной глади в бухте,
сам же город был погружен в глубокий мрак. Лишь изредка я замечал, как то
один, то другой фонарь приближался со стороны города по одной из кривых
улочек, чтобы нагнать толпу, которая тем временем бесшумно входила в храм. Я
стоял и ждал, пока она вся скроется в черном проеме двери, пока за ней
проследуют и все отставшие. Старик тянул меня за рукав, но я твердо решил
войти последним. Уже переступая порог храма, чей беспросветный мрак поглощал
толпу, я обернулся, чтобы кинуть прощальный взгляд туда, где кладбищенские
огоньки заливали тусклым светом мостовую. И, обернувшись, я содрогнулся. Как
я уже говорил, почти весь снег был сметен ветром, но несколько белых пятен
осталось на дорожке перед входом; так вот, устремленные назад в мимолетном
взгляде, мои усталые глаза не различили на снегу ни единого отпечатка
чьей-либо ступни, чужой или моей собственной.
Несмотря на несметное число внесенных фонарей, церковь была едва
освещена, поскольку большая часть толпы уже успела исчезнуть. Остальные
входили в боковой неф, заполняя проходы между сиденьями с высокими спинками;
темный провал входа в склепы зловеще зиял прямо перед кафедрой. В нем-то и
исчезали безмолвные фигуры.
1 2 3 4
не была упущена. Здесь была и разверстая пасть очага, и прялка, у которой
спиной ко мне сидела согбенная старушка в широком капоте и огромной шляпе с
полями. Несмотря на праздничный день, она молча пряла свою пряжу. В воздухе
ощущалась какая-то непонятная сырость, и я подивился тому, что в очаге не
горел огонь. Слева от меня, напротив ряда занавешенных оконец, стояла
скамья, повернутая ко мне высокой спинкой; мне показалось, что на ней кто-то
сидит, но я не был в этом уверен. Обстановка подействовала на меня
угнетающе, и я вновь ощутил давешний безотчетный страх. Более того, страх
этот усилился, и причиной этому было именно то, что лишь недавно его
заглушило: я имею в виду доброе лицо старика, ибо чем дольше я в него
всматривался, тем более меня ужасала сама доброта его. Неподвижные,
застывшие зрачки, кожа белая, как воск... Внезапно я понял, что это вовсе не
лицо, а маска, дьявольски искусная маска. И еще меня поразило то, что старик
был в перчатках. Трясущимися руками он снова нацарапал что-то на табличке. Я
прочел: в очень вежливой форме мне предлагалось немного подождать, прежде
чем меня отведут к месту праздника.
Указав на стул, стол и стопку книг, хозяин удалился. Усевшись, я
принялся рассматривать книги; это были старинные, почтенные фолианты, в том
числе совершенно дикие Чудеса науки старины Морристера, кошмарный Saducimus
Triumphatis Джозефа Глэнвиля, изданный в 1681 году, шокирующая
Daemonolatreia Ремигия, напечатанная в 1595 году в Лионе и, наконец, самый
жуткий из вышеперечисленных, чудовищный и непотребный Некрономикон безумного
араба Абдула Аль Хазреда в запрещенном переводе на латинский Олауса Вормия;
я ни разу не видал этой книги, но слышал о ней самые ужасные вещи. Со мной
не вступали в разговор, тишина нарушалась лишь скрипом уличных вывесок,
колеблемых ветром, да мерным жужжанием прялки, у которой сидела старушка в
шляпе с полями козырьком и все пряла и пряла свою бесконечную пряжу. И
комната, и книги, и хозяева дома, словом, все вокруг действовало на меня
угнетающе, вселяло безотчетную тревогу, но я должен был исполнить завет
отцов и принять участие в этих странных торжествах, с какими бы
неожиданностями мне ни пришлось столкнуться. Поэтому я взял себя в руки и
принялся за чтение. Вскоре моим существом всецело, до дрожи, завладело одно
место в этом проклятом Некрономиконе , где высказывалась одна мысль и
приводилась одна легенда и та, и другая настолько жуткие, что противоречили
здравому рассудку и не укладывались в голову. В конце концов, я бросил
книгу, не дочитав страницы, поскольку мне почудилось, будто я слышу, как
закрывается одно из окон напротив скамьи стало быть, оно прежде было тихо
отворено? Затем послышался какой-то шум, совсем не похожий на звук
хозяйкиной прялки. Впрочем, здесь я мог и ошибиться, потому что старуха
работала очень энергично, а еще прежде раздался бой старинных часов. Что бы
там ни было, но с этого момента у меня пропало ощущение, будто на скамье
кто-то сидит, и я снова погрузился в чтение, трепеща над каждым словом, а
потом в комнату вернулся хозяин. Он был одет в широкую старинную мантию и
опустился на ту самую скамью, так что теперь мне его не было видно. Да,
ожидание было не из приятных, и нечестивая книга в моих руках делала его
неприятным вдвойне. Но вот пробило одиннадцать, старик встал, скользнул к
громоздкому резному сундуку в углу комнаты и вынул из него два плаща с
капюшонами. Один из них он надел на себя, другим облек свою хозяйку,
которая, наконец-то оставила свое монотонное занятие. Затем они оба
направились к выходу; старуха ковыляла, прихрамывая, а хозяин захватил с
собой ту самую книгу, которую я читал, дал мне знак следовать за ним и
натянул капюшон на свое неподвижное лицо-маску.
Мы шли по безлунным извилистым улочкам этого древнего, невообразимо
древнего города; мы шли, а в занавешенных окошках один за другим гасли
огоньки, и Сириус, смеясь, глядел на то, как множество фигур в рясах с
капюшонами безмолвно выходили из всех домов, образуя то тут, то там жуткие
процессии, которые шествовали по улицам города, минуя скрипучие вывески и
допотопные фронтоны, соломенние крыши и ромбовидные окошки; пробирались
цепочками, по крутым переулкам с навалившимися друг на друга скособоченными
и полуразрушенными зданиями; скользили через проходные дворы и церковные
дворики; и фонари их, качаясь, сливались в леденящие душу шаткие созвездия.
Среди этих бесшумных толп двигался и я вслед за своим безмолвным
вожатым; в мои бока упирались локти, казавшиеся неестественно мягкими; меня
теснили тела, на удивление податливые, но я так и не разглядел ни одного
лица, не услыхал ни единого звука. Все выше и выше и выше всходили кошмарные
вереницы, и тут я увидел, что все они сливаются в один грандиозный широкий
поток в том самом месте на вершине горы в центре города, где сходились, как
в фокусе, все эти сумасшедшие улицы и где стояла величественная белокаменная
церковь. Я уже видел ее с гребня холма, козда глядел на Кингспорт в
сгущающихся сумерках, и помню, что затрепетал, когда мне показалось, будто
Альдебаран на мгновенье застыл на призрачном шпиле ее.
Церковь стояла в центре пустыря; часть его занимало кладбище, другая
часть представляла собой полумощеную площадь, снежный покров на ней был
сметен ветром; вдоль нее простирался ряд невообразимо древних домов с
остроконечными крышами и выступающими фронтонами. Блуждающие огоньки
танцевали над могилами, освещая унылые надгробья, как ни странно, не
отбрасывающие теней. Глядя с вершины холма поверх кладбища, где ничто не
загораживало обзора, я мог различить отблески звезд на водной глади в бухте,
сам же город был погружен в глубокий мрак. Лишь изредка я замечал, как то
один, то другой фонарь приближался со стороны города по одной из кривых
улочек, чтобы нагнать толпу, которая тем временем бесшумно входила в храм. Я
стоял и ждал, пока она вся скроется в черном проеме двери, пока за ней
проследуют и все отставшие. Старик тянул меня за рукав, но я твердо решил
войти последним. Уже переступая порог храма, чей беспросветный мрак поглощал
толпу, я обернулся, чтобы кинуть прощальный взгляд туда, где кладбищенские
огоньки заливали тусклым светом мостовую. И, обернувшись, я содрогнулся. Как
я уже говорил, почти весь снег был сметен ветром, но несколько белых пятен
осталось на дорожке перед входом; так вот, устремленные назад в мимолетном
взгляде, мои усталые глаза не различили на снегу ни единого отпечатка
чьей-либо ступни, чужой или моей собственной.
Несмотря на несметное число внесенных фонарей, церковь была едва
освещена, поскольку большая часть толпы уже успела исчезнуть. Остальные
входили в боковой неф, заполняя проходы между сиденьями с высокими спинками;
темный провал входа в склепы зловеще зиял прямо перед кафедрой. В нем-то и
исчезали безмолвные фигуры.
1 2 3 4