– Да все равно и теперь картуз сняли.
– Ну, теперь еще что!.. Картуз – дело наживное.
– Разумеется – слава богу, что ты часы снял.
– Да-с, маменька, снял. И ах, как снял! – сшиб его в одну минуту с ног, рот рукавом заткнул, чтобы он не кричал, а другою рукою за пазухой обвел и часы вынул, и тогда его вместе с дяденькой колотить начали.
– Ну, уж это напрасно.
– А нет-с! Пусть, шельма, помнит.
– Часы-то не испортились?
– Нет-с, не должно быть – только, кажется, цепочку оборвал.
И с этим словом вынимаю из кармана часы и рассматриваю цепочку, а тетенька всматривается и спрашивают:
– Да это чьи же такие часы?
– Как чьи? Разумеется, мои.
– А ведь твои были с ободочком.
– Ну так что же?
А сам смотрю – и вдруг вижу: в самом деле, на этих часах золотого ободочка нет, а вместо того на серебряной дощечке пастушка с пастушком, и у их ног – овечка…
Я весь затрясся.
– Что же это такое??! Это не мои часы!
И все стоят, не понимают.
Тетенька говорит:
– Вот так штука!
А дяденька успокаивает:
– Постойте, – говорит, – не пужайтесь; верно он Мишуткины часы с собой захватил, а эти с кого-нибудь с другого еще раньше снял.
Но я швырнул эти вынутые часы на стол и, чтобы их не видеть, бросился в свою комнату. А там, слышу, на стенке над кроватью мои часы потюкивают: тик-так, тик-так, тик-так.
Я подскочил со свечой и вижу – они самые, мои часы с ободочком… Висят, как святые, на своем месте!
Тут я треснул себя со всей силы ладонью в лоб и уже не заплакал, а завыл…
– Господи! да кого же это я ограбил!
Глава тринадцатая
Маменька, тетенька, дядя – все испугались, прибежали, трясут меня.
– Что ты, что ты? Успокойся!
– Отстаньте, – говорю, – пожалуйста! Как мне можно успокоиться, когда я человека ограбил!
Маменька заплакали.
– Он, – говорят, – помешался, – он увидал, что ли, что-нибудь страшное!
– Разумеется, увидал, маменька!.. Что тут делать!!
– Что же такое ты увидал?
– А вот это самое, посмотрите сами.
– Да что? где?
– Да вот, вот это! Смотрите! Или вы не видите, что это такое?
Они поглядели на стенку, куда я им показал, и видят: на стенке висят и преспокойно тикают подаренные мне дядей серебряные часы с золотым ободочком…
Дядя первый образумились.
– Свят, свят, свят! – говорит, – ведь это твои часы?
– Ну да, конечно мои!
– Ты их, значит, верно и не надевал, а здесь оставил?
– Да уж видите, что здесь оставил.
– А те-то… те-то… Чьи же это, которые ты снял?
– А я почем знаю, чьи они!
– Что же это! Сестрицы мои, голубушки! Ведь это мы с Мишей кого-то ограбили!
Маменька так с ног долой и срезалась: как стояла, так вскрикнула и на том же месте на пол села.
Я к ней, чтобы поднять, а она гневно:
– Прочь, грабитель!
Тетенька же только крестит во все стороны и приговаривает:
– Свят, свят, свят!
А маменька схватились за голову и шепчут:
– Избили кого-то, ограбили и сами не знают кого!
Дядя ее поднял и успокаивает:
– Да уж успокойся, не путного же кого-нибудь избили.
– Почему вы знаете? Может быть, и путного; может быть, кто-нибудь от больного послан за лекарем.
Дядя говорит:
– А как же мой картуз? Зачем он картуз сорвал?
– Бог знает, что такое ваш картуз и где вы его оставили.
Дядя обиделся, но матушка его оставила без внимания, и опять ко мне:
– Берегла сынка столько лет в страхе Божием, а он вот к чему уготовался: тать не тать, а на ту же стать… Теперь за тебя после этого во всем Орле ни одна путная девушка и замуж не пойдет, потому что теперь все, все узнают, что ты сам подлет.
Я не вытерпел и громко сказал:
– Помилуйте, маменька! Какой же я подлет, когда это все по ошибке!
Но она не хочет и слушать, а все ткнет меня косточками перстов в голову да причитывает причтою по горю-злосчастию:
– Учила: живи, чадо, в незлобии, не ходи в игры и в братчины, не пей две чары за единый вздох, не ложись в место заточное, да не сняли б с тебя драгие порты, не доспеть бы тебе стыда-срама великого и через тебя племени укору и поносу бездельного. Учила: не ходи, чадо, к костырям и к корчемникам, не думай, как бы украсти-ограбити, но не захотел ты матери покориться; снимай теперь с себя платье гостиное, и накинь на себя гуньку кабацкую, и дожидайся, как сейчас будошники застучат в порота и сам Цыганок в наш честный дом ввалится.
И все сама причитает, а сама меня костяшкой пристукивает в голову. А тетенька как услыхала про Цыганка, так и вскрикнула:
– Господи! Избавь нас от мужа кровей и от Арида!
Боже мой! То есть это настоящий ад в доме сделался. Обнялись тетенька обе с маменькой, и, обнявшись, обе, плачучи, удалились. Остались только мы вдвоем с дядей.
Я сел, облокотился об стол и не помню, сколько часов просидел; все думал: кого же это я ограбил? Может быть, это француз Сенвенсан с урока ишел, или у предводителя Страхова в доме опекунский секретарь жил… Каждого жалко. А вдруг если это мои крестный Кулабухов с той стороны от палатского секретаря шел!.. Хотел – потихоньку, чтобы не видали с кулечком, а я его тут и обработал… Крестник!.. своего крестного!
– Пойду на чердак и повешусь. Больше мне ничего не остается.
А дядя только ожесточенно чай пил, а потом как-то – я даже и не видал как – подходит ко мне и говорит:
– Полно сидеть повеся нос, надо действовать.
– Да что же, – отвечаю, – разумеется, если бы можно узнать, с кого я часы снял…
– Ничего; вставай поскорее и пойдем вместе, сами во всем объявимся.
– Кому же будем объявляться?
– Разумеется, самому вашему Цыганку и объявимся.
– Срам какой сознаваться!
– А что же делать? Ты думаешь, мне охота к Цыганку?.. А все-таки лучше самим повиниться, чем он нас разыскивать станет: бери обои часы и пойдем.
Я согласился.
Взял и свои часы, которые мне дядя подарил, и те, которые ночью с собой принес, и, не здоровавшись с маменькою, пошли.
Глава четырнадцатая
Пришли в полицию, а Цыганок сидит уже в присутствии перед зерцалом, а у его дверей стоит молодой квартальный, князь Солнцев-Засекин. Роду был знаменитого, а талану неважного.
Дядя увидал, что я с этим князем поклонился, и говорит:
– Неужели он правду князь!
– Ей-богу, поистине.
– Поблести ему чем-нибудь между пальцев, чтобы он выскочил на минутку на лестницу.
Так и сделалось: я повертел полуполтинник – князь на лестницу и выскочил.
Дядя дал ему полуполтинник в руку и просит, чтобы нас как можно скорее в присутствие пустить.
Квартальный стал сказывать, что нонче, говорят, ночью у нас в городе произошло очень много происшествиев.
– И с нами тоже происшествие случилось.
– Ну да ведь какое? Вы вот оба в своем виде, а там на реке одного человека под лед спустили; два купца на Полешской площади все оглобли, слеги и лубки поваляли; один человек без памяти под корытом найден, да с двоих часы сняли. Я один и остаюсь при дежурстве, а все прочие бегают, подлетов ищут…
– Вот, вот, вот, ты и доложи, что мы пришли дело объяснить.
– Вы подравшись или по родственной неприятности?
– Нет, ты только доложи, что мы по секретному делу; нам об этом деле при людях объяснять совестно. Получи еще полмонетки.
Князь спрятал полтинник в карман и через пять минут кличет нас:
– Пожалуйте.
Глава пятнадцатая
Цыганок такой был хохол приземистый – совсем как черный таракан; усы торчком, а разговор самый грубый, хохлацкий.
Дядя по-своему, по-елецки, захотел было к нему близко, но он закричал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10