– Перестань плакать! – повторила Настя. – Ты мужик, слезы – бабье дело; тебе стыдно.
– Э! толкуй! – отвечал с нетерпением Степан.
– Все, может, пройдет.
– Как же оно пройдет? Хорошо тебе, не любя, учить, а кабы ты в мое сердце заглянула. Настя вздохнула.
– Ты вот что, Степан! Ты не попрекай меня этим, сердцем-то. Сердце ничье не видно… Что ты все о себе говоришь, а я молчу, ты с этого и берешь?
Степан поднял голову и стал слушать.
– Глупый ты, – продолжала Настя. – Я не из тех, не из храбрых, не из бойких. Хочешь знать, я греха таить не стану. Я сама тебя люблю; может, еще больше твоего. Степан обнял Настю: она его не отталкивала.
– Да что из ней, из любви-то нашей, выйдет?
– Горе! Поверь, горе.
– Пускай и горе.
Настя положила свою руку на плечо Степана и, шевеля его русыми кудрями, сказала:
– Нет, ты слушай. Мне горе все равно. Я горя не боюсь. А ты теперь хоть кой-как да живешь. Ты мужик, твоя доля все легче моей. А как мы с тобой свяжемся, тогда-то что будет?
– Что ты захочешь.
– Право, ты глупый! Что ж тут хотеть-то? Не захочу ж я разлучить жену с мужем или отца с детьми. Чего захотеть-то?
Степан молчал.
– А в полюбовницы, как иные прочие, я, Степан, не пойду. У меня коли любовь, так на всю мою жисть одна любовь будет.
– Я тебе отцом, матерью в гробу клянусь.
– О-о, дурак! Не тронь их.
– Как ты захочешь, так все и будет. Горя я с тобой никакого не побоюсь. Хочешь уйдем, хочешь тут будем жить. Мне все равно, все; лишь бы ты меня любила.
– Чтоб не жалеть, Степан…
– Неш ты станешь жалеть.
– Я тебе сказала, и что сказала, того не ворочаю назад.
– А мне хоть умереть возле тебя, так ту ж пору рад.
Степан потянул к себе Настю. Настя вздрогнула под горячим поцелуем. Она хотела еще что-то говорить, но ее одолела слабость. Лихорадка какая-то, и истома в теле, и звон в ушах. Хотела она проговорить хоть только: «Не целуй меня так крепко; дай отдохнуть!», хотела сказать: «Пусти хоть на минуточку!..», а ничего не сказала…

– Пора ко дворам, Настя, – сказал Степан, увидя забелевшуюся на небе полоску зари.
Настя лежала в траве, закрыв лицо рукавом, и ничего не отвечала. Степан повторил свои слова. Настя вздрогнула, поспешно поднялась и стала, отвернувшись от Степана.
– Пойдем, – сказал Степан, – а то ребята из ночного поедут, увидят нас.
– Ах, Степа! Что только мы наделали? – обернувшись к нему, проговорила Настя. Лицо ее выражало ужас, любовь и страдание.
– Ничего, – отвечал совершенно счастливый Степан.
– Да, как же, ничего! – проговорила с нежным упреком Настя, и на устах ее мелькнула улыбка, а на лице выступила краска стыда.
Они шли молча до самого Прокудинского задворка.
– Степан! – крикнула Настя, когда они уже простились и Степан, оставив ее, шибко пошел к своему двору.
Степан оглянулся. Настя стояла на том же месте, на котором он ее оставил.
– Поди-ка сюда! – поманула его Настя. Он подошел.
– Желанный ты мой! – проговорила Настасья, поглядев ему в глаза, обняла его за шею, крепко поцеловала и побежала к своим воротам.
Обед у Прокудиных в этот день был прескверный. Настя щи пересолила так, что их в рот нельзя было взять, а кашу засыпала такую густую, что она ушла из горшка в печке. Свекровь не столько жалела крупы или того, что жницы будут без каши, сколько злилась за допущение Настею злого предзнаменования: «Каша ушла из горшка, это хуже всего, – говорила она. – Это уж непременно кто-нибудь уйдет из дому». Бабы попробовали щей и выплюнули. «Чтой-то ты, Настасья, словно с кем полюбилась!» – сказали они, смеясь над стряпухой. У нас есть поверье, что влюбленная женщина всегда пересолит кушанье, которое готовит.
Степан перед полдниками пришел на Прокудинский загон попросить квасу. Настя, увидя его, вспыхнула и резала такие жмени ржи, что два раза чуть не переломила серп. А Степан никак не мог найти кувшина с квасом под тем крестцом, на который ему указали бабы.
– Да что тебе, высветило, что ли? – смеясь, спрашивала Домна.
– Что высветило! Нет тут квасу, – отвечал Степан, сунувший кувшин между снопами.
Домна подошла и, удостоверившись, что кувшина действительно нет, крикнула:
– Настасья, где квас?
– Да там смотрите, – отвечала, не оборачиваясь, Настя.
– Поди сама отыщи. Нет его здесь, – проговорила Домна и стала на свою постать.
Насте нечего было делать. Она положила серп и пошла к крестцу, у которого стоял Степан.
– Ночуй нонче вон под тем крайним крестцом, – тихо проговорил Степан, когда к нему подошла раскрасневшаяся Настя.
– Где квас дел? – спросила Настя.
– Ты слышишь, что я тебя прошу-то?
– Люди смотрят.
– Да говори, что ль?
– Пей да уходи скорей.
– Будешь там?
Степан достал кувшин и стал из него пить, а Настя пошла к постати.
– Настя? – вопросительно кликнул вслед Степан.
– Ну, – отвечала, оборотясь к нему, Настя, с улыбкой, в которой выражалось: «Нечего допытываться, – разумеется, буду».
Степан нашел Настю и, уходя от нее утром, знал, как нужно браться за ворота Прокудинского задворка, чтобы они отворялись без скрипа.
VI
Кончились полевые работы, наступала осень с дождями, грязью, холодными ветрами и утренними заморозками. Народ работал возле домов: молотили, крыли крыши, чинили плетни. Ребята, способные владеть топором, собирались на Украину. Домнин муж тоже собирался. Прокудин отпускал старшего сына с тем, чтобы он непременно выслал вместо себя на весну домой Гришку. Бабы по утрам молотили с мужиками, а потом пряли. Степан редкую ночь не проводил на Прокудинском задворке; его и собаки Прокудинские знали; но в семье никто не замечал его связи с Настею. Как-то филиповками, утром, зашла к Насте в пуньку Варвара попросить гребня намычки чесать, поговорила и ушла. Вечером в этот день Настя сидела со всеми и пряла. Был общий разговор, в котором Настя, по своему обыкновению, принимала самое незначительное участие. Но вдруг, ни с того ни с сего, она охнула, уронила нитку и, сложив на груди руки, прислонилась к стенке. Взглянули на нее, а она – красная, как сукно алое, и смотрит быстро, словно как испугалась, и весело ей.
– Что тебе? – спрашивают ее.
– Ничего, – говорит.
– Как ничего! Чего ты вскрикнула?
– Так что-то, – говорит, а сама улыбается.
Встала Настя, напилась водицы и опять села за пряжу.
Никто на это более не обращал внимания.
– Ох, Степа, – говорила ночью Настя, гладя русые кудри своего любовника. – Не знаешь ты ничего.
– А что знать-то, касатка?
– Дела большие на нас заходят.
– Аль горе какое?
– Горе не горе, а…
– Да говори толком.
Настя помолчала и, прижавшись к Степану, тихо проговорила:
– Я ведь тяжела.
– Что врешь! – воскликнул встревоженный Степан. Настя взяла его руку и приложила ладонь к своему боку.
– Что ты? – спросил Степан.
– Погоди! – ответила Настя, не отпуская руки. Ребенок скоро трепыхнулся в матери.
– Слышишь? слышишь? – спросила Настя.
– Слышу, – отвечал Степан. Они стали думать, что им делать.
– Теперь думай со мной, что знаешь, – говорила она. – Я скорей в воду брошусь, а уж с мужем теперь жить не стану.
Но в воду было незачем бросаться, потому что Степан ее любил, расставаться с ней не думал и только говорил:
– Дай сроку неделю: подумаю, посоветуюсь с кумом.
– Не надо говорить куму.
– Отчего?
– Да так.
– Он мой приятель.
Неделя была на исходе. От рядчика пришло к жене письмо, к которому было приложено письмо от Домниного мужа.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31