ТАМ, ГДЕ РАСХОДЯТСЯ ПУТИ

Грустно мне, грустно мне этот город покидать,
Где любимая живет.
Швабская народная песня.

Человек, напевавший песню, нагнулся и добавил воды в котелок, где
варились бобы. Потом он выпрямился и стал отгонять дымящейся головешкой
собак, которые вертелись у ящика с провизией. У него было открытое лицо,
голубые веселые глаза, золотистые волосы, и от всего его облика веяло
свежестью и здоровьем.
Тонкий серп молодого месяца виднелся над заснеженным лесом, который
плотной стеной окружал лагерь и отделял его от остального мира. Мерцающие
звезды, казалось, плясали в ясном, морозном небе. На юго-востоке едва
заметный зеленоватый свет предвещал северное сияние. У костра лежали двое.
Их ложе составляли сосновые ветки, толстым шестидюймовым слоем
разостланные на снегу и покрытые медвежьей шкурой. Одеяла были откинуты в
сторону. Парусиновый навес, натянутый между двумя деревьями под углом к
земле в сорок пять градусов, служил защитой от ветра и одновременно
задерживал тепло у огня и отбрасывал его вниз на медвежью шкуру. На
нартах, у самого костра, сидел еще один человек и чинил мокасины. Справа
куча мерзлого песка и примитивный ворот указывали, что они упорно целые
дни трудились, нащупывая жилу. Слева четыре пары воткнутых в снег лыж
говорили о способе передвижения, которым пользовались люди за пределами
лагеря.
Волнующе и странно звучала простая швабская песня под холодными
северными звездами. Она вселяла беспокойство в сердца людей, отдыхавших у
костра после утомительного трудового дня, и вызывала в них щемящую боль и
острую, как голод, тоску по далекому солнечному Югу.
- Да замолчи ты ради бога, Зигмунд! - взмолился один из лежавших у
костра; он прятал в складках медвежьей шкуры свои до боли сжатые кулаки.
- А почему, Дэйв Верц, я должен молчать, если мне хочется петь? -
отозвался Зигмунд. - Может, у меня сердце радуется!
- А потому, что не с чего радоваться. Посмотри вокруг. Подумай, что
за жизнь ведем мы уже целый год: питаемся черт знает чем и работаем, как
лошади.
Золотоволосый Зигмунд спокойно посмотрел на побелевших от инея собак
и белый пар от дыхания людей.
- Не вижу, почему бы мне не радоваться? - засмеялся он. - Не так уж
все плохо. Мне нравится. Ты говоришь, еда плохая. Ну... Он согнул в локте
руку и погладил свои мощные бицепсы. - А насчет того, что живем мы здесь
по-скотски, так зато наживаемся по-царски. Жила дает по двадцать долларов
с каждой промывки, а в ней еще будет верных восемь футов. Да тут второй
Клондайк - и все мы это знаем. Вон Джим Хоз рядом с тобой, он-то понимает,
ну, и не жалуется. А посмотри на Хичкока: чинит себе мокасины, словно
старуха, и на стену не лезет: знает, что надо потерпеть. А у тебя вот не
хватает выдержки - не можешь спокойно поработать до весны, ведь тогда мы
будем богаты, как крезы. Хочется скорее попасть домой, в Штаты? А мне,
думаешь, не хочется? Я там родился. Но я могу ждать, потому что каждый
день на дне нашего промывочного лотка золото желтеет, словно масло в
маслобойке. А ты хнычешь, как ребенок, - подай тебе сейчас же, чего тебе
хочется. Нет, уж, по-моему, лучше петь.
Через год, через год,
как созреет виноград,
Ворочусь я в край родной.
Если ты еще верна,
Назову тебя женой.
Через год, через год,
как окончится мой срок,
Назову тебя женой,
Если ты была верна,
Я навеки буду твой.
Собаки ощетинились и с глухим ворчанием придвинулись ближе к костру.
Послышалось мерное поскрипывание лыж и шипящий звук от скольжения по
снегу, словно кто-то просеивал сахарный песок. Зигмунд оборвал песню и с
проклятием стал отгонять собак. В свете костра показалась закутанная в
меха девушка-индианка; она сбросила лыжи, откинула капюшон своей беличьей
парки и приблизилась к людям у огня.
- Здорово, Сипсу! - приветствовали ее Зигмунд и двое лежавших на
медвежьей шкуре, а Хичкок молча подвинулся, чтоб уступить место рядом на
нартах.
- Ну, как дела, Сипсу? - спросил он на каком-то жаргоне - смеси
ломаного английского языка с испорченным чинукским наречием. - Что, в
поселке все еще голод? И ваш колдун все еще не нашел причины, почему так
мало попадается дичи и лось ушел в другие края?
- Да, твоя правда, дичи очень мало; нам скоро придется есть собак. Но
колдун нашел причину этого зла; завтра он принесет жертву, которая снимет
заклятие с племени.
- А кто будет жертвой? Новорожденный младенец или какая-нибудь
дряхлая старуха, которая стала обузой и от которой рады избавиться?
- Нет, на этот раз он рассудил по-другому. Боги очень сердятся, и
поэтому жертвой должен быть не кто иной, как дочь вождя племени, - я,
Сипсу.
- Ах ты черт! - проговорил Хичкок.
Он произнес это веско, с расстановкой, тоном, в котором слышалось и
удивление и раздумье.
- Наши пути теперь расходятся, - спокойно продолжала она. - И я
пришла, чтобы мы еще раз посмотрели друг на друга. В последний раз.
Она принадлежала к первобытному миру, и обычаи, по которым она жила,
тоже были первобытные. Она привыкла принимать жизнь такой, как она есть, и
считала человеческие жертвоприношения в порядке вещей. Силы, которые
управляли сменой ночи и дня, разливом вод и морозами, силы, которые
заставляли распускаться почки и желтеть листья, - эти силы бывали порой
разгневаны, и нужны были жертвы, чтобы склонить их к милосердию. Их воля
проявлялась по-разному: человек тонул во время половодья, проваливался
сквозь предательский лед, погибал в мертвой хватке медведя или
изнурительная болезнь настигала его у собственного очага - и он кашлял,
выплевывая кусочки легких, пока жизнь не уходила вместе с последним
дыханием. Иногда же боги соглашались принять человеческую жизнь в жертву,
а шаман умел угадывать их желания и никогда не ошибался в выборе. Все было
просто. Разными путями приходила смерть, но в конце концов все сводилось к
одному - к велению непостижимых и всемогущих сил.
Но Хичкок принадлежал к другому, более развитому миру. Обычаи этого
мира не отличались ни такой простотой, ни такой непреложностью. Поэтому
Хичкок сказал:
- Нет, Сипсу, это неправильно. Ты молода и полна жизни. Ваш колдун
болван, он сделал плохой выбор. Этому не бывать.
Она улыбнулась и ответила:
- Жизнь жестока. Когда-то она создала нас: одного с белой кожей, а
другого - с красной. Затем она сделала так, что пути наши сошлись, а
теперь они расходятся вновь. И мы не в силах изменить это. Однажды, когда
боги тоже были разгневаны, твои братья пришли к нам в деревню. Их было
трое - сильные белые люди. Они тогда сказали, как ты: "Этому не бывать!"
Но они погибли, все трое, а это все-таки совершилось.
Хичкок кивнул ей в знак того, что он понял, потом обернулся к
товарищам и, повысив голос, сказал:
- Слышите, ребята? Там, в поселке, видно, все с ума посходили.
1 2 3 4