— Пять тысяч.
Керне под огнем сотни глаз посмотрел свой прикуп, пересчитал три остальные карты, убедился, что всех карт у него пять, и взялся за карандаш.
— Отвечаю, Мак, — сказал он, — и набавлю только тысчонку, не то Время-не-ждет испугается.
Все взоры опять обратились на Харниша. Он тоже посмотрел прикуп и пересчитал карты.
— Отвечаю шесть тысяч и набавляю пять. Может, теперь ты, Джек, испугаешься?
— А я набавлю еще пять тысяч, хочу помочь тебе пугнуть Джека, — сказал Макдональд.
Голос его звучал хрипловато и напряженно, а уголок рта слегка дергался.
Керне был бледен, и рука, в которой он, сжимал карандаш, заметно дрожала. Но голос его не изменился.
— Набавляю пять тысяч, — сказал он.
Теперь центром внимания был Харниш. Выступивший у него на лбу пот поблескивал в свете керосиновых ламп. Смуглые щеки покрылись темным румянцем, черные глаза горели, ноздри раздувались — широкие ноздри, унаследованные от диких предков, которые выжили благодаря богатырской грудной клетке и могучим легким. Но голос у него не срывался, как у Макдональда, и рука, взявшаяся за карандаш, не дрожала, как у Кернса.
— Отвечаю десять тысяч, — сказал он. — Тебя я не боюсь. Мак. А вот счастье Джека меня беспокоит.
— Я все-таки наддам пять тысяч, — сказал Макдональд. — До прикупа я был сильнее всех, и сдается мне, и сейчас моя карта не будет бита.
— Бывает так, что счастье после прикупа вернее, чем до прикупа, — заметил Керне. — Так и шепчет мне: «Наддай, Джек, наддай!» Придется поставить еще пять тысяч.
Харниш откинулся на спинку стула, поднял глаза к потолку и стал подсчитывать вслух:
— До прикупа я проставил девять тысяч, потом отвечал, потом набавлял… одиннадцать тысяч… потом еще… итого — тридцать тысяч. У меня остается еще десять тысяч. — Он выпрямился и посмотрел на Кернса. — Вот десять тысяч я и отвечу.
— Можешь набавить, — ответил Керне. — Твои собаки пяти тысяч стоят.
— Ну, уж нет! Вы можете забрать весь мой песок и все, что есть в моей земле, но собак моих вам не видать. Я только отвечу.
Макдональд долго раздумывал. Никто не шевелился, никто не говорил даже шепотом. Ни один мускул не дрогнул на лицах зрителей. Никто даже не переступил с ноги на ногу. Все замерли в благоговейном молчании. Слышался только рев пламени в огромной печке, да из-за бревенчатой стены доносился приглушенный вой собак. Не каждый вечер на Юконе шла крупная игра, а такой игры еще не бывало за всю историю этого края. Наконец Макдональд заговорил:
— Если я проиграю, я могу только взять закладную под Тиволи.
Оба партнера кивнули в знак согласия.
— Тогда я тоже отвечу.
Макдональд положил на стол расписку на пять тысяч.
Ни один из игроков не потянулся за котлом, ни один не объявил своей карты. Все трое одновременно молча положили карты на стол; зрители бесшумно обступили их еще теснее, вытягивая шеи, чтобы лучше видеть. Харниш открыл четырех дам и туза; Макдональд — четырех валетов и туза; Керне — четырех королей и тройку. Он наклонился вперед и, весь дрожа, обеими руками сгреб котел и потащил его к себе.
Харниш выхватил своего туза и бросил его через стол на туза Макдональда.
— Вот из-за чего я лез. Мак. Я знал, что только короли могут побить мою карту. Так оно и вышло. — Потом он повернулся к Кэмблу. — А у тебя что было? — спросил он с искренним интересом.
— Неполный флеш, с обеих сторон открытый. Хорошая карта для прикупа.
— Еще бы! Мог быть флеш или даже ройял-флеш.
— Вот в том-то и дело, — с грустью сказал Кэмбл. — Потому я и проставил шесть тысяч.
— Вся беда в том, что только трое прикупали, — засмеялся Харниш. — А то я не подхватил бы четвертой крали. Ну теперь мне придется идти в погонщики к Билли Роулинсу и везти почту в Дайю. А сколько ты сорвал, Джек?
Керне стал было подсчитывать выигрыш, но от волнения ничего не мог сообразить. Харниш потянул к себе груду марок и расписок, спокойно рассортировал их и быстро подсчитал итог.
— Сто двадцать семь тысяч, — объявил он. — Теперь, Джек, ты можешь все распродать и ехать домой.
Счастливый игрок, улыбаясь, кивнул головой, но не мог выговорить ни слова.
— Я поставил бы выпивку, — сказал Макдональд, — но только я здесь уже не хозяин.
— Неправда, — хрипло ответил Керне, предварительно облизнув губы.
— Отдашь долг» когда захочешь. Но выпивку поставлю я.
— Эй, налетайте, заказывайте, кому что, — победитель платит! — крикнул Элам Харниш, расталкивая толпу зрителей, и схватил Мадонну за руку. — Пошли танцевать! До утра еще далеко, а завтра мне катить в Дайю. Слушай, Роулинс, я согласен доставить почту, выезжаю в девять утра к Соленой Воде, ладно? Ну, идем, идем. Куда же это скрипач девался?
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Это была ночь Элама Харниша. Он был душой кутежа, и буйное веселье било из него ключом и заражало всех. Он превзошел самого себя, и никто не хотел отстать от него. Что бы он ни придумал, все с увлечением подхватывали его затею, кроме тех, кто уже ничего не понимал и, горланя какую-то бессмыслицу, валился под стол. Но драк и пьяных скандалов не было. На, Юконе хорошо знали, что, когда кутит Времяне-ждет, допускается только мирное веселье. Ссоры в такие дни запрещались. Раньше бывали стычки между подгулявшими гостями, но они на своей шкуре убедились, что такое истинный гнев, ибо Харниш укрощал скандалистов, как он один умел это делать. Он требовал, чтобы все смеялись и плясали, а кто не хочет — пусть отправляется домой.
Сам он был неутомим. Между двумя турами вальса он уплатил Кернсу двадцать тысяч золотым песком и передал ему свою заявку на Лосиной реке. Кроме того, он условился с Билли Роулинсом о доставке почты и сделал все необходимые приготовления. Он послал гонца разыскивать Каму
— погонщика-индейца из племени Танана, который покинул далекое кочевье своих родичей ради службы белым пришельцам. Кама, высокий, худощавый, мускулистый, одетый в звериные Шкуры, вошел в Тиволи со спокойным достоинством истого дикаря; не обращая внимания на шумевших вокруг него гуляк, он молча выслушал распоряжения Харниша.
— У-ум, — произнес Кама, когда тот кончил, и стал по пальцам перечислять полученные поручения. — Взять письма у Роулинса. Погрузить на нарты. Продовольствие до Селкерка. А в Селкерке много корму для собак?
— Много, Кама.
— У-ум. Привести сюда нарты к девяти. Захватить лыжи. Палатку не надо. А может, взять полог? Маленький?
— Не надо, — решительно заявил Харниш.
— Холодно будет.
— Мы пойдем налегке, понятно? И так уж будет много писем туда и много писем обратно. Ты сильный. Ничего, что холодно, что далеко.
— Ничего так ничего, — со вздохом пробормотал Кама. — Пусть холодно, все равно. Приду в девять.
Он повернулся и вышел, бесшумно ступая обутыми в мокасины ногами, невозмутимый, непроницаемый, не глядя по сторонам и ни с кем не прощаясь, — так же, как он вошел, не здороваясь и не встреченный приветствиями. Мадонна увела Харниша в уголок.
— Послушай, Время-не-ждет, — сказала она вполголоса, — ты продулся?
— В пух и прах.
— У меня восемь тысяч в сейфе Макдональда… — начала она.
Но Харниш не дал ей договорить. Почуяв опасность, он шарахнулся, как необъезженный жеребец.
— Пустяки, — сказал он. — Нищим пришел я в этот мир, нищим и уйду, и, можно сказать, с самого прихода не вылезал из нищеты. Идем вальс танцевать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84