В биографии славной твоей
разве можно оставить пробелы?
Слишком сладко земное питье,
слишком плотны любовные сети.
Пусть когда-нибудь имя мое
прочитают в учебнике дети,
и, печальную весть узнав,
пусть они улыбнутся лукаво...
Мне любви и покоя не дав,
подари меня горькою славой.
1913
46
***
здравствуй! Легкий шелест слышишь
справа от стола?
Этих строчек не допишешь
я к тебе пришла.
Неужели ты обидишь
так, как в прошлый раз,
- говоришь, что рук не видишь,
рук моих и глаз.
У тебя светло и просто.
Не гони меня туда,
где под душным сводом моста
стынет грязная вода.
1913
***
цветов и неживых вещей
приятен запах в этом доме.
У грядок груды овощей
лежат, пестры, на черноземе.
Еще струится холодок,
но с парников снята рогожа.
Там есть прудок, такой прудок,
где тина на парчу похожа.
А мальчик мне сказал, боясь,
совсем взволнованно и тихо,
что там живет большой карась
и с ним большая карасиха.
1913
47
***
каждый день по-новому тревожен,
все сильнее запах спелой ржи.
Если ты к ногам моим положен,
ласковый, лежи.
Иволги кричат в широких кленах,
их ничем до ночи не унять.
Любо мне от глаз твоих зеленых
ос веселых отгонять.
На дороге бубенец зазвякал
памятен нам этот легкий звук.
Я спою тебе, чтоб ты не плакал,
песенку о вечере разлук.
1913
***
мальчик сказал мне:" как это больно!"
И мальчика очень жаль.
Еще так недавно он был довольным
и только слыхал про печаль.
А теперь он знает все не хуже
мудрых и старых вас.
Потускнели и, кажется, стали уже
зрачки ослепительных глаз.
Я знаю: он с болью своей не сладит,
с горькой болью первой любви.
Как беспомощно, жадно и жарко гладит
холодные руки мои.
1913
48
***
лозинскому
он длится без конца-янтарный, тяжкий день!
Как невозможна грусть, как тщетно ожиданье!
И снова голосом серебряным олень
в зверинце говорит о северном сиянье.
И я поверила, что есть прохладный снег
и синяя купель для тех, кто нищ и болен,
и санок маленьких такой неверный бег
под звоны ровные далеких колоколен.
1912
голос памяти
глебовой-судейкиной
что ты видишь, тускло на стену смотря,
в час, когда на небе поздняя заря?
Чайку ли на синей скатерти воды,
или флорентийские сады?
Или парк огромный царского села,
где тебе тревога путь пересекла?
Иль того ты видишь у своих колен,
кто для белой смерти твой покинул плен?
Нет, я вижу стену только-и на ней
отсветы небесных гаснущих огней.
1913
49
***
я научилась просто и мудро жить,
смотреть на небо и молиться богу,
и долго перед вечером бродить,
чтоб утолить ненужную тревогу.
Когда шуршат в овраге лопухи
и никнет гроздь рябины желто-красной,
слагаю я веселые стихи
о жизни тленной, тленной и прекрасной.
Я возвращаюсь. Лижет мне ладонь
пушистый кот. Мурлыкает умильней,
и яркий загорается огонь
на башенке озерной лесопильни.
Лишь изредка прорезывает тишь
крик аиста, слетевшего на крышу.
И если в дверь мою ты постучишь,
мне кажется, я даже не услышу.
1912
50
***
здесь все то же, то же, что и прежде,
здесь напрасным кажется мечтать.
В доме, у дороги непроезжей,
надо рано ставни запирать.
Тихий дом мой пуст и неприветлив,
он на лес глядит одним окном,
в нем кого-то вынули из петли
и бранили мертвого потом.
Был он грустен или тайно-весел,
только смерть-большое торжество.
На истертом красном плюше кресел
изредка мелькает тень его.
И часы с кукушкой ночи рады,
все слышней их четкий разговор.
В щелочку смотрю я: конокрады
зажигают за холмом костер.
И, пророча близкое ненастье,
низко, низко стелется дымок.
Мне не страшно. Я ношу на счастье
темно-синий шелковый шнурок.
1912
51
бессоница
где-то кошки жалобно мяукают,
звук шагов я издали ловлю...
Хорошо твои слова баюкают:
третий месяц я от них не сплю.
Ты опять, опять со мной, бессонница!
Неподвижный лик твой узнаю.
Что, красавица, что, беззаконница,
разве плохо я тебе пою?
Окна тканью белою завешены,
полумрак струится голубой...
Или дальней вестью мы утешены?
Отчего мне так легко с тобой?
1912
52
***
ты знаешь, я томлюсь в неволе,
о смерти господа моля.
Но все мне памятна до боли
тверская скудная земля.
Журавль у ветхого колодца,
над ним, как кипень, облака,
в полях скрипучие воротца,
и запах хлеба и тоска.
И те неяркие просторы,
где даже голос ветра слаб,
и осуждающие взоры
спокойных загорелых баб.
1913
***
углем наметил на левом боку
место, куда стрелять,
чтоб выпустить птицу-мою тоску
в пустынную ночь опять.
Милый, не дрогнет твоя рука,
и мне недолго терпеть.
Вылетит птица-моя тоска,
сядет на ветку и станет петь.
Чтоб тот, кто спокоен в своем дому,
раскрывши окно, сказал:
"голос знакомый, а слов не пойму",
- и опустил глаза.
1914
53
***
помолись о нищей, о потерянной,
о моей живой душе,
ты в своих путях всегда уверенный,
свет узревший в шалаше.
И тебе, печально-благодарная,
я за это расскажу потом,
как меня томила ночь угарная,
как дышало утро льдом.
В этой жизни я немного видела,
только пела и ждала.
Знаю: брата я не ненавидела
и сестры не предала.
Отчего же бог меня наказывал
каждый день и каждый час?
Или это ангел мне указывал
свет, невидимый для нас?
1912
54
***
вижу выцветший флаг над таможней
и над городом желтую муть.
Вот уж сердце мое осторожней
замирает, и больно вздохнуть.
Стать бы снова приморской девчонкой,
туфли на босу ногу надеть,
и закладывать косы коронкой,
и взволнованным голосом петь.
Все глядеть бы на смуглые главы
херсонесского храма с крыльца
и не знать, что от счастья и славы
безнадежно дряхлеют сердца.
1913
***
плотно сомкнуты губы сухие.
Жарко пламя трех тысяч свечей.
Так лежала княжна евдокия
на душистой сапфирной парче.
И, согнувшись, бесслезно молилась
ей о слепеньком мальчике мать,
и кликуша без голоса билась,
воздух силясь губами поймать.
А пришедший из южного края
черноглазый, горбатый старик,
словно к двери небесного рая,
к потемневшей ступеньке приник.
1913
55
***
умирая, томлюсь о бессмертьи.
Низко облако пыльной мглы...
Пусть хоть голые красные черти,
пусть хоть чан зловонной смолы.
Приползайте ко мне, лукавьте,
угрозы из ветхих книг,
только память вы мне оставьте,
только память в последний миг.
Чтоб в томительной веренице
не чужим показался ты,
я готова платить сторицей
за улыбки и за мечты.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14