Звонок
Семь лет прошло с тех пор, как он с нею расстался.
Господи, какая сутолока на Николаевском вокзале! Не стой так
близко, сейчас поезд тронется. Ну вот,- прощай, моя хорошая...
Она пошла рядом, высокая, худощавая, в макинтоше, с черно-белым
шарфом вокруг шеи,- и медленным течением ее уносило назад.
Затем он повоевал, нехотя и беспорядочно. Затем, в одну
прекрасную ночь, под восторженное стрекотание кузнечиков,
перешел к белым. Затем,- уже через год,- незадолго до выхода
на чужбину,- на крутой и каменистой Чайной улице в Ялте, он
встретил своего дядю, московского адвоката. Как же, как же,
сведения есть,- два письма. Собирается в Германию и разрешение
уже получила. А ты - молодцом. И, наконец, Россия дала ему
отпуск,- по мнению иных - бессрочный. Россия долго держала
его, он медленно соскальзывал вниз с севера на юг, и Россия все
старалась удержать его,- Тверью, Харьковом, Белгородом,-
всякими занимательными деревушками... не помогло. Был у нее в
запасе еще один соблазн, еще один последний подарок,-
Таврида,- но и это не помогло. Уехал. И на пароходе он
познакомился с молодым англичанином, весельчаком и спортсменом,
который отправлялся в Африку,
Николай Степаныч побывал и в Африке, и в Италии, и
почему-то на Канарских островах, и опять в Африке, где
некоторое время служил в иностранном легионе. Он сперва
вспоминал ее часто, потом - редко, потом снова - все чаще и
чаще. Ее второй муж, немец, умер во время войны. Ему
принадлежали в Берлине два дома. Николай Степаныч рассчитывал,
что она в Берлине бедствовать не будет. Но как время идет!
Прямо поразительно... Неужто целых семь лет?
За эти годы он окреп, огрубел, лишился указательного
пальца, изучил два языка - итальянский и английский. Его глаза
стали еще простодушнее и светлее, оттого что ровным, мужицким
загаром покрылось лицо. Он курил трубку. Походка его,-
крепкая, как у большинства коротконогих людей,- стала
удивительно мерною. Одно совершенно не изменилось в нем: его
смех,- с прищуринкой, с прибауткой.
Он долго посмеивался, качал головой, когда наконец решил
все бросить и потихоньку перебраться в Берлин. Как-то раз - в
Италии, кажется,- он заметил на лотке русскую газету,
издававшуюся в Берлине, Он написал туда, просил поместить
объявление, что он, мол, разыскивает... Вскоре после этого он
покатил дальше, так и не узнав ничего. Из Каира уезжал в Берлин
старичок журналист Грушевский. Вы там наведите справки. Может
быть, найдете. Скажите, что я жив, здоров... Но и тут никаких
вестей он не получил. А теперь пора... Нагрянуть. Там, на
месте, уже легче будет разыскать. Возня с визами, денег не ахти
как много. Ну, да уж как-нибудь доедем...
И он доехал. В желтом пальто с большими пуговицами, в
клетчатом картузе, короткий и широкоплечий, с трубкой в зубах и
с чемоданом в руке, он вышел на площадь перед вокзалом,
усмехнулся, полюбовался бриллиантовой рекламой, проедающей
темноту. Ночь в затхлом номере дешевой гостиницы он провел
плохо,- все придумывал, как начать розыски. Адресный стол,
редакция русской газеты... Семь лет. Она, должно быть, здорово
постарела. Свинство было так долго ждать,- мог раньше
приехать. Но эти годы, это великолепное шатание по свету,
волнение свободы, свобода, о которой мечталось в детстве'..
Сплошной Майн-Рид... И вот опять - новый город, подозрительная
перина и скрежет трамвая. Он нащупал спички, обрубком пальца
привычным движением стал вдавливать в трубку мягкий табачок.
Во время путешествия забываешь названия дней: их заменяют
города. Когда утром Николай Степаныч вышел на улицу с
намерением отправиться в полицию, то увидел на всех лавках
решетки. Оказалось - воскресенье. Адресный стол, редакция
полетели к черту (не дай Бог попасть в воскресенье в чужой
город!). Дело было осенью: ветер, астры в скверах, сплошь белое
небо, желтые трамваи, трубный рев простуженных таксомоторов.
Его несколько знобило от волнения, от мысли, что вот он в том
же городе, как и она. За германский полтинник ему дали стакан
портвейна в шоферском кабаке, и вино натощак подействовало
приятно. На улицах там и сям накрапывала русская речь:
"...Сколько раз я тебя просила..." И через несколько туземных
прохожих: "...Он мне предлагает их купить, но я, по правде
сказать..." От волнения он посмеивался и гораздо скорее, чем
обычно, выкуривал трубку. "...Казалось, прошло,- а теперь и
Гриша слег..." Опять русские! Он подумал, не подойти ли к ним,
не спросить ли поучтивее: "Вы, может быть, знаете такую-то?" В
этой заблудившейся русской провинции, наверное, все друг друга
знают,
Уже вечерело, и очаровательным мандариновым светом
налились в сумерках стеклянные ярусы огромного универсального
магазина,- когда Николай Степаныч. проходя мимо какого-то
дома, случайно заметил на плоской серой колонке фронтона, у
дверей, небольшую белую вывеску: "Зубной врач И. С. Вайнер. Из
Петрограда". Неожиданное воспоминание так и ошпарило его.
"Этот, милостивый государь, подгнил, придется удалить". В окне
- прямо против кресла пыток- -стеклянные снимки, швейцарские
виды... Окно выходило на Мойку. "Теперь прополощите". И доктор
Вайнер, толстый, спокойный старик в белом халате, в
проницательных очках, перебирал инструментики. Она ходила к
нем)', и двоюродные братья ходили,- и еше говорили, когда
случалась между ними какая-нибудь обида: а хочешь Вайнера (т.
е. в зубы)?
Николай Степаныч постоял перед дверью, хотел было
позвонить,- да вспомнил, что нынче воскресенье, подумал - и
все-таки позвонил. Что-то зажужжало в замке, и дверь поддалась.
Он поднялся на первый этаж. Открыла горничная.
- Нет, господин доктор сегодня не принимает. - У меня
зубы не болят,- возразил Николай Степаныч на прескверном
немецком языке.- Доктор Вайнер - мой старый знакомый... Моя
фамилия - Галатов, он, вероятно, помнит... - Я доложу,-
сказала горничная.
Через минуту вышел в прихожую пожилой человек, в домашней
куртке с бранденбургами, рыжеватый, удивительно с виду
приветливый и, весело отрекомендовавшись, добавил:
- Я вас, однако, не помню,- тут, вероятно, произошла
ошибочка.
Николай Степаныч посмотрел на него и извинился: - Да. И я
вас тоже не помню. Я думал найти того доктора Вайнера, который
жил до революции на Мойке. Промахнулся,- простите.
- Ах, это однофамилец,- сказал дантист.- Однофамилец.
Это однофамилец. Я жил на Загородном.
- Мы у него все лечились,- пояснил Николай Степаныч.-
Вот я и думал... Дело в том, что я разыскиваю одну даму,-
госпожу Неллис...
Вайнер прикусил губу, напряженно посмотрел в сторону,
потом снова обратился к нему.
- Позвольте... Если я не ошибаюсь... По-моему...
По-моему, какая-то госпожа Неллис была у меня не так давно...
Это мы сейчас установим. Будьте любезны пройти ко мне в
кабинет,
В кабинете Николай Степаныч ничего не разглядел. Он не
сводил глаз с безукоризненной лысины Вайнера, который
наклонился над своим журналом.
1 2 3
Семь лет прошло с тех пор, как он с нею расстался.
Господи, какая сутолока на Николаевском вокзале! Не стой так
близко, сейчас поезд тронется. Ну вот,- прощай, моя хорошая...
Она пошла рядом, высокая, худощавая, в макинтоше, с черно-белым
шарфом вокруг шеи,- и медленным течением ее уносило назад.
Затем он повоевал, нехотя и беспорядочно. Затем, в одну
прекрасную ночь, под восторженное стрекотание кузнечиков,
перешел к белым. Затем,- уже через год,- незадолго до выхода
на чужбину,- на крутой и каменистой Чайной улице в Ялте, он
встретил своего дядю, московского адвоката. Как же, как же,
сведения есть,- два письма. Собирается в Германию и разрешение
уже получила. А ты - молодцом. И, наконец, Россия дала ему
отпуск,- по мнению иных - бессрочный. Россия долго держала
его, он медленно соскальзывал вниз с севера на юг, и Россия все
старалась удержать его,- Тверью, Харьковом, Белгородом,-
всякими занимательными деревушками... не помогло. Был у нее в
запасе еще один соблазн, еще один последний подарок,-
Таврида,- но и это не помогло. Уехал. И на пароходе он
познакомился с молодым англичанином, весельчаком и спортсменом,
который отправлялся в Африку,
Николай Степаныч побывал и в Африке, и в Италии, и
почему-то на Канарских островах, и опять в Африке, где
некоторое время служил в иностранном легионе. Он сперва
вспоминал ее часто, потом - редко, потом снова - все чаще и
чаще. Ее второй муж, немец, умер во время войны. Ему
принадлежали в Берлине два дома. Николай Степаныч рассчитывал,
что она в Берлине бедствовать не будет. Но как время идет!
Прямо поразительно... Неужто целых семь лет?
За эти годы он окреп, огрубел, лишился указательного
пальца, изучил два языка - итальянский и английский. Его глаза
стали еще простодушнее и светлее, оттого что ровным, мужицким
загаром покрылось лицо. Он курил трубку. Походка его,-
крепкая, как у большинства коротконогих людей,- стала
удивительно мерною. Одно совершенно не изменилось в нем: его
смех,- с прищуринкой, с прибауткой.
Он долго посмеивался, качал головой, когда наконец решил
все бросить и потихоньку перебраться в Берлин. Как-то раз - в
Италии, кажется,- он заметил на лотке русскую газету,
издававшуюся в Берлине, Он написал туда, просил поместить
объявление, что он, мол, разыскивает... Вскоре после этого он
покатил дальше, так и не узнав ничего. Из Каира уезжал в Берлин
старичок журналист Грушевский. Вы там наведите справки. Может
быть, найдете. Скажите, что я жив, здоров... Но и тут никаких
вестей он не получил. А теперь пора... Нагрянуть. Там, на
месте, уже легче будет разыскать. Возня с визами, денег не ахти
как много. Ну, да уж как-нибудь доедем...
И он доехал. В желтом пальто с большими пуговицами, в
клетчатом картузе, короткий и широкоплечий, с трубкой в зубах и
с чемоданом в руке, он вышел на площадь перед вокзалом,
усмехнулся, полюбовался бриллиантовой рекламой, проедающей
темноту. Ночь в затхлом номере дешевой гостиницы он провел
плохо,- все придумывал, как начать розыски. Адресный стол,
редакция русской газеты... Семь лет. Она, должно быть, здорово
постарела. Свинство было так долго ждать,- мог раньше
приехать. Но эти годы, это великолепное шатание по свету,
волнение свободы, свобода, о которой мечталось в детстве'..
Сплошной Майн-Рид... И вот опять - новый город, подозрительная
перина и скрежет трамвая. Он нащупал спички, обрубком пальца
привычным движением стал вдавливать в трубку мягкий табачок.
Во время путешествия забываешь названия дней: их заменяют
города. Когда утром Николай Степаныч вышел на улицу с
намерением отправиться в полицию, то увидел на всех лавках
решетки. Оказалось - воскресенье. Адресный стол, редакция
полетели к черту (не дай Бог попасть в воскресенье в чужой
город!). Дело было осенью: ветер, астры в скверах, сплошь белое
небо, желтые трамваи, трубный рев простуженных таксомоторов.
Его несколько знобило от волнения, от мысли, что вот он в том
же городе, как и она. За германский полтинник ему дали стакан
портвейна в шоферском кабаке, и вино натощак подействовало
приятно. На улицах там и сям накрапывала русская речь:
"...Сколько раз я тебя просила..." И через несколько туземных
прохожих: "...Он мне предлагает их купить, но я, по правде
сказать..." От волнения он посмеивался и гораздо скорее, чем
обычно, выкуривал трубку. "...Казалось, прошло,- а теперь и
Гриша слег..." Опять русские! Он подумал, не подойти ли к ним,
не спросить ли поучтивее: "Вы, может быть, знаете такую-то?" В
этой заблудившейся русской провинции, наверное, все друг друга
знают,
Уже вечерело, и очаровательным мандариновым светом
налились в сумерках стеклянные ярусы огромного универсального
магазина,- когда Николай Степаныч. проходя мимо какого-то
дома, случайно заметил на плоской серой колонке фронтона, у
дверей, небольшую белую вывеску: "Зубной врач И. С. Вайнер. Из
Петрограда". Неожиданное воспоминание так и ошпарило его.
"Этот, милостивый государь, подгнил, придется удалить". В окне
- прямо против кресла пыток- -стеклянные снимки, швейцарские
виды... Окно выходило на Мойку. "Теперь прополощите". И доктор
Вайнер, толстый, спокойный старик в белом халате, в
проницательных очках, перебирал инструментики. Она ходила к
нем)', и двоюродные братья ходили,- и еше говорили, когда
случалась между ними какая-нибудь обида: а хочешь Вайнера (т.
е. в зубы)?
Николай Степаныч постоял перед дверью, хотел было
позвонить,- да вспомнил, что нынче воскресенье, подумал - и
все-таки позвонил. Что-то зажужжало в замке, и дверь поддалась.
Он поднялся на первый этаж. Открыла горничная.
- Нет, господин доктор сегодня не принимает. - У меня
зубы не болят,- возразил Николай Степаныч на прескверном
немецком языке.- Доктор Вайнер - мой старый знакомый... Моя
фамилия - Галатов, он, вероятно, помнит... - Я доложу,-
сказала горничная.
Через минуту вышел в прихожую пожилой человек, в домашней
куртке с бранденбургами, рыжеватый, удивительно с виду
приветливый и, весело отрекомендовавшись, добавил:
- Я вас, однако, не помню,- тут, вероятно, произошла
ошибочка.
Николай Степаныч посмотрел на него и извинился: - Да. И я
вас тоже не помню. Я думал найти того доктора Вайнера, который
жил до революции на Мойке. Промахнулся,- простите.
- Ах, это однофамилец,- сказал дантист.- Однофамилец.
Это однофамилец. Я жил на Загородном.
- Мы у него все лечились,- пояснил Николай Степаныч.-
Вот я и думал... Дело в том, что я разыскиваю одну даму,-
госпожу Неллис...
Вайнер прикусил губу, напряженно посмотрел в сторону,
потом снова обратился к нему.
- Позвольте... Если я не ошибаюсь... По-моему...
По-моему, какая-то госпожа Неллис была у меня не так давно...
Это мы сейчас установим. Будьте любезны пройти ко мне в
кабинет,
В кабинете Николай Степаныч ничего не разглядел. Он не
сводил глаз с безукоризненной лысины Вайнера, который
наклонился над своим журналом.
1 2 3