- Это мы сейчас установим,- говорил Вайнер, водя пальцем
по страницам.- Это мы сейчас установим. Это мы сейчас... Вот,
пожалуйте,- Неллис. Золотая пломба и еще что-то,- не вижу,
тут клякса.
- А как имя и отчество? - спросил Николай Степаныч,
подойдя к столу, и обшлагом чуть не сбил пепельницу.
- И это отмечено. Ольга Кирилловна. - Да, правильно,-
облегченно вздохнул Николай Степаныч.
- Адрес: Планнерштрассе 59, бай Баб,- чмокнул Вайнер и
быстро переписал адрес на отдельный листок.- Вторая улица
отсюда. Пожалуйста. Очень рад услужить. Это ваша родственница?
- Моя мать,- сказал Николай Степаныч. Выйдя от дантиста, он
пошел несколько ускоренным шагом. То, что он так скоро ее
отыскал, поразило его, как карточный фокус. Едучи в Берлин, он
ни минуты не думал о том, что, может быть, она давно умерла или
переехала в другой город, в другую страну,- и все-таки фокус
удался. Вайнер оказался не тем Вайнером,- и все-таки судьба
вышла из положения. Прекрасный город, прекрасный дождь!
(Бисерный осенний дождь моросил как бы шепотом, и на улицах
было темно.) Как она встретит его? Нежно? Или грустно? Или
совсем спокойно? Она не баловала его в детстве. Ты не смеешь
тут бегать, когда я играю на рояле. Потом, когда он вырос, ему
часто казалось, что он мало нужен ей. Теперь он старался
вообразить ее лицо, но мысли упорно не окрашивались, и он никак
не мог собрать в живой зрительный образ то, что знал умом: ее
худую, высокую, как бы некрепко свинченную фигуру, темные
волосы с налетом седины у висков, большой бледный рот,
потрепанный макинтош, в котором она была в последний раз, и
усталое, горькое, уже старческое выражение. которое появилось
на ее увядшем лице в те бедственные годы. Пятьдесят первый
номер. Еще восемь домов.
Он спохватился вдруг, что волнуется нестерпимо, до
неприличия,- куда больше, чем в тот миг, например, когда
лежал, страшно потея, уткнувшись боком в скалу, и целился в
налетающий вихрь,- в белое чучело на чудесной арабской лошади.
Не доходя до пятьдесят девятого номера, он остановился, вынул
трубку и резиновый мешочек с табаком, набил трубку медленно,
тщательно, не выронив ни одной табачной стружки,- поднес
спичку, потянул, посмотрел, как взбухает огненный холмик,
набрал полный рот сладковатого, щиплющего язык дыма, осторожно
выпустил его - и не спеша, крепкими шагами, подошел к дому.
На лестнице было так темно, что раза два он споткнулся.
Добравшись в густом мраке до первой площадки, он чиркнул
спичкой и осветил золотистую дощечку подле двери. Не та
фамилия. Странное имя "Баб" он нашел только гораздо выше.
Огонек обжег ему пальцы и потух. Фу ты, как сердце стучит... Он
в темноте нащупал кнопку и позвонил. Затем вынул трубку из
зубов и стал ждать, чувствуя, как мучительная улыбка разрывает
ему рот.
- И вот - что-то звукнуло за дверью, раз, еще раз - и,
как ветер, качнулась дверь. В передней было так же темно, как
на лестнице, и из этой темноты к нему вылетел звучный и веселый
голос. "У нас во всем доме погасло электричество,- прямо
ужас",- и он мгновенно узнал это долгое, тягучее "у" в "ужасе"
и мгновенно по этому звуку восстановил до малейших черт ту,
которая, скрытая тьмой, стала в дверях.
- Правда,- ни зги не видать,- усмехнулся он и
шагнул к ней.
Она так ахнула, будто кто-то с размаху ударил ее. Он
отыскал в темноте ее руки, плечи, толкнул что-то (вероятно,
подставку для зонтиков).
- Нет-нет-нет- это невозможно, это невозможно...-
быстро-быстро повторяла она и куда-то пятилась.
- Да постой же, мама, постой же,- сказал он,- и опять
стукнулся (на этот раз о полуоткрытую дверь, которая со звоном
захлопнулась). - Это с ума можно сойти... Коленька, Коль... Он
целовал ее в щеки, в волосы, куда попало,- ничего не видя в
темноте, но каким-то внутренним взором узнавая ее всю, с головы
до пят,- и только одно было в ней новое (но и это новое
неожиданно напомнило самую глубину детства,- когда она играла
на рояле) - сильный, нарядный запах духов,- словно не было
тех промежуточных лет, когда он мужал, а ока старела, и не
душилась больше, и потом так горько увядала,- в те бедственные
годы,- словно всего этого не было, и он из далекого изгнания
попал прямо в детство...
- Вот - ты. Это - ты. Ну, вот - ты...- лепетала она,
мягкими губами прижимаясь к нему.- Это хорошо... Это так
надо...
- Да неужели нигде нет света? - рассмеялся Николай
Степаныч.
Она толкнула какую-то дверь и проговорила взволнованным
голосом:
- Да. Пойдем. У меня там свечи горят. - Ну,
покажись...- сказал он, входя в оранжевое мерцание свеч, и
жадно взглянул на мать. У нее волосы были совсем светлые,
выкрашенные в цвет соломы.
- Ну, что же, узнаешь? - сказала она, тяжело дыша, и
поспешно добавила: - Да не смотри так. Рассказывай,
рассказывай! Как ты загорел... Боже мой! Да, ну же,
рассказывай!
Белокурые, подстриженные волосы... А лицо было раскрашено
с какой-то мучительной тщательностью. Но мокрая полоска слезы
разъела розовый слой, но дрожали густые от краски ресницы, но
полиловела пудра на крыльях носа... Она была в синем лоснящемся
платье с высоким воротником. И все было в ней чужое, и
беспокойное, и страшное.
- У тебя. мама, вероятно, сегодня визиты,- заметил
Николай Степаныч, не зная, что сказать, и энергично скинул
пальто.
Она пошла от него к столу, где что-то было нагромождено и
блестело,- потом к нему опять, посмотрелась в зеркало,-
словно не знала, что делать.
- Сколько лет... Боже мой! Я прямо не верю глазам. Да-да,
у меня должны быть гости. Я их отменю. Я позвоню. Я что-нибудь
сделаю. Надо отменить... Ах ты, Боже мой...
Она прижалась к нему, теребила ему рукава. - Да
успокойся, мама, что с тобой, нельзя же так. Сядем куда-нибудь.
Скажи, как у тебя все? Как ты поживаешь?..- И почему-то боясь
ответов на свои вопросы, он стал рассказывать о себе, ладно
прищелкивая слово к слову, попыхивая трубкой, стараясь
заговорить, обкурить свое изумление. Оказалось, что и
объявление она видела, и со стареньким журналистом встретилась,
и несколько раз писала сыну в Италию, в Каир... Теперь, после
того, как он рассмотрел ее искаженное краской лицо, ее
искусственно желтые волосы,- ему казалось, что и голос ее уже
не тот. И. рассказывая о своих приключениях, не останавливаясь
ни на мгновение, он оглядывал наполовину освещенную, дрожащую
комнату, с плюшевой кошкой на камине, с ширмой, из-за которой
выступало изножье кровати, с Фридрихом, играющим на флейте, с
вазочками на полке, в которых прыгало, как ртуть, отражение
огней... Странствуя глазами по комнате, он рассмотрел и то, что
раньше мельком заметил,- накрытый на двоих стол, пузатую
бутыль ликера, две высокие рюмки и огромный розовый пирог в
разноцветном кольце еще не зажженных восковых свечек.- "...Я,
конечно, сразу выскочил,- и что же, ты думаешь, оказалось?
Ну-ка, угадай!"- Она как бы очнулась, испуганно посмотрела на
него (а сидела она рядом, на диване, слегка откинувшись, сжав
руками виски,- и ее ноги отливали незнакомым блеском).
1 2 3