Главный товар в
магазине оставался незамеченным, - такие уж пошли дети, с
горечью думал Пильграм и мельком вспоминал собственное детство.
Его покойный отец, - моряк, шатун, пройдоха, - женился, уже
под старость, на желтой светлоглазой голландке, которую он
вывез с Борнео, и, покончив со странствиями, открыл лавку
экзотических вещей. Жена вскоре умерла, сын ходил в школу, а
потом стал помогать в лавке. Он теперь не помнил точно, как и
когда стали появляться в ней ящики с бабочками, но помнил, что
любил бабочек с тех пор, как существует. Очень постепенно
бабочки стали вытеснять сушеных морских коньков, чучела
колибри, дикарские талисманы, веера с драконами и прочую
пыльную дрянь. Когда умер отец, бабочки окончательно завладели
магазином, хотя еще долго доживали свой век. там и сям,
парчевые туфли, бумеранг, коралловое ожерелье, - потом и эти
остатки исчезли, бабочки царствовали самодержавно, и только
очень недавно они, в свою очередь, начали сдавать: пришлось
пойти на уступки, появились учебные пособия, естественным
переходом к которым служил стеклянный ящичек с наглядной
биографией тутового шелкопряда. Торговля шла все хуже и хуже.
Учебные пособия, а из бабочек все то, что могло придтись по
вкусу обывателю, - наиболее крупные, привлекательные виды, да
яркие крылья на гипсе в багетовых рамочках, украшение для
комнаты, а не гордость ученого, - выставлены были в витрине,
меж тем как в самой лавке, пропитанной миндальным запахом
глоболя, хранились драгоценнейшие коллекции, все было
заставлено разнообразными ящиками, картонками. коробками из-под
сигар с торфяными подстилками, - стеклянные ящики стояли на
полках, лежали на прилавке или же были вставлены в высокие,
темные шкалы, - и все они были наполнены ровными рядами
безупречно свежих, безупречно расправленных бабочек. Иногда
появлялась живность: тяжелые коричневые куколки, с симметрично
сходящимися бороздками на грудке, показывающими, как упакованы
зачаточные крылья, лапки, сяжки, хоботок между ними, и с
членистым остроконечным брюшком, которое вдруг начинало
судорожно сгибаться вправо и влево, если такую куколку тронуть.
Лежали они во мху и стоили недорого, - и со временем из них
вылуплялась сморщенная, чудесно растущая бабочка. А иногда
появлялись для продажи другие, случайные, твари - маленькие
черепахи ювелирного образа или дюжина ящериц, уроженок Майорки,
холодных, черных, синебрюхих, которых Пильграм кормил мучными
личинками на жаркое и виноградинами на сладкое. Всю жизнь он
прожил в Пруссии, всю жизнь, безвыездно. Энтомолог он был
превосходный, венец Ребель назвал его именем одну редкую
бабочку, да и сам он кое-что открыл, описал. В его ящиках были
все страны мира, но сам он нигде не побывал и только иногда, по
воскресеньям, летом, уезжал за город, в скучные,
песчано-сосновые окрестности Берлина, вспоминал детство,
поимки, казавшиеся тогда такими необыкновенными, и с грустью
смотрел на бабочек, все виды которых ему были давным-давно
известны, прочно, безнадежно соответствовали пейзажу, - или же
на ивовом кусте отыскивал большую, голубовато-зеленую,
шероховатую на ощупь гусеницу с маленьким фарфоровым рогом на
задке. Он держал ее, оцепеневшую, на ладони, вспоминал такую же
находку в детстве, - замирание, приговорки восторга, - и, как
вещь, ставил ее обратно на сучок. Да, всю жизнь он прожил на
родине, и, хотя два-три раза подвернулась возможность начать
более выгодное дело - торговать сукном, - он крепко держался
за свою лавку, как за единственную связь между его берлинским
прозябанием и призраком пронзительного счастья: счастье
заключалось в том, чтобы самому, вот этими руками, вот этим
светлым кисейным мешком, натянутым на обруч, самому, самому,
ловить редчайших бабочек далеких стран, собственными глазами
видеть их полет, взмахивать сачком, стоя по пояс в траве,
ощущать бурное биение сквозь кисею. Деньги на это счастье он
собирал, как человек, который подставляет чашу под драгоценную,
скупо капающую влагу и всякий раз, когда хоть немного собрано,
роняет ее, и все выливается, и нужно начать сначала. Он
женился, сильно рассчитывая на приданое, но тесть через неделю
помер, оставив наследство из одних долгов. Затем, накануне
войны, после упорного труда все у него было готово к отъезду,
- он даже приобрел тропический шлем; когда же это рухнуло, его
еще некоторое время утешала надежда, что теперь-то он попадет
кое-куда, - как попадали прежде на восток или в колонии
молодые лейтенанты, которые, томясь походной скукой,
принимались составлять коллекции бабочек и жуков, чтобы потом
на всю жизнь пристраститься к ним. Слабый, рыхлый, больной, он
был оставлен в тылу и иностранных чешуекрылых не увидел. Но
самое страшное, - то, что случается только в кошмарах, -
произошло через несколько лет после войны: сумма денег, которую
он опять с трудом набрал, сумма денег, которую он держал в
руках, - эта вполне реальная сгущенная возможность счастья
вдруг превратилась в бессмысленные бумажки. Он чуть не погиб,
до сих пор не оправился...
Покупатели были сравнительно не редки, но приобретали
только мелочь, скупились, жаловались на бедность. Последние
годы, чтобы слишком не волноваться, он избегал посещать
энтомологический клуб, членом которого давно состоял. Иногда к
нему заходил коллега, и Пильграма бесило, когда тот, любуясь
ценной бабочкой, рассказывал, где и при каких обстоятельствах
он ее ловил; Пильграму казалось, что рассказчик совершенно
равнодушен, пресыщен дальними странствиями и должно быть не
испытывал ничего, когда утром, в первый день приезда, выходил с
сачком в степь. В магазине тускло пахло миндалем, ящики, над
которыми он и знакомый тихо наклонялись, постепенно занимали
весь прилавок, трубка в сосущих губах Пильграма издавала
грустный писк. Задумчиво он глядел на тесные ряды маленьких
бабочек, совершенно одинаковых для непосвященных, и иногда,
молча, стучал толстым пальцем по стеклу, указывая редкость,
или, мучительно сопя трубкой, поднимал ящик к свету, опять
опускал на прилавок и, вонзясь ногтями под тугие края крышки,
расшатывал ее легким рывком и плавно снимал. "Да, это самочка",
- говорил коллега, наклонясь тоже над открытым ящиком.
Пильграм, мыча, брался двумя пальцами за головку черной
булавки, на которой было распято крохотное бархатное существо,
и долго смотрел на крылья, на тельце, поворачивал, глядел на
испод и, выдохнув вместе с дымом латинское название, втыкал
бабочку обратно. Его движения были как будто небрежны, но это
была особая, безошибочная небрежность опытного хирурга. Хрупкую
бабочку, чьи сухие сяжки отломились бы при малейшем толчке, -
или так по крайней мере казалось, - и которая легко могла
выскользнуть, когда он ее вертел, держа за булавку, эту много
стоящую бабочку, этот, быть может, единственный экземпляр,
Пильграм брал так же просто, как если бы его пальцы и булавка
были согласованные части одной и той же непогрешимой машины.
1 2 3 4 5
магазине оставался незамеченным, - такие уж пошли дети, с
горечью думал Пильграм и мельком вспоминал собственное детство.
Его покойный отец, - моряк, шатун, пройдоха, - женился, уже
под старость, на желтой светлоглазой голландке, которую он
вывез с Борнео, и, покончив со странствиями, открыл лавку
экзотических вещей. Жена вскоре умерла, сын ходил в школу, а
потом стал помогать в лавке. Он теперь не помнил точно, как и
когда стали появляться в ней ящики с бабочками, но помнил, что
любил бабочек с тех пор, как существует. Очень постепенно
бабочки стали вытеснять сушеных морских коньков, чучела
колибри, дикарские талисманы, веера с драконами и прочую
пыльную дрянь. Когда умер отец, бабочки окончательно завладели
магазином, хотя еще долго доживали свой век. там и сям,
парчевые туфли, бумеранг, коралловое ожерелье, - потом и эти
остатки исчезли, бабочки царствовали самодержавно, и только
очень недавно они, в свою очередь, начали сдавать: пришлось
пойти на уступки, появились учебные пособия, естественным
переходом к которым служил стеклянный ящичек с наглядной
биографией тутового шелкопряда. Торговля шла все хуже и хуже.
Учебные пособия, а из бабочек все то, что могло придтись по
вкусу обывателю, - наиболее крупные, привлекательные виды, да
яркие крылья на гипсе в багетовых рамочках, украшение для
комнаты, а не гордость ученого, - выставлены были в витрине,
меж тем как в самой лавке, пропитанной миндальным запахом
глоболя, хранились драгоценнейшие коллекции, все было
заставлено разнообразными ящиками, картонками. коробками из-под
сигар с торфяными подстилками, - стеклянные ящики стояли на
полках, лежали на прилавке или же были вставлены в высокие,
темные шкалы, - и все они были наполнены ровными рядами
безупречно свежих, безупречно расправленных бабочек. Иногда
появлялась живность: тяжелые коричневые куколки, с симметрично
сходящимися бороздками на грудке, показывающими, как упакованы
зачаточные крылья, лапки, сяжки, хоботок между ними, и с
членистым остроконечным брюшком, которое вдруг начинало
судорожно сгибаться вправо и влево, если такую куколку тронуть.
Лежали они во мху и стоили недорого, - и со временем из них
вылуплялась сморщенная, чудесно растущая бабочка. А иногда
появлялись для продажи другие, случайные, твари - маленькие
черепахи ювелирного образа или дюжина ящериц, уроженок Майорки,
холодных, черных, синебрюхих, которых Пильграм кормил мучными
личинками на жаркое и виноградинами на сладкое. Всю жизнь он
прожил в Пруссии, всю жизнь, безвыездно. Энтомолог он был
превосходный, венец Ребель назвал его именем одну редкую
бабочку, да и сам он кое-что открыл, описал. В его ящиках были
все страны мира, но сам он нигде не побывал и только иногда, по
воскресеньям, летом, уезжал за город, в скучные,
песчано-сосновые окрестности Берлина, вспоминал детство,
поимки, казавшиеся тогда такими необыкновенными, и с грустью
смотрел на бабочек, все виды которых ему были давным-давно
известны, прочно, безнадежно соответствовали пейзажу, - или же
на ивовом кусте отыскивал большую, голубовато-зеленую,
шероховатую на ощупь гусеницу с маленьким фарфоровым рогом на
задке. Он держал ее, оцепеневшую, на ладони, вспоминал такую же
находку в детстве, - замирание, приговорки восторга, - и, как
вещь, ставил ее обратно на сучок. Да, всю жизнь он прожил на
родине, и, хотя два-три раза подвернулась возможность начать
более выгодное дело - торговать сукном, - он крепко держался
за свою лавку, как за единственную связь между его берлинским
прозябанием и призраком пронзительного счастья: счастье
заключалось в том, чтобы самому, вот этими руками, вот этим
светлым кисейным мешком, натянутым на обруч, самому, самому,
ловить редчайших бабочек далеких стран, собственными глазами
видеть их полет, взмахивать сачком, стоя по пояс в траве,
ощущать бурное биение сквозь кисею. Деньги на это счастье он
собирал, как человек, который подставляет чашу под драгоценную,
скупо капающую влагу и всякий раз, когда хоть немного собрано,
роняет ее, и все выливается, и нужно начать сначала. Он
женился, сильно рассчитывая на приданое, но тесть через неделю
помер, оставив наследство из одних долгов. Затем, накануне
войны, после упорного труда все у него было готово к отъезду,
- он даже приобрел тропический шлем; когда же это рухнуло, его
еще некоторое время утешала надежда, что теперь-то он попадет
кое-куда, - как попадали прежде на восток или в колонии
молодые лейтенанты, которые, томясь походной скукой,
принимались составлять коллекции бабочек и жуков, чтобы потом
на всю жизнь пристраститься к ним. Слабый, рыхлый, больной, он
был оставлен в тылу и иностранных чешуекрылых не увидел. Но
самое страшное, - то, что случается только в кошмарах, -
произошло через несколько лет после войны: сумма денег, которую
он опять с трудом набрал, сумма денег, которую он держал в
руках, - эта вполне реальная сгущенная возможность счастья
вдруг превратилась в бессмысленные бумажки. Он чуть не погиб,
до сих пор не оправился...
Покупатели были сравнительно не редки, но приобретали
только мелочь, скупились, жаловались на бедность. Последние
годы, чтобы слишком не волноваться, он избегал посещать
энтомологический клуб, членом которого давно состоял. Иногда к
нему заходил коллега, и Пильграма бесило, когда тот, любуясь
ценной бабочкой, рассказывал, где и при каких обстоятельствах
он ее ловил; Пильграму казалось, что рассказчик совершенно
равнодушен, пресыщен дальними странствиями и должно быть не
испытывал ничего, когда утром, в первый день приезда, выходил с
сачком в степь. В магазине тускло пахло миндалем, ящики, над
которыми он и знакомый тихо наклонялись, постепенно занимали
весь прилавок, трубка в сосущих губах Пильграма издавала
грустный писк. Задумчиво он глядел на тесные ряды маленьких
бабочек, совершенно одинаковых для непосвященных, и иногда,
молча, стучал толстым пальцем по стеклу, указывая редкость,
или, мучительно сопя трубкой, поднимал ящик к свету, опять
опускал на прилавок и, вонзясь ногтями под тугие края крышки,
расшатывал ее легким рывком и плавно снимал. "Да, это самочка",
- говорил коллега, наклонясь тоже над открытым ящиком.
Пильграм, мыча, брался двумя пальцами за головку черной
булавки, на которой было распято крохотное бархатное существо,
и долго смотрел на крылья, на тельце, поворачивал, глядел на
испод и, выдохнув вместе с дымом латинское название, втыкал
бабочку обратно. Его движения были как будто небрежны, но это
была особая, безошибочная небрежность опытного хирурга. Хрупкую
бабочку, чьи сухие сяжки отломились бы при малейшем толчке, -
или так по крайней мере казалось, - и которая легко могла
выскользнуть, когда он ее вертел, держа за булавку, эту много
стоящую бабочку, этот, быть может, единственный экземпляр,
Пильграм брал так же просто, как если бы его пальцы и булавка
были согласованные части одной и той же непогрешимой машины.
1 2 3 4 5